.
Донесения разведки подтверждают этот неутешительный вывод. Основой русской
стратегии
Британии становится не свободный выбор, а жесткая историческая необходимость:
следует
поддержать своего союзника на ногах и способствовать его внутренней
консолидации, ибо
распад России позволит немцам обратиться всей мощью на Запад.
Находясь в возбужденной обстановке Петрограда, наиболее оптимистически
настроенный
американский посол Френсис не ощущал общей апатии огромной страны, для которой
вступление Америки в войну было уже неким потусторонним фактором. Но и он
чувствует
общий пульс времени и событий, телеграфируя в Вашингтон: "Время драгоценно.
Социалистические элементы, организованные в советы (слово "советы" впервые было
написано
в русском произношении. - А. У.), состоящие из рабочих и солдат, выступают за
отмену
классов и за право солдат не подчиняться своим офицерам" {370}. С чисто
американской
предприимчивостью Френсис занялся поисками средств стабилизации положения, в
частности,
налаживание контактов новых политических сил России с лидерами тред-юнионизма в
США.
Президент Американской федерации труда (АФТ) С. Гомперс обратился к лидеру
меньшевиков
И С. Чхеидзе 2 апреля: идеальную форму государства трудно создать в краткие
сроки, и
предпосылкой социальных реформ является консолидация политических сил. Гомперс
указал
своим русским коллегам, что "свобода обеспечивается решением проблем жизни и
работы. Она
не может быть завоевана лишь революцией. Она представляет собой результат
эволюции Даже
в Соединенных Штатах Америки высшие идеалы свободы не достигнуты полностью, но у
нас
есть воля и возможности".
Вильсон не был, подобно Френсису, ослеплен риторикой Временного
правительства,
словесно обещавшего добиться перелома на Восточном фронте, а на деле не
сумевшего
остановить разрушение русской армии. Вступая в войну с Германией, он был готов к
повороту
к худшему в ставшей плохо управляемой России. Лишь в мае 1917 г. он вздохнул с
облегчением, когда после очередной реорганизации Временного правительства новые
лидеры
во главе с Керенским категорически отвергли идею сепаратного мира с Германией.
Посла А.
Бахметьева В. Вильсон встретил словами, что теперь США и Россия - партнеры в
борьбе за
демократию.
Окончание петровской эпохи
С каждым месяцем 1917 г. Россия и Запад приближались к концу своего
двухсотлетнего
союза, созданного по воле Петра Великого. Впервые за годы войны в европейских
столицах
начинают сомневаться в том, что поддержка России является залогом существования
Запада,
залогом его победы. Также впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкенен в
меньшей
степени, Палеолог - в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности
дальнейшего союза с Россией. Фактором надежды для них являются колоссальные
размеры
русской территории, огромная величина русской армии. Французский посол
рассуждает,
допуская худшее: как бы быстро ни пошло разрушение русской армии, Германия не
решится
немедленно обнажить русский фронт; ей нужны будут значительные силы, чтобы
гарантировать свой восточный фланг. Двадцать-тридцать дивизий, которые Германия
могла бы
снять с Восточного фронта, недостаточны для победы Германии на Западе.
В то же время безответственные силы в России должны знать, что ждет страну
в случае
измены союзническому долгу - Запад откажет ей в помощи. Этим воспользуются враги
России. У Германии появится возможность компенсировать возможные потери на
Западе за
счет России: Курляндия, Польша, Галиция и Бессарабия. Неизбежны и "восточные"
потери - о
Константинополе нужно забыть, неизбежным станет общее падение престижа России на
Востоке. В то же время Запад, владея морями, оккупируя германские колонии,
пользуясь своим
финансовым могуществом и помощью Соединенных Штатов, сможет продолжать войну так
долго, сколько понадобится для победы.
Западные послы определили в качестве самой большой опасности для России -
распад
государства по национальному признаку. Развивается, если воспользоваться словами
посла
Палеолога, "самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия,
Лифляндия,
Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости
или, по
крайней мере, полной автономии". Французский дипломат анализирует порожденную
буржуазной революцией стихию, которая права коллектива, протонации ставит выше
индивидуальных прав и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий
- общую
единую Россию. Еще раз заглянем в дневник Палеолога: "Вероятно, Россия обречена
на
федерализм ввиду беспредельности своей территории, разнообразия населяющих ее
рас,
возрастающей сложности ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более
сепаратистское,
чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни
больше ни
меньше к национальному распаду... Как не соблазниться неистовым глупцам из
Таврического
дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти
веков?
Французская Революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому
принципу были принесены в жертву тысячи голов, и французское единство было
спасено.
Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная" {371}.
Иноземным наблюдателям хватило здравого смысла увидеть то, что упоенные
революционным
беспределом новые вожди видеть отказывались - исчезновение центральной власти,
которая
служила символом и инструментом сохранения единства страны. "Русский народ очень
религиозен, но его религия есть религия символов и церемоний, и в политической
жизни он
также ищет церемоний. Во главе государства он должен иметь некоего владыку, на
которого он
мог бы смотреть с почтением, как на олицетворение своих национальных идеалов"
{372}.
Западные военные атташе, посещавшие петроградские полки и беседовавшие с
фронтовыми офицерами, не желали принимать желаемое за действительное: эта армия
- если
не будут приняты решительные меры к недопущению социалистических агитаторов на
фронт - никогда уже не будет принимать действенное участие в войне. Революция
сокрушила
машину управления и дезорганизовала основные административные ведомства. Удар
оказался
нанесенным по самому слабому месту России - ее организации.
16 апреля 1917 г. Бьюкенен делает многозначительную запись:
"Социалистическая
пропаганда усилилась, благодаря прибытию новых анархистов из-за границы".
Бьюкенен
предсказал пророчески: "Мы, вероятно, будем свидетелями ряда революций и
контрреволюций,
как это было около пятисот лет назад в "смутное время". Среди прибывших
"анархистов"
Бьюкенен выделяет Ленина {373}. Прогуливаясь по Петрограду, посол несколько раз
видел его
выступающим с балкона особняка балерины Кшесинской. Тогда послу не могло прийти
в
голову, что он видит альтернативу усиливающейся анархии. Однако посол уже
лишился
иллюзий относительно велеречивых вождей марта.
Западные послы начали выделять лидеров в довольно пестром составе
Временного
правительства, они быстро произвели деление на "пессимистов" Милюкова и Гучкова
и
"оптимистов" во главе с Керенским. Бьюкенен назвал только Гучкова и Керенского
"действительно сильными людьми". Британский посол не видел в новом русском
правительстве ни одного энергичного "человека действия", способного пойти на
конфронтацию с Советом рабочих депутатов. Бьюкенен не отрицал, что военный
министр
Гучков был энергичным, живым и в других обстоятельствах вполне способным
восстановить
необходимую дисциплину в армии деятелем. Но перед необходимостью идти на
непопулярные
меры, выяснилось, что он не обладает необходимым динамизмом, широким видением,
столь
нужной харизмой и не мог повести за собой. Признанием поражения его личных
усилий стал
выход в отставку в знак протеста против разлагающих армию сил. Не смог
претендовать на
роль сильного человека и Милюков. Его настаивание на строгом соблюдении
договоров и
соглашений императорского правительства довольно скоро стало считаться в высших
кругах
Петрограда анахронизмом. Бьюкенен отметил точку крушения усилий Милюкова повести
за
собой правительство: "Он считает приобретение Константинополя вопросом жизненной
важности для России, что ведет его к одиночеству во Временном правительстве".
Запад и
Милюков жили как бы в одном измерении, а революционный Петроград - в другом.
Палеолог сообщил в свое министерство иностранных дел, что "только молодой
министр
юстиции господин Керенский производит впечатление человека дела. Чем-то
фанатичным и
ясным он напоминает Сен-Жюста; он является подлинной главой Временного
правительства"
{374}. Французский министр Тома определил Керенского как "единственного
трезвого,
способного и демократического политика, способного восстановить порядок в России
и
возобновить ее военные усилия" {375}. Французский посол в Риме послал своему
премьеру
Рибо отзыв весьма позитивного характера о политической деятельности Керенского.
Чтобы
закрепить положительное впечатление союзников, Керенский перед дипломатами
восславил
Францию и французскую революцию, что заставило германского информанта сообщить в
Берлин 26 апреля 1917 г.: "Керенский - истинно русский человек и ненавидит
Германию". В
германском министерстве иностранных дел Керенского охарактеризовали как
"молодого и
энергичного человека, настоящего русского по убеждениям, который желает блага
своей стране
и не скупится на английское золото; человек, в любом случае, желающий мир"
{376}.
Раскол среди русской демократии
Западным и германским дипломатам было трудно разобраться в русской
политической
сцене. Три лидера попеременно возглавляли ее в роковом 1917 г.; они олицетворяли
три
мировидения; знаменовали три цельных периода русской революции. Все трое
ненавидели друг
друга. Речь идет о П. Н. Милюкове, А. Ф. Керенском и В. И. Ленине. Для Ленина
Милюков был
классовый враг, а Керенский - мелкобуржуазная "балалайка". Для Керенского Ленин
был
заблуждающийся маргинал, а Милюков - неисправимый "ура-патриот", чуждый
федерализму,
социализму и демократизму. Для Милюкова Ленин был лишенный патриотического
чувства
социальный фанатик, а Керенский - талантливый болтун без царя в голове.
Возглавляемые Милюковым конституционные демократы в западных
демократических
установлениях, а не в патриархальном, урезанном парламентаризме Германии черпали
вдохновение. Они видели начало новой эры; вступление в войну Америки делает
Германию
обреченной на поражение. После войны Россия будет в своих демократических
реформах
опираться просвещенный опыт англосаксов и французов. Россию ждет приобщение к
живительному для ее развития источнику. Уступка пораженцам - сторонникам
примирения с
Германией - казалась Милюкову и его последователям национальной изменой. Но при
этом
они не стремились ввести в русскую действительность, скажем, британский
абсолютный запрет
на забастовки в военное время. Кадеты проиграли свою партию с самого начала,
отбросив
предшествующий режим слишком стремительно и положившись слишком - ради гарантий
необратимости перемен - на гораздо менее ответственных за судьбы страны
социалистов
разных мастей. Им предстояло убедиться, что одновременное исчезновение царского
бюрократического аппарата и деморализация армии лишает правительство двух
главных
властных рычагов, способных обеспечить жизненно важную долю преемственности.
Социалистические борцы за "войну до победного конца" отождествляли себя с
социальными устремлениями русского народа. Это фактически выбивало всякую почву
из-под
политики блока с Западом. Русским народным массам воистину трудно было доказать,
что
"реакционные" Центральные Державы принципиально отличаются от "прогрессивного
Запада". "Нет, это не пройдет", - жестко говорил А.Ф. Керенский по поводу
требований
Милюкова относительно Проливов. В ходе апрельского кризиса Милюков пытался
совместить
новую политику внутри страны со старой вовне. Готова ли была слабая русская
буржуазия
начать гражданскую войну в своей стране ради Босфора и Дарданелл? Даже лучшие,
образованные русские начали ощущать неверность позиции, занятой Милюковым. И он
проиграл свое дело, когда под угрозой социалистов включил в заявление Временного
правительства двусмысленно звучавшее обращение ко всем державам использовать все
возможности для достижения мира. Министр разъяснял послам, что это чисто
декларативное
заявление. Друг и сподвижник Милюкова В.Д. Набоков взывал к прагматизму. Если
Россия
будет на стороне победителей, кто воспрепятствует ее требованиям? А если она
будет среди
проигравших - какой смысл в текущих словесных битвах? Есть даже мнение, что
непримиримость в отношении Босфора была своего рода выполнением клятвы Милюкова
своему павшему сыну {377}.
Но социалистам ничего уже не нужно было объяснять - они увидели в действиях
лидера
кадетов измену их справедливой и прекрасной позиции. В результате созванная
социалистами
массовая демонстрация политически убила последнего подлинного друга Запада в
правительстве России. Социалистические министры - реализм в сторону - Керенский
и его
соратники, закрыв глаза, начали опираться на химеры. Они верили, что можно гнать
солдат на
смерть, одновременно призывая и врагов и союзников (и Берлин, и Париж - Лондон)
к
социальному обновлению, немотивированному альтруизму и многому другому, никому
кроме
социалистов не самоочевидному. Призывы ко всем народам взять свою судьбу в свои
руки
(оглашенные задолго до Ленина) уже были попыткой примирить непримиримое -
внутреннюю и внешнюю политику противоположного направления.
В России сталкиваются две точки зрения, два восприятия целей текущей войны.
Старая
известная политическая фигура, олицетворение русского либерализма - Милюков -
призывает руководствоваться незыблемыми геополитическими реалиями и довести
войну до
победного конца, который заодно будет означать и торжество в Европе демократии.
Новая
политическая фигура - Керенский (товарищ председателя Совета рабочих и
солдатских
депутатов и министр Временного правительства) - в вопросе о целях войны вынужден
больше
учитывать позицию Совета. Разумеется, Запад на стороне Милюкова. Запад верит,
что сходную
с его взглядами позицию занимает армия и вся патриотическая Россия. При этом
Запад
(Палеолог) попросту стучится в открытую дверь, когда оказывает давление на
Милюкова: "У
вас более десяти миллионов человек под ружьем; вы пользуетесь поддержкой восьми
союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше вас, но при этом
полны
решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник, и какой?!
Америка!
Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция поспешила вам на
помощь, ни на
миг не торгуясь из-за своей поддержки. Неужели вы осмелитесь первыми оставить
борьбу!"
{378}.
Если оценивать ситуацию с внутренней точки зрения, то Временное
правительство было
обязано заключить перемирие с Центральными державами не далее как весной 1917 г.
В конечном счете исторический союз России с Западом, как это ни
парадоксально звучит,
можно было спасти, только отступив от этого союза в начале апреля 1917 г. (когда
вступление в
войну Америки практически лишило Германию шансов на победу). Петроград,
возможно, смог
бы "купить" согласие Запада, обязав немцев не выводить войска с Востока. Тогда в
правительстве России оставались бы лидеры, настроенные прозападно. Их отказ от
Стамбула,
от Лондонского соглашения 1915 г. мог бы показать серьезность (и неизбежность)
их
маневрирования. Но живая артерия между Россией и Западом в этом случае
перерезана не была
бы.
Западников мог спасти если не мир на фронте, то отказ от активных операций.
Лишенная
же национальных целей бойня деморализовала самый важный элемент общества -
многие
миллионы солдат, вчерашних мужиков - новоиспеченных граждан России, обученных
убивать. Если политики Временного правительства решились раскачивать лодку
России в
бушующем океане войны, то они должны были трезво оценить направление своего
движения. К
сожалению, лучшие сторонники союза России с Западом встали на путь самоубийства,
решив,
что Россия согласится одновременно признать фальшь прежних идеалов, сохранив
желание за
них умирать.
Уже первые слова Временного правительства были декларациями великих
принципов, но
никак не планом создать новую Россию - лучше царской. Провозглашалась великая
демократия ("самая свободная в мире страна" и прочая чепуха), но не было ни
слова о том, как
решить гигантские экономические, социальные, этнические проблемы, как
трансформировать
общество. Столь говорливые российские политики становились немыми истуканами,
когда
нужно было решить хотя бы одно конкретное дело. Полным поражением Запада в
России было
принятие в мае 1917 г. новым Временным правительством формулы "Мир без аннексий
и
контрибуций на основе национального самоопределения". Приняв этот лозунг и
обещая
одновременно наступление на фронте, группа Милюкова обрекла вместе с собою и
дело Запада
на европейском Востоке.
Милюков мог страстно утверждать в своих превосходных исторических книгах и
ярких
политических речах, что "Россия есть тоже Европа", но уже в первые дни
февральской
революции он признал, что начавшаяся революция уникальна и неуправляема. (Строго
говоря,
с этих дней и до конца своей жизни Милюков только и делал, что убеждал своих
читателей и
слушателей в том, что "Россия - не совсем Европа"). Разумеется, опасность
"бесплодного
метания между самоуверенным почвенничеством и рабской зависимостью от западных
идей"
грозит каждому, кому небезразлична судьба России. Но столь быстрое отрезвление -
случай,
воистину, уникальный. Убедительное объяснение краха либерализма в России дает
англичанин
Р. Чаркес: "Российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в
империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении
столетий
в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое
поражение"
{379}.
Когда Керенский говорит в мемуарах о "национальном самосознании" русского
народа,
которое якобы предало себя накануне финального боя, он находится в плену
собственных
представлений. Разумеется, Запад, торопя и Милюкова и Керенского, поступал
неразумно.
Посол Палеолог стал впоследствии академиком - его книги талантливы, но трудно не
сделать
вывод, что он проиграл главную битву своей жизни, не сориентировался в русской
ситуации
весны-лета 1917 г., продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское
правительство в
бой, в поражение, в пропасть. Впрочем, его и Бьюкенена можно понять: Людендорф
готовил
последний бой на Западе, и все средства казались им хороши, лишь бы русские
отвлекали
максимум германских дивизий. И все же Запад должен был быть проницательнее, не
становиться жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь 20 лет спустя Ллойд
Джордж
признал в мемуарах, что стал жертвой поверхностного анализа. В Америке лишь
спустя 40 с
лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в
круг
военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть опасное
для
Запада состояние своего несчастливого союзника {380}.
Керенский виделся Бьюкенену единственным министром, личность которого, хотя
и не
вполне симпатичная, заключала в себе нечто, останавливающее внимание. В качестве
оратора
он обладал гипнотической силой, завораживающей аудиторию, стремящейся внушить
слушателям патриотический пыл. Однако строй его мыслей отличался от прежних
патриотических построений. Защищая продолжение войны до конца, он, в пику
Милюкову,
отвергал всякую мысль о грядущих завоеваниях. Прежние "отцы отечества", такие
как
Милюков с Гучковым, говорили о приобретении Константинополя как об основной цели
России в войне - заведомо обреченное занятие. Война лишалась даже отдаленного
умозрительного смысла для миллионов солдат и офицеров. Керенский искал новый
смысл:
"Свободная Россия в свободной Европе" и т.п. Британский посол пришел к
заключению, что
Керенский, при всех его особенностях и слабостях, более адекватно отражает
настроения и
нужды России. Он желал "сделать войну общенациональным усилием, как в Англии и
Франции" {381}. Его главным достоинством казалось то, что он "единственный
человек, от
которого мы могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне".
Палеолог признавал, что Керенский обладает магнетическими свойствами и
красноречив,
и довольно быстро попал под его обаяние. "Его речи, даже самые
импровизированные,
замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов,
лиризмом
метафор, блестящим бряцанием слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость
позы и
выражения. Он поочередно надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и
ласков,
сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновенен, ясен и мрачен, тривиален и
торжественен.
Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми
ухищрениями"
{382}. Это была оценка оратора. Но как политик Керенский представлял собой для
Палеолога
новую формацию русских лидеров, главная нелестная характеристика которых
заключалась в
меньшей надежности.
В условиях социального брожения в России это качество приобретало
главенствующее
значение. 9 апреля 1917 г. Бьюкенен сообщает в Лондон о том, что
"социалистическая
пропаганда 'в армии продолжается, и, хотя я не упускаю случая указать министрам
на
гибельные последствия такого рода разрушения дисциплины, они, по-видимому,
бессильны
предотвратить его. Взаимоотношения офицеров и солдат в высшей степени
неудовлетворительны, немалое число солдат самовольно уходит домой. Их побуждают
к этому
слухи о близком разделе земли и желание обеспечить свою долю в грабеже. Я не
хочу быть
пессимистом, но, если положение не улучшится, как только германцы решат
предпринять
наступление, последует серьезное несчастье" {383}. Бьюкенен, всегда тяготевший
к
геополитике, теперь, после блестящих царских зал столкнувшийся с правдой о
русском народе,
обращается к сравнительной психологии. Теперь он видит трудности коалиционного
сближения в разном видении традиционных гражданских ценностей. "По представлению
русских свобода состоит в том, чтобы требовать двойной заработной платы,
демонстрировать
на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных
митингах.
Министры работают на износ и имеют наилучшие намерения. Но хотя мне все время
повторяют, что их положение упрочивается, я не вижу никаких подтверждающих это
признаков. Совет продолжает действовать так, как если бы он был правительством,
и он уже
пытался заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о
мире" {384}.
3 мая 1917 г. Милюков огласил основные военные цели России, новой
республиканской
России, сделав при этом ссылку на стратегический курс американского президента:
"Опираясь
на принцип свободы наций, выдвинутый президентом Вильсоном, равно как и
державами
Антанты, главной задачей союзников следует сделать ликвидацию турецкого
господства
угнетенными нациями, начиная с армян, которые после победы должны получить опеку
России
и радикальную реорганизацию Австро-Венгрии. Одним из естественных последствий
этой
трансформации должно быть объединение сербских территорий; другим - создание
чехословацкого государства - оплота на пути германских планов завоевания
негерманских
земель. Венгрия и германская Австрия должны заключаться в пределах своих
этнографических
границ для возвращения итальянцев Италии, румын - Румынии, а украинских
провинций -
Украине. Все эти идеи полностью совпадают с идеями президента Вильсона. Такое же
совпадение взглядов наблюдается и в отношении намерений овладеть Проливами"
{385}.
Предел русских усилий
Но существует предел, далее которого посуровевший Запад уже не мог
оказывать
давление на зыбкую русскую политическую сцену. Вожди Запада уже весной 1917 г.
пришли к
заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против
нового
русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов с
целью
предотвратить распространение разрушительной социалистической пропаганды, может
лишь
послужить на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных
целей,
убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем
самосохранении, нет
иного выхода, как заключение сепаратного мира с Германией. Остается ставить на
Временное
правительство, далекое от стабильности, переживающее собственную политическую
эволюцию.
В ответ на замечание Бьюкенена 7 мая 1917 года о том, что Милюков дал
союзникам
понять, что он решительно настаивает на приобретении Константинополя, Керенский
ответил,
что Милюков не владеет правом решающего голоса по данному вопросу. Такое
разночтение в
базовых посылках способно было смутить кого угодно. Одно становилось все более
определенным: звезда министра юстиции А.Ф. Керенского всходила на политическом
горизонте России, а он был далек от союзнической надежности П. Н. Милюкова,
который
заметно терял почву, что не радовало знавших его западных дипломатов.
Официальные и неофициальные агенты Запада констатировали яркость Керенского
и
типичное русское стремление к необычному, стремление положить перед
политическими
противниками некий эквивалент политического туза, покрывающего собой все иные
политические карты. Его все больше влекла идея решить проблему войны и мира
неким новым,
радикальным образом. Указывая на необходимость нестандартного решения, он заявил
британскому послу Бьюкенену на необходимость внимательного анализа расклада сил
в
Берлине: России уже не нужен Константинополь - о нем теперь мечтают лишь
генералы. Что
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |