- Не знаю… - Наруто поднял голову.
Зеленые прозрачные тени добавили его глазам почти морской глубины.
Устроились на скамейке в ухоженном пустынном парке. Парк охранял заросшее розовыми кустами кладбище. Воздух, насыщенный сладким запахом, утомлял дыхание, но деваться было некуда – розы росли повсюду.
После разреженной горной свежести их приторность казалась навязчивой, словно густая паутина.
Наруто плотнее запахнул серебристо-оранжевую куртку, обвел парк невидящим взглядом.
– Не мой климат… - обронил он. – Голова болит постоянно.
- Если нам спаяют технику, то придется провести здесь пару месяцев, - напомнил Омои, вытаскивая из кармана таблетки.
Наруто поблагодарил кивком, проглотил таблетку и поморщился.
- Я не жалуюсь. Проект мы закроем, только…
Омои насторожился.
- Только что будет после? – спросил Наруто, привстал и сорвал тонкую веточку цветущего дерева, нависшего над скамейкой.
Размял в пальцах гладкий листик, подышал потревоженной свежестью.
- Закроем этот проект, - повторил он. – Опять начнется… «Проекты «Лонгина» - надежда для тяжелобольных или издевательство над их образом жизни?». «Узумаки Наруто – придурок или пример для подражания?».
- Очень вольный пересказ статей, - заметил Омои, отнимая у него веточку.
- А у меня все равно будет болеть голова, - сказал Наруто. – Что бы ни писали, ни говорили, у меня все равно будет болеть голова.
- Ты для кого это делаешь? – спросил Омои, обдирая тугую глянцевитую кору. – Для себя, для остальных?
- Начал – для себя, - признался Наруто. – Я использовал толпу для того, чтобы преодолеть запреты… Мне теперь готовы помочь многие, лишь бы шоу не заканчивалось. Я не ожидал, что получится… так. Я не знал, что начнутся эти движения «за» и «против», не ожидал, что мои цвета станут символом свободы для людей с ограниченными возможностями. Я взял на себя слишком большую ответственность и не могу отступить.
Но на этом кончилась моя свобода, Омои, - Наруто невесело улыбнулся. – раньше я не мог погибнуть для себя, а теперь я не могу погибнуть для других, а это огромная разница… За что бы я ни брался, на какое бы безумие ни шел – за мной идут. А мне приходится оборачиваться. Я не об этом мечтал… Я хотел, чтобы вспомнили имя отца, а меня просто оставили в покое и дали заниматься тем, чем хочу. Не вышло.
Наруто приподнял руки, коснулся пальцами висков.
- Что бы со мной ни случилось, я обязан идти до конца… Эта горная тропа – самоубийство. Ты же ее видел.
- В том виде, в котором она существует сейчас – да, - согласился Омои. - Но…
Он вытащил из рюкзака фотоаппарат.
- Посмотри… Расчистим завалы… здесь и здесь. Максимально уберем шумовые эффекты.
Вибрации снимем за счет особой конструкции корпуса.
Наруто мельком взглянул на экранчик фотоаппарата.
- Я знаю, - сказал он. – Я тебе верю. Доверяю.
Он поднялся и побрел по аллее, клином врезавшейся в сплошную массу зелени. Омои не мог знать, что видит он сейчас перед собой застывшие спицы зимних веток, кровавую капель замерзшей рябины и тонкую полоску кожи между откинутым капюшоном и черными прядями волос…
Ночью Наруто сорвался.
В гостиничном номере среди смятых в чудовищные комья газет, словно приготовленных для ритуального костра. Битое синее стекло ламп поблескивало на полу, белели
рассыпавшиеся таблетки.
- Все нормально, - вяло сказал Наруто, укладываясь на диван. У него дрожали руки. – Это временно.
- Голова не проходит? – Омои озабоченно коснулся пальцами холодного запястья, посчитал пульс, присвистнул. – Забудь об этом проекте, Наруто. Ты...
Наруто медленно отнял свою руку, устало прикрыл глаза.
- Ты выработался, - выдохнул Омои.
- Я хочу научиться водить вертолет, - сказал Наруто. – А, Омои? Двадцать тысяч всего.
- Я вызываю медиков, - предупредил Омои, поднимаясь.
Его самого трясло. Потерять Наруто сейчас – значит, потерять свой только-только обозначившийся путь. Кто еще, кроме Наруто, решится на исполнение самых безумных затей? Кто еще, кроме уставшего, но упорного мальчишки?
- Пройдет, - неестественно-спокойно повторил Наруто, переворачиваясь на спину. Под ним захрустело битое стекло. – Убери телефон.
Омои отрицательно качнул головой, набирая номер справочной.
- Убери.
Мрачное оцепенение, поглотившее комнату, набралось электрического треска. Битые низкие лампы ощерились.
- Если бы я захотел, я бы тебя выебал, - вдруг сказал Наруто, легко поднимаясь с дивана.
Его усталая медлительность моментально перековалась в упругое напряжение. Ясные глаза, поджатые губы.
- Только друзей не ебу.
Получай, Омои. Кто здесь сильнее?
- С некоторых пор, - добавил Наруто, что-то вспомнив.
Омои медленно убрал телефон.
Наруто кивнул, проследив за его движением.
- Хорошо.
Подошел к окну, уложил руки на подоконник и принялся рассказывать: о том, как начинал искать себя, как пытался соответствовать, сжимал зубы, и мерил свою силу количеством отгруженных коробок. О гулком огромном здании склада, о лесе стеллажей, медленном жужжании подъемника, о первом испытанном тепле, об ошибке, о слишком яростной жажде любви... О человеке с яркими глазами, о маленьком домике, о дворовых собаках, искрящейся зиме, ледяной черной реке, неумелой ласке, надежде на постоянство...
- Не имел я права его использовать, - Наруто смахнул с подоконника осыпавшиеся желтые лепестки.
Он рассказывал, как пытался убедить людей в том, что все возможно, о том, кто и как отвечал, о том, как злился Саске, как отступил Киба, как сонный серый человек показал свою мясную изнанку, опутывая проволоками. О том, что боялся смерти, панически боялся, боялся...
О том, как надеялся доказать и заставить поверить других, о том, как учился пониманию, о том, что научился держать свою любовь в инее неподвижности...
О том, что добился – газет, и слов ненужных и неинтересных ему людей, о том, что взял все, что мог, а оказалось – нет чувства насыщения, и стерся вкус к жизни. Что нет больше страха, а адреналин прокис в венах, о том, что боли вернулись, что все чаще наступает знакомая обволакивающая зелень, а страха погибнуть больше нет.
О том, что больница – не выход, потому что не нужно лечение, нет больше цели, и снятся ночью узкие проходы между стеллажами и приоткрывающиеся губы.
О том, что не уйти, не отвертеться, не покончить с этим одним махом, и только иней...
- Я теперь хочу научиться водить вертолет.
Его голос то теплел, то срывался. Битое стекло мерцало на полу. Омои вертел в руках опустевшую пластинку обезболивающего, не поднимая головы. За окном наливался желтизной новый день.
- Я могу сказать – добился. Кому угодно могу сказать. Но кому это нужно? И что я этим докажу? «Привет, Киба, ты был неправ, я смог»? «Сакура, помнишь, ты говорила про
режим»?
- Саске... – подсказал Омои.
Наруто задумался на секунду.
- Не хочу об этом говорить. Плевать. Не про его это душу.
- Чушь какая-то получается. – Омои отложил пластинку, задел рукой осколок синего стекла, посмотрел на выступившую капельку крови – слизнул.
- Мне кажется, то же самое произошло с моим отцом, - сказал Наруто, мечтательно глядя белопёрые облака. – Потерял кураж. Теперь моя очередь. Давай вернемся, Омои? Лично посмотрим макеты и чертежи, погуляем... У меня скоро день рождения. Шизунэ будет рада.
- А давай я тебе найду шлюху-психолога?
Наруто фыркнул, помотал головой, снова заулыбался. Настроение у него менялось часто.
- А нельзя отдельно шлюху, отдельно психолога?
- Дорого, - подумав, сказал Омои.
***
Ожидание «вертушки» затянулось. Каменное плато, с которого потоками ледяного дождя смыло все до последнего камешка, оказалось открытым всем ветрам. До ближайшего такого же ходу было пять часов. Несколько часов назад Саске остановил маленький отряд здесь, онемевшими губами передал координаты и выстроил бойцов вдоль стены. Так они и стояли, замершие, сумрачные. Лиц не разглядеть – все смыла чертова вода, льющаяся с неба вторые сутки. Погода нелетная, и выхода нет... Стой и жди.
Саске ждет, вжавшись в каменную стену. Еще со вчерашнего вечера запылал лоб, заломило виски, и холод не приносит облегчения. Тошнит беспрестанно, Саске с трудом сглатывает тягучую горькую слюну, боясь, что вывернет тут же, на площадке – хорошего мало, да и блевать нечем. Легкие с трудом втягивают сырой туманный воздух, распухают, превращаясь в надтреснутые болезненные комья. Совладать с дрожью нет сил, поэтому приходится стискивать зубы, а потом оказывается, что во рту привкус крови. Саске сплевывает бордовым и оглядывается – остальные тоже то и дело нагибаются, отплевываясь. Внизу, под плато, курится свинцовый туман, из которого пробиваются зубцы скал. Промажет пилот мимо площадки – вариант погреться отпадет.
Тучи над плато застыли в одном и том же положении клубков вулканического пепла. И дождь все льет и льет.
Дождь? Или снег? Пухлые искрящиеся снежинки, а рядом стук каблучков. Знакомые очертания домов... знакомая дорожка. В голове взрывается, лопается, стонет...
- Ты мне нужен... – шуршит снег.
- Стой, ты мне нужен! – лепечет дождь.
- Саске, стой, ты мне нужен! – воет ветер.
- Ты мне тоже, - говорит Саске и приходит в себя.
Бойцы корчатся у стен, неловко наклоняются и снова выпрямляются.
Что за зарядка, мать твою...
Что за балет, сука, под чертовым дождем?
Саске преодолел липкое притяжение мокрой скалы, шагнул вперед, присмотрелся. Ну, конечно. Кому охота лишних пятнадцать килограммов терпеть? В такую-то погоду?
Вытаскивают пластины из бронежилетов, оставляя защиту только у сердца и печени.
Сбоку шпарит белой ненасытной молнией, бьет громом.
Саске не любит разговаривать. Так получилось, что давно отвык пользоваться словами, в которых не видит особого смысла. Поэтому он просто тянется за оружием, не глядя, вскидывает... По его лицу понимают – будет стрелять. Не в сердце, не в печень.
Обратная реакция – снова наклоняются, замерзшими руками сажают пластины обратно в гнезда, медленно, молча...
Каждый из них рад бы самому Саске всадить пулю в затылок.
Саске плевать. Он снова уходит в тень скалы, давясь горячим дыханием, облизывает губы.
И снова: ты мне нужен... ты мне тоже.
А что сказал на самом деле? Вроде бы: ты педик, что ли?
Дождь льется, воды слишком много, и страшно болит голова, под веками вспыхивают
синие круги, кружатся, тают, белеют, а за ними тепло...
Там, той зимой было теплее...
Саске иногда приоткрывает воспаленные глаза, сквозь слипшиеся ресницы быстрым взглядом окидывает свой отряд и черное ненавистное небо.
Он ждет вертолета. Можно будет погреться...
А впрочем, жизнь удалась.
Склад. Глава 40
У неба существует изнанка. Перевернутое высотой, оно расстилалось ватным долом, украшенным белоснежными гейзерами, пенными валами, ломкими впадинами и трещинами. Над изнанкой неба ярко синело. Солнце катилось елочным шариком. Алые и золотые брызги ближе к вечеру сменились лиловым и свежим розовым.
Полет подходил к концу. Накренилась линзой выпуклая даль, с тихим жужжанием выпрямились подкрылки.
Стюардессы напомнили о ремнях, сонные уставшие люди принялись хлопать откидными столиками и потягиваться.
Уютная темно-синяя колба салона стала тесной, и небо отступило, выбросив на поверхность ровные квадратики полей и шахматные фигурки пригорода. Озера блестели ртутными кляксами, непокорно вились реки, огибая тронутые оранжевым лиственные леса.
Руки коснулось что-то теплое, медленное – Омои выпутывался из флисового пледа, еще толком не открыв глаз. Мимолетное прикосновение, но Наруто ощутил все тепло его сильного тела, ощутил так, словно проснулся с ним вместе, укрытый одним одеялом, на смятых подушках, в неопределенных еще утренних ласках, мягкими еще губами ища его губы...
Подумалось: было бы неплохо провести с кем-нибудь ночь. Настоящую, полноценную.
Посидеть вечером вдвоем, погасив все лампы, в темноте нащупывать то линию бедра, то плечи, сжимать коленями, трогать губами изгиб шеи, прижимая рассыпавшиеся на затылке волосы. Молча, без пояснений и недоверия. И пусть за окном шумит дождь.
Осенние листья падают на завитки резной ограды, и в доме греется тишина, в которой так отчетливо слышится чужое дыхание.
Потом перебраться на кровать, поделить на двоих маленькую ее территорию, создав прямоугольник гетто, окруженного темнотой. Часть мира – всегда целый мир. С запахом ткани, со складками простыни, с подложенной под затылок ладонью – чашей для чужого сознания. Прижаться лбом ко лбу, вглядываясь в глаза... А там – отражение твоих глаз, и сомкнулось черное с синим, противоестественно, но навсегда облив палитру ночи концентрированным счастьем.
Держаться за пальцы, проводить по запястьям, слушать шум дождя и стук сердца.
Снова набраться сил и говорить: люблю. Хочу.
А утром проснуться вместе, в горячем сплетении, со спокойной отмытой душой... Начать заново? Тогда не стоит представлять глаза такого цвета.
- Сколько можно?.. – Омои перегнулся через Наруто, бесцеремонно опершись рукой о его колено, и выглянул в окно. – Чего он разлетался?
- Говорили же, - вспомнил Наруто голос стюарда. – Правительственный рейс какой-то.
Нельзя садиться.
- Добро пожаловать домой, называется, - вздохнул Омои и откинулся на спинку сидения. –
Чем еще нас родина встретит?
- Дождем.
Ближе к земле темнело, густело, волоклось серыми клочьями, похожими на невыжатые тряпки.
- Куда поедем? – не унимался Омои. – К тебе? Сакуре позвоним – пусть пожрать что-нибудь сделает толковое? Не звонил еще? Или к Шизунэ в первую очередь?
Наруто отрицательно покачал головой.
- Обойдемся пока без них, - сказал он. – Возьмем номер на двоих... Сколько тебе понадобится времени, чтобы разыскать нескольких человек?
- Смотря каких, - пожал плечами Омои. – Смотря зачем.
- Для меня.
- Неделю, - прикинув, ответил Омои. – Наруто, мне так надоело жрать в отелях...
- Потерпи, - сказал Наруто, помедлил и повернулся к другу. – У тебя другая жизнь есть, Омои? Почему не рвешься домой, своих повидать?
- Не люблю я дома сидеть...
Не умея привязываться к вещам и местам, не имея прочных связей и желания их заводить, Омои все же крепко держался за Наруто.
За него держались многие, нащупав в нем источник чего-то жизненно-необходимого, важного, словно свежая донорская кровь. С ним было лестно поговорить, приятно понаблюдать за поведением и жестами, послушать хрипловатый голос. Наруто был одинаково внимателен со всеми, начиная от случайных знакомых, заканчивая журналистами, которых недолюбливал даже Омои.
Он спокойно относился к экстравагантным дорогим тусовкам, не теряясь и не пытаясь выделиться, сразу же занимал свое место, и Омои оставалось только изредка находить его глазами. За столиком с молоденькой байкершей-феминисткой. С нетерпеливым бойким рекламщиком, руками рисующим грандиозные проекты. Со степенной благотворительной дамой, в повязанном напоказ шелковом платочке серебристо-оранжевого цвета.
Люди вокруг него – разные, - мелькают, словно карточная колода в руках шулера. Наруто остается тем же. Выслушивает доброжелательно, улыбаясь. Синие глаза искрятся, но глубины в них нет. В общем, он согласен и с байкершей – действительно, черная помада и кожаное белье непременный атрибут образа бесстрашной мотоциклистки. Он согласен, но байкерша почему-то под конец краснеет и берется за третий бокал шампанского.
С рекламщиком – соглашается молчанием, и в итоге тот теряется в тишине, путается и стыдливо умолкает, а Наруто улыбается и отходит в сторону.
Согласен и с благотворительной теткой, наклоняет голову, высказывая заинтересованность, и смеется, когда тетка называет его «бедным храбрым мальчиком, воюющим за жизнь». Смеется, но тетка отводит глаза и нервно дергает узел своего платочка.
А потом они подходят к нему снова. Байкерша - с удовольствием демонстрируя любимого плюшевого ежика, живущего у нее в рюкзаке. Рекламщик – узнать, сколько литров топлива жрет модифицированный болид, а благотворительная тетка с рецептом домашнего торта.
Люди вокруг него не боялись быть собой, и чудесное ощущение освобождения от масок делало их доверчивыми, дружелюбными и – навязчивыми.
Маленькие слабости, которыми они жили, Наруто воспринимал с обостренной справедливостью, а наносное, наигранное распознавал с удивительной быстротой и начинал вглядываться в глаза человека, ища настоящее. Люди же удивительно доверчиво и безбоязненно вручали ему свои истинные обличия. Все они оказывались неплохими, беззлобными, как ни пытались они сначала убедить в обратном, гонясь за оригинальностью светского образа.
Исключения были. Были девушки, расписавшие хитросплетение любовных и интимных отношений в свод правил и законов. Они всегда были молоды и прелестны. Именно – прелестны, намекающей юной свежестью. Девушка красивая – слишком завершенная форма, чтобы возбуждать воображение. В незавершенности прелести таился умелый расчет, в умении слушать и задавать вопросы – иллюстрация женского неглубокого, но стойкого ума.
Они умели правильно польстить, удачно ошибиться, вовремя улыбнуться и порой подходили к заветной черте так близко, что Омои уже начинал прикидывать новую статью расходов.
От этих девушек снятия масок можно было не ждать, да и ни к чему это было при безукоризненности их исполнения.
Наруто общался с ними с удовольствием, сквозь которое, однако, сквозил молчаливый не-интерес. Он его не высказывал ни словом, ни жестом, но рано или поздно становилось очевидно – его что-то держит, закрывает от ярких впечатлений и эмоций, скрадывает его реакции.
Тот же щит берег его в общении с другим типом девушек и женщин. У них не было в заводе изысканных приемов и методов, тайн и загадок. Это были те, кто привык между бокалами шампанского увлечь за собой в полутемный номер и там, раскинувшись на простынях, принять одноразово – затем, чтобы потом вернуться в залу с улыбкой на припухших губах и кошачьей поволокой глаз. Они редко пользовались своими приключениями в угоду пиару или ради шокирующего интервью. Им важен был этап – и собственная отметина на красивом преуспевающем мальчике.
Внешность Наруто быстро вывела его за пределы спортивных обсуждений. Самый придирчивый светский репортер мог назвать его всего лишь «ярким» и на этом остановиться, но приложенное к статье фото делало эту характеристику крайне неудачной, а рисковать никто не хотел.
Не было в Наруто журнальной яркости, не было сытой красоты, наведенной деньгами, не было запоминающихся женщинам суровых черт.
Было то, что трогает быстрее, схватывается взглядом моментально, и надолго остается в памяти: мальчишески распахнутые глаза, выведенные плавно скулы, нетерпеливое ожидание чего-то важного, намеченное уголками губ и бликами в синеющем зрачке.
Идеальность пасовала. Описание «голубоглазый блондин» звучало убого. У Наруто были свои цвета, свой свет и своя синева, штучный товар, выделяемый природой лишь в самом крайнем случае.
Омои боялся поначалу, что у парня сорвет крышу от избытка внимания, и покатится по известному пути: шлюхи, наркотики, бездумные траты... Но Наруто был словно заколдован – живущая в нем отстраненность и чувство ответственности за людей, которые ему доверяли и составляли команду «Лонгина», не позволили похерить все таким банальным путем.
Он вскользь бросил как-то: уже пройдено. Омои поверил на слово, не зная, что таким образом Наруто сравнил свою прежнюю клубную жизнь с Суйгецу и нынешнее почтенное общество.
Личная жизнь Наруто вызывала немало пересудов, и высказалась даже яркая идея о его гомосексуальной связи с собственным постановщиком, но быстро угасла.
Принципиальная неразборчивость Омои в связях с женским полом не дала ей подпитки.
За три года ажиотаж не угас. Наруто, сам того не подозревая, вывернул наружу такие пласты человеческих интересов, что запихать их обратно не было никакой возможности.
Перебиралось все: от биографии до привычек. О первой часто с изрядной долей яда и обязательным подчеркиванием прежнего места работы и сказочно свалившегося богатства. О вторых – с жадностью исследователей феномена.
Выворачивалось наизнанку, расстилались новые поля гипотез и предположений о специально спровоцированных в рекламных целях приступах эпилепсии.
Хвалили и оценивали с положенной долей взрослого скептицизма, предрекали быструю гибель, обвиняли в безумии и показухе, но следили с жадностью, не отказывали в помощи, предоставляли лучшее, искали объяснения – с настойчивостью, присущей тем, кто желает стать первым разгадчиком непонятного и непонятого.
Настаивали на медицинской экспертизе, искали обман, но – вкладывали деньги, предлагали сотрудничество, подбадривали...
А ведь это была только видимая часть айсберга... Были и те, кто следил за трансляциями, сжимая в руках уголки больничной простыни.
Наруто довольно беспечно относился к разносолам газетчиков, точно зная, что на самом деле из себя представляет и не примеряя на себя выписанное в статьях и обзорах. Наруто серьезно относился к тем, кто оставался в тени.
Взяв в руки листочек с написанными именами и фамилиями, Омои понял – Наруто ищет оценки своей жизни у тех людей, кто не заинтересован в нем из личных или денежных мотивов. У тех людей, кто знал его еще по складу.
- Сделаем, - сказал Омои, сворачивая листок.
Наруто поблагодарил кивком и снова повернулся к окну. Навстречу самолету уже катилась посадочная полоса.
Серое небо лежало на городе, притушив своей тяжестью яркие гербы обязательных поздних клумб и желтизну кленов. Воздух леденил.
Омои морщился, с досадой стряхивая с ежика светлых волос мелкую морось. Наруто смотрел на город с надеждой и опаской.
Он выжидал неделю, ни разу не спросив об успехах в поисках, но нетерпение выдавала болезненная неприкаянность. Шатался из угла в угол, садился на диван, замирая в неудобной позе, но потом снова вскакивал и принимался бродить.
- Успокойся, чума, - ворчал Омои. - На чем ты работаешь, вечный двигатель хренов... Ляг спать уже!
- Херня всякая снится...
- Валерьянки попей!
Наруто действительно снились тяжелые сны: оскаленные пасти трехголовых псов, железные шипы на дне пропастей, черные хребты адской радуги... Спать мешала и все усиливающаяся головная боль, от которой перестали спасать даже сильные обезболивающие.
Вечерами, укрываясь холодным одеялом и вытягиваясь на холодной простыне, он все чаще возвращался к своей фантазии о теплой ночи вдвоем, расцвечивая ее все новыми и новыми деталями.
Прорисовывалась откровенность, сглаживались округлые очертания, выявляя беспощадное желание быть близким настолько, что даже кожа покажется лишней преградой. Представлялся некто, за кого без преувеличения отдал бы свою искрящуюся опавшими блестками жизнь.
Наруто пошел на уступку самому себе – да пусть его, выдуманного «некто», тоже зовут Саске – от этого имени сжимается в солнечном сплетении судорожный сладкий ком. Пусть внешность будет той же, пусть будет та же утомленная желанием выступившая матовая тень век, та же косая прядка волос у виска, те же губы и тот же ночной взгляд. Но это – не тот Саске, это другой человек, чуткий, способный беречь и любить.
Виделась взаимность, доведенная до абсолюта: крепко сжатые пальцами плечи и размыкающиеся губы, с теплым и знакомым вкусом спермы. Согретая ей влажность чужого рта, медленное сглатывание – принял. Общее. На двоих.
Так и Саске говорил – совершенная откровенность...
Приходилось переворачиваться на живот, вдавливаясь возникшим стояком в жесткий матрас, тихонько подтягиваться на руках, вцепившись в его кромку. Неудовлетворенный жар сушил губы, желание болезненно ныло.
Плечи спящего неподалеку Омои мерцали гладкой бронзой. Его примятые волосы ближе к шее превращались в плотный колючий плюш.
Приходилось подниматься и переться в ванную – от греха подальше.
Белоснежный кафель и пластик делали ванную комнату похожей на нутро жемчужницы-альбиноса. Перламутровые блестки сияли на никеле шлангов. Зеркало, отсвечивающее серебром, искажало реальность, и Наруто казалось – нет, это не он... Не он опускает голову и крепко закусывает губу, чтобы не выдать себя стоном. Не он смахивает сейчас на идиота, уходя тайком подрочить вместо того, чтобы расколоть еще одного гомофоба: опыт-то есть...
Его внутренний голос становился голосом неведомого, запертого в пустой и темной комнате – Наруто не узнавал его, не узнавал себя, и с ужасом слушал подначки и насмешки: голос издевался.
Дай интервью, говорил голос. Скажи – моя личная жизнь необыкновенно увлекательна и разнообразна. Скажи – я каждую ночь дрочу в ванной, насмотревшись на плечи и спину напарника и вспомнив о прохладных губах насильника, показавшего, на что похожа настоящая откровенность...
Наруто цеплялся свободной рукой за край раковины, закрывал глаза, пытаясь увидеть в себе обладателя этого насмешливого голоса, но видел лишь темноту, в которой поселилось его искалеченное «я».
Пальцами второй руки он коротким движением проводил по уздечке, по горячей головке, налитой до болезненной гладкости.
Запястье немело, зеркало напротив отказывалось отражать, покрываясь туманной дымкой от пара бившей в раковину тяжелой водяной струи из открытого до отказа крана.
Потом, когда оргазмом прошивало тело от члена до затылка и слабели на несколько секунд перехваченные напряжением ноги, он приподнимал залитые спермой пальцы, и, не глядя, подставлял их под воду.
Голос умолкал. Блики на стенах гасли. Вместе с пульсирующей в висках кровью подкрадывалась такая же пульсирующая головная боль.
Омои спал, раскинувшись на кровати в позе беспечной пантеры, прекрасно сочетающей силу и тяжесть большого тела с змеиной гибкостью.
Шрам внизу его живота походил на вживленный в кожу клинок.
Странное дело – он не просыпался, когда Наруто бродил по комнате в поисках ненужной ерунды, не просыпался, когда тот вскакивал среди ночи, чтобы проверить какую-нибудь догадку с помощью Интернета, когда раздавался звонок на его телефоне, когда Наруто ронял что-нибудь, разбивал или искал, переворачивая ящики и хлопая дверцами шкафов.
Просыпался, когда Наруто сидел тихо, еле дыша, сжимая нестерпимо гудящие виски пальцами.
Так случилось и в этот раз.
Наруто не успел забраться обратно в свою кровать, как Оиои потянулся и открыл глаза:
- Голова болит?
- Да, - сдержанно ответил Наруто, заворачиваясь в одеяло. – Не надо таблеток, не помогают уже.
Омои помолчал, глядя темными глазами в потолок, и сказал:
- А я одного нашел... Даже номер телефона.
- Вот урод, - возмутился Наруто, приподнимаясь. – И чего молчал?
- Не хотелось по частям работу сдавать.
- Кого нашел? Кибу?
- Сая.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |