Был вечер, в который Саске по обыкновению, опечатал склад в десять часов, и Наруто снова пошел с ним. Саске шел впереди, отмалчиваясь, да и Наруто не стремился болтать.
Вечер шел наравне с ними, синий и теплый. Вечер шел рядом с ними по затемненным улицам, мазал дорогу светом фонарей и черными тенями деревьев. Вечер услужливо принес ветер на железнодорожный мост, и Наруто остановился, увидев приближающийся поезд.
Вечер вытолкнул из-под моста встречный, и свет их фар сплелся в спицы велосипедного колеса невиданных размеров. Наруто смотрел вниз, думая о том, что вечер – это страшно.
И тогда его ударило током.
А теперь Наруто сидит в баре, сжимая в руке запотевший стакан, и видит в глазах Саске опасное, унизительное сожаление.
- Допивай, - сказал Саске. - Пройдемся. Я хочу, чтобы ты рассказал мне про свою мечту.
- Зачем?
- А я специалист по мертвым надеждам, - непонятно ответил Саске, и Наруто вздрогнул, увидев, как сквозь сожаление в черной глубине его зрачков пробивается та самая демоническая злость.
И понимание.
Склад. Глава 22
***
Сложно понять спокойную размеренность земли, если перед глазами постоянно мелькают солнечные лучи. Если видишь солнце, то хочется ходить, глядя только наверх – туда, откуда льется яркий синий свет. И только споткнувшись и снова ощутив кожей прохладу рыжей хвои, прикрываешь глаза, чтобы задуматься наконец – что важнее?
У Какаси болело колено – плохой признак, да и боль эта изрядно портила ему настроение, превращаясь в сгусток прошлого, крепко засевший внутри его тела.
Какаси вряд ли смог кому-то признаться в том, что с памятного дня аварии он остался инвалидом не только физически, но и потерял порядочный кус собственной души – срезало как лезвием, рана затянулась и высохла, покрывшись коркой.
У лжи есть особенность открываться, только когда правда заявляет о себе, и за свою работу она берет немалую цену. Правда отняла у Какаси возможность заниматься любимым делом, но смогла раскрыть ему глаза: он не любил Итачи, а Итачи не любил его.
Правда равнодушно поддерживала Какаси под руку, исполняя роль пристава при подследственном. Она стояла рядом, когда Саске вытаскивали из-под груды искореженного металла, в которую превратилась холеная "мазда".
Какаси помнил – хорошо знакомое ему тело волокло через консервные лезвия, а снизу его подхватывали чьи-то руки, свет фонарей мешал дышать и кто-то скомандовал: «Пульс!», а глаза Саске, открытые, выражали одно лишь недоумение. Он почему-то был в сознании, и уже потом, когда его вытянули на носилках, впился окровавленными пальцами в металлические борта и закричал.
Этот крик потёк по курткам спасателей, гася флуоресцентный свет, эвакуатор дернулся и захрипел, а медик, вцепившийся в колено Какаси, замер на секунду и обернулся.
- Болевой шок, - пробормотал он и снова сунулся в сумку. – Сейчас будет вторая машина, будет вторая машина, сейчас будет вторая машина…
Тогда возле Какаси уже стояла беспощадная правда, и она подсказала: «Разочарование».
Вторая «скорая» обдала Какаси светом фар, а та, первая, уже заперла в себе Саске, оставшегося один на один с болью и разочарованием – беспощадным сознанием, и увлекала его по вечерним улицам умолкшего города.
И тогда Какаси, отпихнув медика, схватился пальцами за развороченное колено и попытался сделать все, чтобы хоть немного сравнять свою боль с болью Саске.
Дальше было хуже. Какаси с удивлением спрашивал себя, что он мог принять за тепло, которое, казалось, испытывал к Итачи? Ответа не было. Глаза Итачи погасли, он равнодушно тянул слова. Больше нет смысла держаться друг за друга, говорил он. Верно? Спрашивал, почему-то улыбаясь, и улыбка не оставляла возможности искать иные ответы. Согласен, говорил Какаси. Все это было… Ложью.
Правда была у Саске, думал он, кусая губы. Она почему-то оказалась у Саске, а все эти ночи, проведенные в борьбе за страсть, в борьбе за дыхание – ночи влажные, ночи, когда секс превращался в драки и поэтому оставлял за собой соленое послевкусие… Это были игры двух самцов, одуревших от запаха желанной плоти.
И не было Итачи дела до Саске – Итачи оставлял ему ключи и просил не засиживаться допоздна за компьютером. И не было Какаси дела до Саске – Какаси неизменно встречал его утром, измотанный, сонный, шел рядом, а Саске молчал и старался держаться в тени, будто солнце резало ему глаза.
Саске как-то существовал на их фоне, существовал старательно, тренировался, выкладываясь полностью, куда-то ходил гулять – и возвращался, чтобы получить от Итачи ключи и наставление.
Наверное, он так ни разу и не включил компьютер.
Может, тогда он и потерял часть собственной души – так, как потерял Какаси часть своей после аварии.
Правда настоятельно ткнула носом: не любил ты, Какаси, и не умеешь. Куда тебе любить, если в любовь ты не веришь, если прошел мимо?
Время только усиливало провал – ничем, никакими средствами нельзя было затянуть образовавшуюся в душе пустоту, но Какаси почему-то смутно надеялся на иной исход и не спешил забивать ее грязными тряпками, поэтому и не соблазнялся встречами на один раз и… сексом ради секса.
В нем было много рационального, логичного, поэтому-то и не давалось ему эксцентричное яркое чувство. Любовь-страсть? Было дело, проехали. Ослепнешь, обезумеешь, нахлебаешься грязи. Любовь-жертва? Видели, знаем. Тошно. Убивает. Любовь-дружба? Не путаете ли вы понятия, госпожа любовь?
Какаси закрывал книгу – томительный и сладкий роман, равнодушно прикрывал глаза и подолгу искал в себе то, что способно на любовь.
Тогда он вспоминал о Саске и становилось страшно. И сам Саске становился страшным и укоряющим призраком, и хотелось его ненавидеть за то, что он такой был – со своими тенями, внимательностью черных глаз, упорством и гордостью. За то, что не захотел…
Правда теперь постоянно маячила рядом. Она заключалась в том, что вместе с Итачи поймали Саске в стальной каркас, опутав его обязанностями, долгом, обвинив его в слабости, принизив его до состояния психически ненормального, лишив его возможности выбора. Вместе – каждый со своей стороны, замкнули решетку, и Саске ничего не оставалось, как сдаться.
И самое страшное – оба поступили правильно.
Есть ли смысл жить, если единственное твое умение – давать советы? Если ли смысл ждать любви, не веря в ее существование?
Иногда Какаси хотелось начать курить. Были барьеры – отождествление с собой прошлым не давало взяться за сигарету. Умрет необходимое дыхание, сдаст сердце, и тому, кто уже не может выйти на ринг, уже никогда не выйти на ринг – если начнет курить.
Сдерживать себя. Вот так, не давая себе закурить, Какаси расплачивался с Саске за то, что не сдержал се6я и не сопротивлялся сумасшедшей притягательности его брата. Тот умел. Когда преследовал свои цели.
- Любовь – не пошаговая стратегия.
Тензо не любил философствовать, но иногда выдавал вот такие краткие и емкие характеристики.
Он лежал на диване, меланхолично наблюдая за неровными колечками сигаретного дыма – курил он много, одну за другой.
Невысокий и широкоплечий, он смотрелся в любой обстановке, моментально превращаясь в ее неотъемлемую часть – перед ним открывались все двери, ему улыбались все продавщицы и все кругом каким-то непостижимым образом оказывались его друзьями.
Тензо не заискивал и не рассыпался в комплиментах, не умел льстить и не прогибался. Он не был нарушением правил и не был счастливым исключением. Он был совершенно иным параграфом этой жизни, и под его ключи подходили все замки.
Тензо не умел есть один. Какаси заметил это на второй день знакомства.
Тензо протянул ему открытую банку сока с отсутствующим видом, так, словно выполнял какой-то одному ему понятный и известный алгоритм, без которого жизнь – не жизнь.
Какаси отрицательно покачал головой, Тензо перевел взгляд на банку, поразмыслил и не успокоился, пока не забежал в дежурку и не поделился соком с охранником-напарником.
Таким образом он делил все, что ему попадалось съестного, либо просто отказывался есть один. Спал он спокойно и долго, но мог не спать вовсе, форму надевал только на работе, носил свой армейский жетон на брелке, трахался жадно и с полной отдачей, мутных тем не заводил.
Он работал на охране территории жилого комплекса. Какаси не обратил бы на него внимания, если бы Тензо сам не окликнул.
- Парень машину больше не берет? – спросил он.
- Временно – нет, - ответил Какаси, разглядывая его.
Тензо уронил окурок, намертво впечатал его в землю ботинком, кивнул.
- Будем знать.
Веяло от него чем-то важным, близким и таинственным – за спокойным взглядом темных глаз крылась самая важная для человека тайна, тайна смерти и жизни, но ни он, ни подобные ему никогда бы ее не раскрыли, как не раскрыл бы рецепт эликсира бессмертия старец, положивший на свое изобретение долгие одинокие годы.
Тот, кому и так все понятно, не видит смысла объяснять очевидное.
Позже Тензо не раз ударялся в воспоминания.
- Я уж не знаю, какой гений соорудил этот самолет, но он явно позаботился о подрастающем поколении. Эта сука работала на спирту. Самолет, а не гений. Хотя гений тоже, по-ходу, спирт очень уважал. Мы ходили вокруг спиртовоза, как аленушки вокруг брата-козла.
Тензо умолкал и качал головой, улыбаясь.
Иногда он пытался рассказать о самом запомнившемся, уснащая свою речь непривычными для города и слуха Какаси сравнениями.
- Нас пригнали часов в шесть утра. Я впервые в жизни горы увидел – а внизу море. Тазик с синькой и пеной для бритья. И загнуто по краям, как носовой платок.
Усмехался.
- Трава там – вот, - показательно поднимал руку, отмеряя расстояние над своей головой. – Курили постоянно.
Рассказывал он редко, под настроение.
- Пригнали молодняк. Такие бледные поганки с гитарами и теплыми носками в рюкзаках. Слезли они с поезда и сидят на ступеньках у станции. Располагаются и привыкают. Ждем машины – какая-то сука угнала на них за домашним вином. Тоже отдельная тема… ну да ладно. Эти располагаются и привыкают. Потом привыкли, за гитару взялись и давай: «Домой вернееемся мы-ы в солдатских цинковых гроба-а-ах». Пополнение, блядь. Забавно. Вино достали – там от станции недалеко…
Тензо улыбался, поигрывал брелоком.
Какаси смотрел на него и думал: на кой черт жить, имея на счету единственный «подвиг» – и тот в виде советов восемнадцатилетнему пацану?
Что прошло мимо? Жизнь или смерть?
- Любовь – не пошаговая стратегия, - сказал Тензо, рывком поднялся – на животе обозначились твердые линии мышц.
Затушил окурок в пепельнице.
- Сегодня «серая нация» приходила выяснять, кто хозяин «Сузуки».
Какаси перевел взгляд на него.
- Я там с одним сержантом поговорил… Хороший сержант. Говорит, джип на Дамбах засветился в какой-то наркоманской толкучке.
«Хорошими» у Тензо были все. Хорошие водители, которых он называл «командирами», хорошие продавщицы, хорошие бомжи, хорошие напарники, хорошие собачники. Это было непреодолимо, и каждый раз, когда Тензо обращался к очередному «хорошему» мужику, который обычно смахивал на маньяка, тот с радостью шел навстречу и каким-то волшебным образом оправдывал эту характеристику.
Какаси этого не понимал и с удивлением наблюдал за Тензо и его поведением.
- Парень вряд ли это со зла, - задумчиво сказал Тензо. – Просто молодой совсем. А так – хороший парень.
- Безответственный.
- Есть немного, - хмыкнул Тензо. – Говорю же – молодой.
Он снова потянулся к пачке, дымчатой смятой коробочке.
- Таких любить не заставишь и к себе насильно не приучишь.
Какаси отвернулся к окну.
Вот так. А хотелось бы, хотелось бы научить его быть рядом, научить испытывать благодарность, научить откликаться не только телом, но и душой. Только любовь не любит графиков и расписаний. Либо снег на голову, либо отголоски в чужих книгах.
- С чего ты взял?
- По глазам, - ответил Тензо. – Видно же.
Ему правда доверилась настолько, что позволила читать себя по чужим глазам.
Какаси снова подумал о том, что, наверное, все это зря – не далось в жизни ничего ценного и важного…
- Тензо.
Тензо поднялся с дивана, пристегнул брелок к шлевке штанов.
- М?
- Ты вообще чего от меня хотел?
- Да мало ли… - ничуть не удивившись, ответил Тензо. – Пригожусь.
Какаси прикрыл глаза. С чего начать обратный отыгрыш пошаговой стратегии?
- Если Наруто появится, - выговорил он, - к гаражам не пускать. Пусть сначала зайдет ко мне.
- Есть, - отозвался Тензо.
***
Шизунэ мыла посуду. Позвякивали ложечки и тонкое стекло, шумела вода. Наруто кинул взгляд на часы и поймал судорожное движение дернувшейся стрелки – половина третьего. Забрался на любимое место у окна, кожей чувствуя надвигающуюся бурю выяснения отношений. Что ж, давно пора.
Он смотрел на острые локти матери, на аккуратно закатанные рукава ее домашней кофточки, и вдруг проникся к ней нежной жалостью, к ней, хрупкой, с тонкой шеей, этим аккуратным бантиком завязанного фартука и напряженно выпрямленной спиной.
К горлу подкатил тяжелый ком. Полтретьего ночи, и она моет посуду. Это было одно из ее любимых занятий, говорила – успокаивает. Успокаивала ее и глажка, и уборка, но мытье посуды, это мелодичное позвякивание среди ночи могло означать только одно – повернись она сейчас, и Наруто увидит слезы.
- Мам… - нерешительно позвал он.
- Есть будешь? - будничным тоном спросила Шизунэ, не оборачиваясь.
- Нет, - Наруто посмотрел на вазу с кремовыми тугими бутонами тюльпанов. – Какого-то они странного цвета…
- Где был?
Розовое тонкое блюдечко, вымытое до кристального блеска. Старое блюдечко. В детстве Наруто казалось, что оно сделано из диковинного леденца и сладкое на вкус.
- Гулял.
Второе блюдечко. Белое, с тонкими синими узорами. Таких был целый набор, а осталось всего одно.
- С кем гулял?
Изящный столовый нож. Закругленное лезвие. Захочешь – не порежешься.
- Мам… Тебе ведь все можно рассказывать?
- Да. - голос Шизунэ потеплел.
Наруто провел пальцами по губам. Как же это тяжело – признаваться матери, что хочешь чего-то, далеко уходящего за рамки детства. Мучительно неловко, словно предаешь ее, предаешь ее материнство, но по-другому уже нельзя.
- Только не ругайся сразу, - попросил он. – Подумай.
Второй нож. Тонкий и узкий. Как он называется? Хлебный?
- У меня не получится жить с Сакурой. Я могу… секс там и все такое… Но я люблю совсем другое. Другого.
Кофейная чашка, толстая, цвета обжаренных зерен. Наруто знал – внутри нее тонкая, с волосок, трещинка.
Шизунэ отставила чашку и снова взялась за идеально чистое розовое блюдечко. Шум воды разбился о тонкое стекло и помертвел.
***
Он менял машины каждые полгода, но Шизунэ, увидев остановившийся под окнами спортивный суперкар, безошибочно угадала, кому он принадлежит. Кроме Минато в городе не было любителей гробить на дорогах пугающе дорогие низкие машины.
Шизунэ отошла от окна, схватила с дивана не отглаженные еще блузки и спрятала их в шкаф, походя убрала с глаз долой косметичку Цунадэ и остановилась перед зеркалом в нерешительности.
Смотри-не смотри, вздохнула она, а картина лучше не становится. Вот личико. Не страшное, но и не милое. Глазки. Какой-то там носик, тонкие губы, круглый подбородочек. Ни одной черты, за которую мог бы уцепиться чужой взгляд – ни тени привлекательности… А если так?..
Шизунэ подобрала волосы и заколола их повыше тяжелой черепаховой заколкой – подарком Цунадэ. Теперь лицо стало интереснее, заметны даже холодные аристократические линии скул, а глаза… если чуть-чуть подвести, станут выразительнее.
Настойчивый звонок в дверь застал ее врасплох – заметалась по прихожей, одной рукой выдирая из волос заколку, второй пытаясь нащупать на полочке ключи. Сердце билось как сумасшедшее, к горлу подступали ледяные вязкие волны.
Еще не хватало, чтобы Минато подумал, будто она красилась и делала прическу ради него…
Шизунэ боялась Минато. Рядом с ним она чувствовала себя сплошным недоразумением. От природы робкая и стеснительная, совершенно теряла дар речи, не представляя себе, как можно легко и без комплексов разговаривать с этим невероятно красивым мальчиком-мужчиной.
Минато относился к ней доброжелательно, но с долей снисхождения – иного отношения поведение Шизунэ не заслуживало. Виделись они редко, и все время их знакомства Шизунэ занималась придумыванием сложных и блестящих диалогов, способных показать Минато, кем она на самом деле является и что скрывается за внешностью девушки-дурнушки.
Остальное время она с негодованием наблюдала за Цунадэ, завидуя ей и не понимая одновременно. Та любила Минато особой любовью - энергетическим коктейлем любви материнской и дружеской, смешанной с почти сестринской ревностью. Цунадэ разговаривала с ним на любые темы, могла и подзатыльник отвесить, могла и прижать к пышной груди, утешая. Минато ценил ее, интересовался ее работой, подолгу рассказывал ей о своих планах. Эти двое прекрасно друг друга понимали. К его приходу Цунадэ обычно выкатывала в центр комнаты низкий столик, ставила серебристую лодью пепельницы, выкладывала на блюдо свежевымытые фрукты, открывала сливочный ликер – себе, горький тоник – Минато.
Шизунэ старалась как можно реже заглядывать к ним, но постоянно прислушивалась, пытаясь по разговорам понять, в чем заключается секрет их крепкой дружбы.
- Я против снижения финансирования команд! – голос Минато. – Гонки приносят огромное количество денег, к чему эти сокращения? Что будет с чемпионатом? Поделится на два класса, один из которых заведомо проигрышный? А в чем тогда смысл?
Шизунэ вслушивалась и играла в игру «придумай ответ быстрее Цунадэ». Что бы ему ответить? Стирая пыль с зеркальных полочек, уставленных безделушками, она проговаривала про себя: «Наверное, не так все просто с этими деньгами, правда? Может, это необходимость?»
- Плюс болельщики запутаются, плюс трения подорвут репутацию чемпионата… - перечисляла Цунадэ.
Шизунэ со вздохом ставила на место последнюю фарфоровую пастушку.
- Спасает нас только то, что по регламенту не может быть внесено изменений без согласия команд, а за нами еще и спонсоры. Остается только опротестовать решение. Подпихнуть пацанов.
К чему это все, вяло думала Шизунэ. Спокойно человеку не живется – вперед, менять, опротестовать, лезть куда-то… Когда он говорит о гонках, у него глаза загораются. Синие, удивительные глаза…
Минато редко проводил в пределах страны дольше месяца – его носило и таскало по всему миру. Гонки, альпинизм, боевые искусства, дайвинг, мотоциклы, парашюты – все это составляло такую же естественную и органичную часть его жизни, как у среднестатистического человека – походы по магазинам или в театр. Первое и основное место отводилось, конечно же, гонкам. Две серьезные аварии не выбили из него ни куража, ни азарта, и газетчики, с жадным любопытством наблюдавшие за Желтой Молнией, вынуждены были сухо констатировать – этого парня так просто с трассы не собьешь. Ожидаемой сенсации не случилось – Минато словно не подозревал о существовании смерти и не сломался даже тогда, когда из-за травмы потерял давно ожидаемое им первое место на мировом чемпионате.
Теперь, в преддверии второго шанса, он снова ставил под угрозу свою победу, ввязываясь в трения между главами крупнейшего автомобильного концерна и командами.
Шизунэ обычно с нетерпеливой жадностью ждала любых новостей о нем. Просматривала газеты и журналы, брезгливо отбрасывала в сторону желтую прессу, как-то дурно скаламбурившую на тему своей предначертанной связи с Желтой Молнией. Внешность Минато и статус свободного человека, романтический флер, созданный вокруг него телевизионщиками и журналистами, привели к тому, что только ленивый не отписался статьей на тему его личной жизни и ее секретов. Шизунэ сгорала от негодования: Минато и та рыжая красотка? Минато и юная каскадерша с презентации фильма о гонках? Чушь!
Ей лучше других было известно, что Минато мало озадачивается своей личной жизнью или умеет скрывать ее так, что не проберется ни один репортер.
Это успокаивало. Шизунэ не хотела ничего знать, не хотела ничего видеть и думать.
Больно было. Видеть его, проходить мимо него в коридоре, здороваться и прятаться в своей комнате.
Наконец, пресса получила-таки свой материал.
В апреле жалкая и бледная Шизунэ стояла за спиной Цунадэ, помогая той застегнуть многочисленные застежки мини-платья, змеиной кожей обтянувшего гибкое тело.
- А тебе нужно вишневое, - говорила Цунадэ, критически рассматривая свою безупречную
талию. – Ты у нас брюнеточка… Что-нибудь простенькое, вроде маленького платья для коктейля, но с шармом. У тебя хорошая спина, надо открывать.
- Я не пойду, - прервала ее Шизунэ. – Мне не хочется.
Цунадэ провела руками по своему животу, повернулась.
- Тебе не кажется, что я толстею?
- Нет, - ответила Шизунэ. – Прекрати это все… Специально напрашиваешься на комплименты?
Цунадэ хмыкнула.
- Не пойдешь на свадьбу – будешь выглядеть круглой дурой. Сразу станет ясно, что ты на него сама виды имела.
- Глупости. Это просто значит, что мы с ним недостаточно хорошо знакомы и играем в правильный этикет: он приглашает, а я отказываюсь под благовидным предлогом.
- Ну-ну, - сказала Цунадэ. – Дай-ка вооон тот шарфик…
Апрельским вечером оставшаяся в одиночестве Шизунэ забралась с ногами в уютное огромное кресло, обитое мягким плюшем, и разложила на коленях стопку свежих журналов. Да, Минато и юная каскадерша с презентации. Надо же, как все было очевидно.
Шизунэ листала пахнущие свежей типографской краской глянцевые страницы, вглядываясь в красивые черты знакомо-незнакомого ей человека.
Это же была не любовь, думала она, заваривая себе крепкий черный кофе. Просто красивый молодой мужчина. Перекидывались парой слов. Друг сестры. Просто человек. Победитель до мозга костей, - пишет пресса. Несгибаемый характер, - бубнят новости. Второе место – не разочарование для Желтой Молнии, а проходной этап, - говорит радио. Он прошел через ад, - кричат статьи. Он выжил и вернулся на трассу, - восхищаются болельщики. Он победит, - дают прогнозы спортивные журналы. Он лучший. Он может. Он станет легендой. Он сделал это: проект по снижению финансирования команд отвергнут. Он…
Шизунэ пила кофе и рисовала в блокнотике кружочки и палочки, постепенно увлеклась и принялась закрашивать их. Получились божьи коровки.
Вздохнув, отодвинула блокнот и снова подумала: не любовь это была, но… почему-то ради него пошла бы на все.
Подумала и устыдилась. Настолько пошлой получилась выстраданная фраза.
Только бы не увидеть их вместе: Минато и юную каскадершу.
Желание Шизунэ сбылось ровно наполовину. Она все же увидела Минато и каскадершу вместе, только глаза Минато походили на осенний дым, а каскадерша оказалась вполне мила в розовом шелковом костюме, тщательно загримированным в морге лицом и кукольно-уложенными по беленькой подушке длинными волосами.
На фотографии, перечеркнутой траурной лентой, она улыбалась ласковой и открытой улыбкой. Шизунэ подошла ближе и поняла, что не испытывает ни ревности, ни обиды.
Цунадэ стояла рядом и придерживала бьющуюся на шляпке густую вуаль – ей уже тогда нравился эпатаж, от которого она не смогла отказаться даже на похоронах. Цунадэ держала губы сжатыми в розовую нитку.
- Что он будет делать дальше? – тихонько спросила Шизунэ, взявшись за ладонь сестры.
- Он сильный мальчик, - серьезно ответила Цунадэ. – Он справится.
Он справился. Прошло всего восемь месяцев, а Шизунэ, открыв дверь на настойчивый звонок, увидела все те же синие удивительные глаза.
- Привет, - сказал Минато. – Подержи.
Шизунэ послушно вытянула руки и увидела другую пару синих глаз – настороженных и сосредоточенных. Тепло и тяжесть детского тела приятно улеглись на грудь, но потом ребенок снова отпрянул, изогнулся, ища взглядом отца.
- Подожди… - Минато прошел на кухню и позвал уже оттуда. – Есть что-нибудь такое, что долго грызется? Иначе этот друг так и будет ныть.
- Яблоки есть, - неуверенно отозвалась Шизунэ. – Я… я сейчас почищу. Он будет?
У нее руки дрожали от сладкой теплой боли, а от запаха детской кожи – молока и чего-то родного, сонного, - кружилась голова.
- Будет, - вернувшийся Минато перехватил ребенка. – Ждем.
Шизунэ отыскала самое румяное яблоко, старательно отмыла его кипяченой водой, разрезала на две половинки.
Минато усадил ребенка на пол, устроился в огромном плюшевом кресле – том самом.
Откинул голову, прикрыл глаза и, казалось, задремал, но сразу отреагировал на звук шагов – открыл глаза и улыбнулся.
- Ему точно можно? – Шизунэ присела рядом с малышом, придержала его под теплую спинку.
- Да. Главное, чтобы по полу не возил.
- Я послежу, - торопливо проговорила Шизунэ и протянула ребенку яблоко. – Солнышко, будешь кушать?
«Солнышко» отказываться не собирался – обхватив дольку обеими руками, незамедлительно потянул ее в рот.
У Шизунэ зашлось сердце – словно ниточками перетянутые пухлые запястья, светлый хохолок волос на затылке, синие, слишком серьезные и большие глаза – такая хрупкость, беззащитность, такое маленькое чудо, что становится и страшно, и больно, и нежность рвется наружу, и подступают слезы.
Она кошкой обвилась вокруг малыша, следя одновременно за кучей вещей: чтобы не подавился, не уронил, не откусил большой кусочек, не пачкал футболочку, не загрустил.
- Яблочко маленькому мальчику с самой красивой яблони, мальчику хорошему самое вкусное яблочко. Кто самый хороший мальчик? Кто у нас самый лучший мальчик? Держи обеими ручками… А у тети нет игрушек, тетя глупая, ни одной игрушки для хорошего мальчика нет…
Она лепетала и лепетала, не забывая то подтянуть сползший носочек, то придержать выскальзывающую из ручонок яблочную дольку, то потрогать ушко, плечико, погладить по спинке.
Рассматривая его, она заметила, что голову он держит сильно набок, а на шее и у виска расплываются странные темно-вишневые пятна.
Минато проследил ее взгляд, пояснил:
- Должно пройти. Его сильно придавило, пришлось почти мертвого вытаскивать – задохнулся… - Подумал и добавил. – Гипоксия, кажется, называется. Теперь мотаться по врачам, да, друг?
Мальчик, услышав знакомое обращение, насторожился.
- А зовут его как? – спросила Шизунэ.
- Наруто.
Визит Минато объяснялся просто. Позже Шизунэ, бродя по комнате с ребенком на руках, привычно прислушивалась к голосам: Минато спорил с сестрой.
- Я не могу не поехать! Я же не скидываю его на тебя, я просто прошу – проследи за теткой, которая будет следить за ним!
- Бросай все это к черту! – орала Цунадэ. – Прошлый чемпионат был твой, чего тебе еще от этой жизни надо? Хрен знает, что ты там за тетку нашел! Наберут дураков по объявлениям!
- Один чемпионат – только начало пути! – злился Минато. – Я еще раз повторяю: я его не бросаю! Он и так постоянно со мной – я тебе что, должен в болид детское сидение устанавливать? Так безопаснее?
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |