Какая же она жестокая и бессердечная. С замороженной душой.
Еще одним предателем стало больше на свете. Она предала самое себя. Она предала свою единственную любовь.
— Это все я, — шептала Ася, подбирая эпитеты, которые мертвили душу, и шептала: — Я… я…
Она не могла плакать — не было слез. И не могла вдохнуть нормально — то ли в горле стоял слезный комок, то ли тошнота от недосыпания снова подкатывала волной. И пропали все желания. Теперь не надо идти к Вере — зачем? Можно не выходить из дома — что делать в осеннем городе? Завтрак стынет, но есть не хочется.
Ася скинула халат и легла в постель. Но не заснула. Так и пролежала до вечера, тупо глядя в стену.
Утром она встала безразличная ко всему. Проглотила завтрак, не почувствовав ни голода, ни сытости, ни вкуса. Не глядя надела что попало под руку и пошла на работу. Вечером, возвращаясь домой, она издалека боязливо посмотрела на окна первого этажа. Они были темны.
Так завелся распорядок новой жизни: подъем, завтрак, работа, темные окна, ужин, сои. Звонила Вера, но говорить было не о чем. Распрощались на вопросительно-недоуменной ноте.
Что-то изменилось в Асе: исчезла легкость походки, с утра чувствовалась усталость, тяжесть в груди то разливалась тягучей смолой, то собиралась в ком под горлом. В глазах появилась печаль. Каждое движение требовало усилий; в ногах пульсировала ноющая боль, но смутное ожидание толкало вперед, хотя и ждать-то нечего. Все позади. Тем не менее Ася была в постоянном движении. Ох как трудно было усидеть на рабочем месте, и она металась из кабинета в кабинет, придумывая несуществующие проблемы, множество вопросов, требующих немедленных ответов. После работы возвращалась пешком; ног не чувствовала, но шла и шла к домашнему холодному очагу.
Через две недели в окнах появился свет, который тускло отразился в Асиных глазах. А еще через неделю она заметила, что месячные непривычно задерживаются. Догадка пришла сразу. Ася сначала испугалась, но очень быстро успокоилась. Во-первых, не было желания думать и делать что-то, а во-вторых — или во-первых? — она хотела ребенка, хотела давно и сильно. Судьба все же благосклонна к ней, если оставила такой щедрый дар. В память о любви.
Вот тогда появились первые слезы очищения. Ася стала на путь покоя. Все ее помыслы были устремлены к будущей жизни, которой она даст начало. Безразличие к миру не исчезло, но теперь она знала, что жить надо. Надо для ребенка. Продукты не стали вкусной пищей, но — набором витаминов, нужных ребенку; вечерняя прогулка приобрела цель; чувство ожидания не покинуло ее — теперь она ждала ребенка.
Да еще память осторожно намекнула, что существует подруга.
Глава 14
— Здравствуйте.
Ася ждала лифт. На незнакомый голос она испуганно обернулась в сторону заветной двери.
— Здравствуйте.
Молодая женщина, невысокая, но с отличной фигурой гимнастки, с точеной линией ног и искристыми золотисто-карими глазами и новеньким обручальным кольцом на правой руке, положила в сумочку ключ и посмотрела Асе в глаза.
— Вы здесь живете? — приветливо поинтересовалась она. — Я часто вижу вас — наверное, возвращаетесь с работы. А я — ваша новая соседка. — Она указала на дверь Ваниной квартиры. — У нас с мужем медовый месяц. Мы недавно переехали, поэтому не успели познакомиться с соседями. Меня зовут Валя. А вас?
Ася открыла рот и… ничего. Ни звука. Пропала не только речь, но и способность издавать хоть что-то. Воздух останавливался у основания языка, и не хватало сил его вытолкнуть.
Хорошо, что подошел лифт. Ася кивнула и зашла в кабину.
«Муж… медовый месяц… недавно переехала… новая соседка…» Неотступные мысли преследовали Асю. А она безмолвствовала. И только мысленно себя уговаривала: «Успокойся. У тебя ребенок. Думай о нем…» Улучшения не настало. Ася по-прежнему не могла произнести ни звука. Онемела. В квартире воцарилась мертвая тишина.
Утром двадцать минут она стояла перед зеркалом, открывала рот, помогала движением головы, подавая ее вперед, — тщетно: бессильные слезы текли по щекам, а голоса не было. Она даже не могла позвонить на работу, попросить отгул. Она молчала.
Делать нечего, Ася оделась и поехала на работу.
— Анастасия Федоровна, вы больны? — спросила подчиненная, удивленная долгим молчанием начальницы.
Ася пожала плечами и неопределенно кивнула головой, машинально поднося руку к горлу.
— У вас ангина?
Ася кивнула.
— Тогда вам нужно вызвать врача и взять больничный.
Ася отвернулась и смахнула слезы со щек. Больничный не вернет ей голос, а сидеть дома в гробовой тишине — лучше сразу умереть. Нет! У нее же ребенок. Она должна успокоиться, чтобы не навредить ему. Она должна. Должна!
Голос появился на четвертый день, слабый, неуверенный. Но язык не слушался. Собственно, не столько язык, сколько Ася не могла припомнить, что надо делать с ним. Звуки выходили не те, что она хотела, инстинкт восстанавливался медленно, с неохотой. Она не помнила, как нужно открыть губы или стиснуть зубы, в каком положении должен находиться язык, чтобы произнести нужную букву. На работе она тайком подсматривала за движениями губ у сотрудников и шепотом пыталась повторять за ними.
Через неделю речь вернулась, но Ася сильно заикалась, а потому ограничивалась короткими ответами. Все силы она употребила на успокоение нервов — малейшее волнение лишало ее голоса. От таблеток она отказалась сразу из-за ребенка. И как назло в ней вспыхнула неудержимая потребность высказаться. Казалось, она взорвется, если не выплеснет из себя накопившуюся боль.
Идти к Вере она боялась — слишком людно в общежитии, и подруга неизвестно как себя поведет, увидев и услышав (какая насмешка!) Асю. Взваливать столько на ни в чем не повинную Веру было нечестно и жестоко. Но и обратиться больше не к кому. Выждав еще неделю, убедившись, что хоть и заикается, но все же правильно произносит слова, Ася решилась пойти к Вере. По дороге она повторяла одно слово: «Привет». Путь от вестибюля до комнаты на третьем этаже в конце коридора, где жила Вера, был подобен восхождению на Голгофу. Сколько знакомых поздороваются с ней? Сколько остановят для приятельской беседы? Сколько захотят узнать у нее новости? И все время разговор, разговор… Разговор.
Веры не было. Ася готова была выть, лезть на стену от горя и безрассудности. Однако, высоко подняв голову, спустилась в вестибюль и вышла, кивнув на прощание вахтерше.
Вернувшись домой, она прижала руки к упругому животу и опустилась на пол.
— М-ма-м-ма… М-м-мамоч-чка!..
И заныла, запричитала по-бабьи. Так голосили женщины на похоронах ее бабушки; единственное, что помнила о ней Ася, — женский заунывный плач. Плакала и Ася, смешивая память с горем, плакала за всех женщин всех стран и времен. Оплакивала дар Божий и Божье проклятие, Еву и Марию, Джульетту и Джиневру, Аленушку и Одинцову…
Настойчивый звонок прервал плач. Наверное, соседка забеспокоилась, подумала Ася, тяжело поднимаясь с пола и всхлипывая. Звонок повторился, и она, махнув рукой на растрепанный вид, открыла дверь.
— Здравствуй, Ася. Я… Ой! Ты плакала?
— 3-з-зд…
Ася помотала головой и жестом пригласила войти Катю.
— Бабушка испекла печенье и просила отнести тебе. — Катя прошла на кухню, поставила тарелку с гостинцем на стол. — А почему ты плачешь? Тебе плохо?
Ася неопределенно повела плечами, потом уронила голову на грудь и покачала ей в ответ.
— У тебя что-то болит? — Девочка встревожилась не на шутку, и взрослая подруга подозревала, что сейчас они начнут плакать обе. Но согласно кивнула, обхватив пальцами шею.
— У тебя горлышко болит?
Опять кивок.
— Ну, не плачь. — Катерина подошла к Асе и погладила ее по волосам. — Я тоже болела и плакала, а бабушка пожалела меня, дала лекарства, и все прошло. Не плачь, Ася.
И снова кивок. Как бы она хотела, чтобы дело было только в горле, но печаль в душе, казалось, пустила глубокие корни, навеки поселясь в ней. Тем более Ася была благодарна маленькой девочке, несущей утешение.
— Знаешь, пойдем к нам, Ася, — придумала довольная собой Катя. — У бабушки есть лекарства. Она полечит тебя.
— Н-нет.
— Пойдем, — упрашивала девочка. — Тебе не будет больно, и ты выздоровеешь.
Ася дала себя уговорить; она была слабее маленькой Кати, да и не хотела возражать. Легче ей уже не станет, но хоть не одна будет. Собеседница из нее никчемная, но разговоры других отвлекали от собственных дум.
Ася умылась, и Катя отвела ее за руку. Дома Катя тут же рассказала о печальной участи, постигшей Асю. Девушка виновато улыбнулась и слабо покачала головой. Еще бы! Какой нормальный человек понесет инфекцию в дом, где живет ребенок? Евдокия Тихоновна улыбнулась в ответ и пригласила Асю в дом, отправив Катю к дедушке в комнату. От пожилой женщины не укрылась неестественная бледность Асиного лица, ее покрасневшие заплаканные глаза, мелкое подрагивание губ, но она не стала усугублять состояние и без того расстроенной соседки. Евдокия Тихоновна подогрела воду в чайнике, заварила крепкий чай с мятой и подала на стол.
— В-в… — И снова слезы потекли неудержимым потоком.
Евдокия Тихоновна присела на краешек стула, внимательно разглядывая гостью.
— Что случилось, Асенька? Горе какое?
Ася металась взглядом по кухне, не зная, что ответить. Разве любовь — это горе? Или ребенок, зачатый в любви? Это же счастье, но только на радость нет ни сил, ни желания.
Она покачала головой… пожала плечами… и опустила глаза. У нее нет ответа.
Евдокия Тихоновна накрыла пухлой ладонью холодные пальцы девушки.
— Так что?
— Я з-з-заик…
— Я слышу. Почему? Что произошло?
Ася не отважилась испытывать терпение слушателя, она просто указала на висок.
— Нервы, — перевела язык жестов Евдокия Тихоновна. — Выпей чаю, а я заварю валериану.
— Не! — протестующе замахала рукой Ася.
— Почему? Она успокоит тебя.
— Боюсь.
— Ася, я должна тянуть из тебя каждое слово? «Боюсь» — это не ответ.
— Я… — Ася глотнула свежесть мятного чая и снова подняла голову. — Берем-менна.
Несколько мгновений Евдокия Тихоновна переваривала информацию, потом сказала:
— Все же я заварю. Немного корня не причинит вреда, только поможет… обоим. Не тебя учить, девочка, что спокойствие нужно в первую очередь малышу.
— У кого малыш? — вбежала в кухню Катя.
— А ты подслушиваешь?
— Нет, бабушка, честно. А у кого малыш?
— У меня, — улыбнулась грустно Ася. — Б-будет.
— Ой, как чудесно! — обрадовалась Катя. — А ты мне дашь его подержать? А когда он будет?
— Цыц, Цокотуха! — прикрикнула Евдокия Тихоновна. — Лучше скажи, зачем примчалась?
— Я пить хочу, и дедушка чаю просит.
— Возьми печенье, Катерина, — наказала бабушка, — и беги в комнату. Сейчас я приготовлю вам чай.
Катя положила ладошку на Асино плечо.
— Ты мне дашь подержать ребеночка, когда он родится?
Ася кивнула и погладила девочку по волосикам.
— Дам.
— А когда он родится?
— Летом.
— Я тоже, — разоткровенничалась Катерина, — когда вырасту, рожу себе ребеночка.
— Но сначала выйдешь замуж, — строго предупредила бабушка.
— Хорошо, — кисло согласилась будущая мама и показала бабуле язык. В своем возрасте Катя уже знала, что любовь — это тайна, и как трудно сказать плохому мальчишке, что он тебе нравится. И вообще все мальчишки не понимают, как восхитительно быть невестой.
Катя взяла вазу с печеньем и пошла впереди бабушки, открывая ей дверь в комнату. Через несколько минут Евдокия Тихоновна вернулась одна.
— Ну вот. — Она поставила перед Асей отвар и села напротив нее. — Теперь нам не будут мешать. Ты выпей, Ася, а потом расскажешь все по порядку.
Ася с сомнением смотрела на бледно-желтый напиток.
— Ничего-ничего, пей, — подбодрила Евдокия Тихоновна. — Запей чаем, если невкусно.
Ася начала рассказывать с давних событий того зло памятного вечера пятилетней давности. Как избегала Ваню, узнав, что они соседи, как боролась с влечением и поняла, что любит. Рассказала о серьгах и деньгах, о Юлиане и Леночке, о противоречиях в характерах своем и Ванином и об их последнем разговоре. Евдокия Тихоновна слушала и качала головой, соглашаясь или возражая. Иногда она помогала Асе произнести слово до конца и удерживалась от вопроса: что именно привело ее к нарушению речи? Хотя вся цепь событий способствовала нервному срыву; достаточно было небольшого волнения, и нервная система блокировала перегруженный участок, вызвав соответствующую реакцию.
Асе трудно было одновременно бороться со слезами и произносить сложные фразы. Она излагала только факты, не вдаваясь в переживания. А слезы все текли и текли по ее лицу. Наконец Евдокия Тихоновна не выдержала, подошла к Асе и прижала ее голову к своей груди.
— Поплачь, девочка, — печально сказала она. — Но это в последний раз. Теперь ты должна забыть обо всем, кроме своего крошки, а для него тебе понадобится много сил. Ты поняла меня? Если этого подлеца и не интересует судьба малыша, то ты должна отдать ему вдвое больше любви, заботы, сил…
— В-Ваня не подлец. Он н-не знает.
— А мог бы спросить.
— Это я… виновата.
— Сейчас не важно, кто виноват. У тебя есть заботы поважнее. Утри слезы и будь сильной, девочка. Главное, ты не одна, а вместе мы переживем все невзгоды. Ладненько?
— Да… Вы добрая мама, Евдокия…
— Спасибо за эти слова. И ты тоже очень славная девушка, Ася. И добрая. Катерина любит тебя.
— И Ваню она любит.
— Да, — вздохнула женщина. — Этого подлеца она тоже любит.
— Он не…
— Знаю, знаю, дорогая. Все они хороши.
Ася слышала доброту в голосе Евдокии Тихоновны; она не со зла ругала Ивана. Сама Ася хоть и редко пользовалась подобными определениями, но зато со всей серьезностью, и относилась к их значению так же, потому и возражала каждый раз.
С этого дня Ася почти каждый день заходила к Евдокии Тихоновне. Она действительно успокоилась — то ли валериана помогла, то ли участие мудрой женщины — и заикаться стала меньше… Жизнь постепенно входила в спокойное русло. Только по ночам Асе снился Иван. Она пыталась догнать его, уходящего, звала и просыпалась в слезах. А утро приносило новые заботы и хлопоты.
До Нового года меньше месяца, надо разослать поздравления знакомым, родственникам, маме отправить подарок. Ася так и не сообщила ей о своем положении, не решилась. Трудно признаваться в грехе суровой высоконравственной матери. Однажды она уже поддержала дочь в трудную минуту, надо надеяться, что и в этот раз у нее достанет сил пережить новость. Но не сейчас — после праздника, после годового отчета Ася возьмет отгул и поедет домой. Тогда и расскажет.
И Вера до сих пор не знает. Она занята своим Женей и ни о чем другом не думает. Ладно, не будем портить ей настроение. Пусть любит, авось счастье ей привалит. Она настырная: если сказала, что хочет замуж, — выйдет. Может, Ася успеет и на свадьбе Веры погулять, прежде чем родит. Пусть Новый год принесет счастье ей и всем-всем. О себе Ася не думала. Ее мера уже отмерена.
Катерина раньше дедушки бросилась открывать дверь на звонок.
— Ваня! — радостно закричала она. — Где ты был?
— Привет, школьница, — очень скромно поздоровался Иван и спросил нерешительно: — Гостей принимаешь?
— Заходи, тезка, — подошел к внучке Иван Макарович. — Что-то давненько… Ого!.. — Он посмотрел на Катю, снова на Ивана с большим сомнением. Такие гости к ним не захаживали. Впалые щеки и подбородок заросли щетиной, скулы обтянуты сероватого оттенка кожей, нос красный то ли от мороза (кажется, не так холодно сегодня было), то ли совсем по другой причине, да и запашок чувствуется. И глаза как у побитой собаки.
— Все нормально, — махнул рукой Иван, и губы растянулись в виноватой улыбке пьяницы. — Я не обижаюсь.
— Похоже, — недовольно согласился Иван Макарович. Он не мог решить, стоит ли пускать такого гостя в дом или пусть идет своей дорогой.
— Это кто? Иван пришел? — раздался из кухни голос Евдокии Тихоновны. — Пусть заходит. Я хочу посмотреть на него.
Пьяный блеск в глазах гостя сменился стыдом, смешанным с затравленностью. Он как будто просил защиты у хозяина, но тот не глядел на Ивана, окликнул внучку и негостеприимно отошел в сторону, махнув рукой по направлению к комнатам.
Ваня потоптался на месте, потом взял какую-то конструкцию, прислоненную к стене, и внес ее в коридор.
— Что это? — Катины глазки увеличились от любопытства.
— Это тебе. — Иван сел на корточки, взял девочку за руку. — Что ты хотела больше всего, помнишь?
Катя просительно посмотрела на деда, внимательно следящего за Иваном. Странное поведение Ивана Макаровича настораживало девочку.
— Не помню.
— Ну как же? — уговаривал Иван. — Помнишь, ты и… Настя приходили кушать раков и она просила тебя загадать желание. Что ты загадала?
— Это слишком дорогая вещь для подарка, — вмешался более догадливый дед. — Зря вы его купили, мы не можем принять.
— Велосипед?! — неожиданно вспомнила Катя.
Иван наклонил голову в знак согласия и потер пальцами закрытые глаза.
— Я хотел как лучше, — обратился он к Ивану Макаровичу и улыбнулся, махнув рукой. — Все нормально.
— Да, у вас всегда все нормально, — осуждающе произнес хозяин. — Показаться ребенку в таком виде…
— Ваня, а у Аси будет…
— Катерина!!! — испуганно крикнула Евдокия Тихоновна и выбежала в коридор. — Иди в комнату. Сейчас же!
Увидев Ивана, она ахнула, но быстро взяла себя в руки, и лицо снова приобрело серьезное выражение.
— На Деда Мороза ты не очень похож.
— Я… — Иван прятал глаза от печального осуждения женщины. — Я хотел как лучше. Катерина мечтала, и я подумал… Если вам не подходит, я… я заберу. Все нормально.
— Вот-вот, — продолжала наступать Евдокия Тихоновна. — У вас все нормально: захочу — дам, захочу — заберу… О других думать некогда — только о себе.
— Извините.
— Идем на кухню, — приказала Евдокия Тихоновна. — Послушать тебя хочу.
Иван побрел за хозяйкой, сел за стол на указанный стул и уставился в окно. Как долго он собирался прийти сюда. Нет, хотел подняться этажом выше, хоть разочек взглянуть на Настеньку. Смелости не хватило. Или нахальства. Он не смел взглянуть на нее после того, что она знала о нем и его прошлом. Он пытался утопить свою боль на дне бутылки — тщетно. Она постоянно стояла перед глазами, печальная, с неподвижным взглядом. А по ночам ему не давали уснуть воспоминания об их близости. Он метался по кровати в поисках любимой. Как ему не хватало ее тепла, ее смеха и тихих признаний; ее ласки и объятий, ее губ и просьб; ее больших глаз цвета апреля, серьезно смотрящих прямо в душу. У него не было ничего, он был нищим без Настеньки. Нищим и пустым.
— Где ты теперь? — спросила Евдокия Тихоновна, ставя противень с печеньем в духовку.
— Я продал квартиру.
— Знаю. Успела познакомиться с новыми жильцами. Район не понравился, что ли?
— Я не понравился району, — пошутил Иван и отвел глаза под пристальным взором пожилой женщины. — Ездил к старикам домой. Сейчас обитаю у приятеля.
Евдокия Тихоновна подумала, что «старики» скорее всего обжили ближайшую забегаловку, так же как и нынешний приятель, но мудро удержалась от высказывания этой догадки.
— А работа как же?
— Взял отпуск за свой счет.
— И пропиваешь квартиру, — все-таки не удержалась от укора она.
— У меня строгий банкир — жена начальника, — слабо улыбнулся Иван, а у Евдокии Тихоновны душа болела от его мучительно-тоскливых глаз.
У нее сердце замирало, когда он такими глазами провожал Катерину, уходящую с дедом в комнату, и сейчас переворачивалась душа от безысходности, сквозившей в каждой черте неопрятного, заросшего лица. Если б он был ее сыном, она натягала бы его за уши и заставила бы на коленях вымаливать прощение у бедной девушки. Но кто она такая? Простая соседка-пенсионерка, встретившая двух молодых людей, которые по-доброму отнеслись к ее внучке. Оба заботились о чужой девочке и не сумели решить собственную судьбу. Если бы Ася хотела вернуть Ивана, она бы помогла — пристыдила бы блудного сына, заставила бы вспомнить о мужской чести, но девушка словом не обмолвилась о нем, ни разу не упомянула, только защищала, когда Евдокия Тихоновна ругала его по-своему. Да и неизвестно, какой из него получится муж.
— Сколько же она успела у тебя отобрать?
— Не считал, не знаю. А что деньги! Мусор. Деньги — это… — Он осекся и посмотрел в окно. — Они мне жизнь поломали. — Тряхнул головой и улыбнулся. — Все нормально.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Мне все равно.
— Так не бывает, — твердо заявила Евдокия Тихоновна и отвернулась к духовке проверить печенье.
Вынула противень и начала перекладывать сладости в тарелку.
— Ты ел сегодня что-нибудь?
— Наверное… не помню.
— А что ты помнишь?
Иван молчал. Его воспоминания не передашь словами.
— Евдокия Тихоновна…
— Подожди. Сейчас я закончу с печеньем, потом поговорим.
— Все нормально.
— Нормально, нормально, — бурчала женщина. — Нормально, когда человек нормальный, и семья у него нормальная, и работа. Нормально, когда он с уважением относится к людям и когда его уважают, если есть за что. А у тебя, Ваня, все ненормально. Все. Ведь и институт закончил — грамотный, и работа хорошая, и семья была. Ну, не получилось в первый раз, так что, конец света настал? Можно вести себя как вздумается? И портить жизнь другим?
Иван вмиг отбросил хмельное легкомыслие и насторожился:
— Откуда вы знаете про семью?
Проговорилась. Вот уж действительно: бабий язык длинен, да ум короток.
Евдокия Тихоновна поставила тарелку с печеньем на стол, спрятала противень, начала разогревать остывший ужин и села за стол. Пришлось признаться:
— Ася заходит к нам теперь каждый день. Она и рассказала все, как ты с ней поступил.
Ванин взгляд дико метнулся к двери, словно там уже стояла Настя и смотрела на него своим невидящим взглядом.
— Она может, — прошептал он.
— Не переживай! — возмутилась женщина. — Она не из тех, кто поносит людей, даже если они заслуживают. Наоборот, она защищает тебя. — Евдокия Тихоновна протяжно вздохнула. — Обидел ты ее, Ваня. Очень обидел. Девочка из-за тебя такое испытала! И за что? За свою доверчивость.
— Она… — Ваня сглотнул, заостренный кадык подпрыгнул вверх по горлу и опустился. — Она ненавидит меня. Она имеет право говорить обо мне все, что угодно. И все это — правда.
— Она молчит. — Евдокия Тихоновна с жалостью смотрела на Ивана. — Ася и мне не позволяет слова плохого сказать о тебе. И сама не говорит ничего.
Иван поднял глаза к окну, кадык снова заходил вверх-вниз. Евдокия Тихоновна видела, что он борется со слезами, пьяными или нет, но со слезами. У нее тоже болело сердце за них обоих. И на Асю, и на Ваню жалко было смотреть. Что же они сделали с собой, глупые? Почему молодым не доступны покаяние и прощение, терпимость и милосердие? Оттого и страдают поодиночке общей болью.
— Я… любил ее, — хрипло произнес Иван. Голос его дрожал и срывался, глаза то влажнели, то высыхали. — Я мечтал быть с ней, хотел, чтобы она стала моей женой… А она оставила деньги… Заплатила бумажками за мою любовь.
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела, Иван? — с сомнением спросила Евдокия Тихоновна. — А как же Ася? Ты подумал о ней? Всю жизнь мужчины пользовались ее доверием. Каждому она верила, а ее нагло обманывали и обвиняли в доверчивости. Один раз девочка решила не доверять, и что же?..
— Я говорил ей о любви. Она не хотела слушать.
— Мужчины любят слушать о своей… силе, — осторожно подбирая слова, ответила Евдокия Тихоновна. — Женщины — о любви. Но стоят ли слова того, чтобы к ним относиться серьезно?
— Я никому не говорил их. Даже первой жене, только Насте, а она…
— Этого она не знала. И не узнает, пока ты ей не скажешь.
— Я не могу. Я… мне стыдно перед Настей… И перед вами. Я обманул ваши ожидания, но не могу же я каждому встречному рассказывать о своем прошлом!
— Каждому — нет, но извиниться перед Асей ты должен.
— Не могу, — выдохнул Иван и спрятал лицо в кольце рук, лежащих на столе.
— Как знаешь, — не стала настаивать Евдокия Тихоновна.
Она встала, сняла с огня казанок, положила в тарелку большую порцию плова и поставила перед Иваном. Достала из хлебницы буханку ржаного хлеба, отрезала пару кусочков, положила рядом с тарелкой, с другой стороны — вилку.
— Ешь. Небось целый день ходишь голодный.
Иван поднял голову, безлико посмотрел на еду.
— Спасибо, не хочется. — И отодвинул тарелку. — Евдокия Тихоновна, у меня просьба к вам. — Он вынул из нагрудного кармана рубашки небольшие сережки, сцепленные между собой, и положил на стол. Средней величины жемчужины мертвенно бледнели на голубой скатерти. — Это Настины серьги. Отдайте ей, пожалуйста.
— Вот они какие. — Евдокия Тихоновна грустно разглядывала золотое украшение, но не прикасалась. — Жемчуг — к слезам. Плохой подарок для девушки.
— Это не подарок. И Настя выплакала свои слезы.
— Что ты знаешь о женских слезах?.. Впрочем, ты, может, и знаешь, — понизила голос женщина.
— Я искупил их, — вяло оправдался Иван. — Настя отомстила за всех женщин, с которыми я был.
— Я не об этом. И Настя не умеет мстить.
— Так вы передадите ей? И пожалуйста, оставьте велосипед Катерине. Пусть хоть одна мечта сбудется. Это важно.
— Хорошо, велосипед останется. — Евдокия Тихоновна уже подсчитывала в уме, через сколько лет отдать велосипед Асиному ребенку — хоть что-то перепадет от отца.
— А это? — Иван глазами указал на серьги.
— Нет. Ты их брал — тебе и возвращать.
Иван застонал:
— Евдокия Тихоновна…
— Нет, — твердо повторила она. — Будь хоть раз мужчиной. А теперь ешь. А я попрошу у деда бритву, чтобы ты мог принять человеческий облик. Ешь.
Иван растерялся, С одной стороны, он испытал необъяснимую радость увидеть еще раз Настеньку, услышать ее тихий голосок; но с другой — как ему выдержать ее ненависть, нет, хуже — безразличие? Когда-то она говорила, что Юлиан недостоин ее ненависти, что же говорить о нем, Иване?
Евдокия Тихоновна заставила Ваню съесть все, что было на тарелке, напоила чаем с мятой, сложила в кулек печенье для Аси и сунула Ивану в руки.
— Объясни ей все, — напутствовала она, — но спокойно. Видишь ли, Ваня, Ася пережила потрясение, и… нервы у нее слабые.
— Что случилось? — встревожился он. — Опять приходил тот подонок? Он что-то сделал Насте?
— Нет. Вряд ли. Но Ася… она заикается, когда волнуется. Так что будь осторожен с ней, постарайся не волновать ее. Ты же знаешь, как молодые девушки относятся к своим недостаткам. Ну, с Богом. И нас не забывай. Скажи Асе, что я завтра зайду к ней.
С этими словами она выпихнула Ивана и закрыла дверь. Потом долго еще копошилась на кухне, убирала, подтирала, переставляла посуду с места на место. Правильно ли она сделала? Не лучше ли было бы оставить все как есть? Поймут ли они друг друга или встреча обернется еще большим разочарованием? Впрочем, куда уж больше!
Ася сочиняла письмо маме. Не написать о себе по крайней мере странно, но и писать о своем положении она не могла, как не могла солгать, расписывая «прекрасную» жизнь. Короче, письмо не получалось.
Услышав звонок, она отодвинула лист и пошла открывать. В такое время могла зайти только Катерина с очередным гостинцем. Но на пороге стоял…
— Ваня?
— Здравствуй.
Ася сжала губы. Господи, не дай голосу пропасть! Только не сейчас!
Она молча смотрела на него. Запавшие глаза, полные тоски, втянутые щеки, уголки губ опущены… Куда девалась былая красота античной скульптуры? Где живой блеск глаз, свежесть кожи, сумасшедше-соблазнительная улыбка?.. Он изменился невероятно, но не стал менее любимым.
— Евдокия Тихоновна передала печенье для тебя и просила напомнить о чае, чтоб ты выпила.
— С-спасибо.
Ася оставила дверь открытой и пошла в кухню. Она не приглашала и не прогоняла. Иван переступил порог и не знал, что делать дальше: оставить пакет и уйти или… Он должен вернуть серьги, напомнил Иван себе, и по возможности все рассказать. Тихо закрыв дверь, он прошел за Настей.
Она изменилась. Вроде похудела, а вроде нет. Стала тихой, несколько медлительной и задумчиво-рассеянной. Ваня неотрывно наблюдал, как Настя двигалась по кухне: поставила чайник на огонь, подготовила сухую заварку — чай и из трав. Теплый домашний халат ниспадал с плеч мягкими фалдами, скрывая линии, которые Иван до сих пор чувствовал на своих пальцах. Она изменилась, но стала еще красивее.
— Ваня, — неожиданно позвала Ася и сама себе удивилась.
— Да?
— Чай будешь пить? — Ее голос сник.
Вся речь Насти изменилась. Голос стал тоньше и тише, она растягивала гласные, словно пела; между словами паузы были длиннее обычных.
— Если можно. — Невольно Иван перенял тягучее произношение Насти.
Она резко обернулась к нему: дразнит? Но смотреть на него было больно. Ася села за стол в ожидании кипятка.
— Тебя можно… поздравить, Ваня?
— С чем? Можно? — Иван указал на стул, Ася кивнула, и он сел напротив нее. — С чем поздравить, Настя?
— Т-ты… ж-ж-жен… — Она снова сжала губы, на глазах выступили слезы, но она упорно хотела высказаться. — У т-тебя… жена.
— Жена? — Он растерянно огляделся вокруг себя. — Нет, Настя, у меня нет жены.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |