Хочу, чтоб у нас было так же.
2006 г.
Часть 3
Проза. Воспоминания
Негативы
(микроэпопея)
Я не знаю, когда это началось. И вряд ли кто знает.
Мне кажется, это началось с драки. Безобразной драки, случившейся несколько лет назад. Ее звали Таня. Маленькая нескладная девушка с растерянным лицом. Недавно от рака умерла ее мать, и я запомнил Таню именно такой — с заплаканным растерянным лицом. Не знаю, как она появилась в моем доме. Кажется, я сделал ей предложение. Смешно: я предложил Тане расписаться. Зачем? Просто так. Таня удивилась, сказала «подумаю» и стала приходить чаще.
Мы говорили о высоких материях и пили. Тогда все пили. Мы пили дешевое крепленое вино и рассуждали о Чехове, о неповторимости русской интеллигенции и — странно вспомнить — о перспективах экономического развития Китая. Одна из наших мирных бесед перешла в ожесточенный спор. Спор перешел в драку...
Я не представлял до того дня, что можно ударить девушку, теперь я не представлял — я бил, распаляясь с каждым ударом. А Таня царапала мое лицо, я чувствовал, как стекает кровь по подбородку. Мы были оба мертвецки пьяны. Я видел Танино, нет, уже не растерянное — перекошенное ненавистью лицо, и... кулаком в него...
Грязный ковер, треск рвущейся ткани, истошный женский крик...
После случившегося Таня появилась у меня еще пару раз. Потом исчезла. Больше я Таню не видел. Вероятно, она поняла, что предложение было несерьезным.
Таня исчезла. Я остался один. Правда, в одиночестве я пробыл менее суток — на следующий день у меня поселился Алик Вендров, мой, пожалуй, самый близкий друг. Высокий до сутулости, с походкой а-ля смещенный центр тяжести, способный к языкам, точным наукам, Алик являлся гордостью компании. Между собой мы поговаривали кабы не Лень и Водка — быть бы Вендрову министром. Или инструктором обкома. И если — раз в семестр — Алик все же добирался до института, то получал исключительно пятерки.
Теперь его из института выгнали...
У меня много знакомых, но мало кто из них сумел закончить институт.
Постепенно моя однокомнатная хрущоба заполнилась самыми разнообразными людьми, в большинстве своем незнакомыми. Каждый вновь прибывший считал своим долгом субсидировать застолье, и получалось так, что мы пили круглосуточно, падая под стулья, колошматя ворованные стаканы. И еще танцевали — голыми на балконе. И еще вешались на спор — веселье не знало границ.
Самое поразительное, что все-таки находились люди, незнакомые в большинстве, вытаскивавшие из петли полузадохнувшихся спорщиков.
Апофеоз наступал под утро, когда я, подражая Пушкину, заскакивал на стол и читал плохо соображающим собутыльникам патриотические стихи, написанные накануне.
Зачирикал в поле соловей,
Проникает в сердце тихо грусть:
Человеком человека не убей!
Я войны лишь ядерной боюсь.
Над лугами солнце поднялось,
Зашумели мирные станки —
Вышел на работу славный Росс,
Сгинут буржуазные царьки!
Поднимаются народы всей Земли,
Требуя работы и еды,
В ужасе трепещут короли
От сиянья над Кремлем звезды.
Равнодушные, с дороги нашей прочь!
Не дадим прогрессу съехать вниз!
Не допустим ядерную ночь!
На планете будет коммунизм!
Случалось, на столе я и засыпал.
...В то время моей настольной книгой была «Луна и грош»...
На седьмые сутки запоя бесконечноголовая пьяная гидра вспомнила о существовании прекрасного пола. Впрочем, мы называли его иначе. Немедленно была снаряжена экспедиция, собрана некоторая сумма денег на представительство, и под душераздирающие мелодии пластинки «Траурная музыка» караван тронулся в путь. А оставшиеся по состоянию здоровья головы прильнули к телефону, ожидая сообщений.
Храбрые первопроходцы регулярно звонили нам из ресторанов, кофеен, других перспективных, по их мнению, мест, терпеливо выслушивали многочисленные рекомендации и снова устремлялись вперед. Последнюю телефонограмму мы получили уже ночью — экспедиция находилась на вокзале и умоляла разрешить ей вернуться в родную гавань.
Около трех часов ночи вконец измотанные путешественники возвратились домой. Сразу началась пресс-конференция, состоявшая из вопросов типа «Как там на воле?» и ответов типа «Безбабно».
В поднявшейся суматохе я не сразу обратил внимание на отсутствие Алика — командора экспедиции.
— А где Вендров?
Один из ребят безнадежно махнул рукой:
— Там, на вокзале остался. Кого-то хочет на поезд посадить.
Пресс-конференция продолжалась.
Алик явился лишь на рассвете, чуть ли не силком волоча два перепуганных жалких создания. Девушки — а кто же еще?! — явно вкусили сладость летней поездки к лазурному морю: бессонные вокзалы, озлобленные очереди, набитые до отказа душные, вонючие вагоны. Они ехали из маленького периферийного городка с пересадкой в Харькове, и вот — застряли.
Вид двух измученных голодных существ поверг благородное холостяцкое собрание в бездну филантропства:
— Девочки, не хотите сяво?
— Девочки, не хотите таффо?
У-тю-тю-тю-тюсеньки! Интересно, не исходило ли от наших лиц подозрительное сияние? Судя по поведению гостий, нечто подобное имело место.
— Девочки, ну еще ложечку.
Мы кайфовали в гипертрофированной учтивости, словно утки в собственном соку. Постепенно они перестали нас бояться, перестали бояться до такой степени, что остались у меня жить.
Мы пропили их четыреста рублей, пятьдесят рублей, высланных им родителями, и отправили — уж не представляю на какие деньги — домой, вручив на дорогу два бублика.
Впрочем, девочки остались довольны. Вряд ли удостаивались подобного внимания за всю свою жизнь. А мы до сих пор со смехом вспоминаем наши ответы на вопрос: «Рябята, ну объясните, пожалуйста, чем вам могут нравиться картины... этого... Шакала?»
А потом звонил Саша Каняга. Из Казахстана. Хрипло заклинал, едва не плача, выслать ему денег на обратную дорогу. А мы совершенно не могли понять, как он вообще там оказался. Лишь раз на четвертый Алик — конечно, у него светлая голова — сообразил, что Саша не шутит. И я поплелся в ломбард сдавать остатки фамильного хрусталя.
Нет, мне не хотелось сдавать хрусталь. И еще меньше хотелось видеть Сашу — черноусого трепача, поведенного на макулатуре с водяными знаками. Однако...
А потом деньги окончательно закончились и бардак, слава богу, прекратился. И вся компания перебралась в место постоянного обитания — «Мясорубку».
—...привет... —...привет... — привет... — как делишки?.. — нормально... —...кстати, я тебя искал... —...слушай, а где... —...спасибо, подавитесь... — нет, мы в кино... —...ага-га-га-га!.. —...хорошо... —...пошли со мной... —... дай закурить... —...привет... — и тут он его... — есть двадцать копеек... —... возьми кофе... —...и тут я ему...
Странное место — «Мясорубка». Нигде я не видел такого количества людей, не знающих, чем заняться. Тусклый свет, набившие оскому шлягеры, бесцельное хождение кругами, изводящая душу болтовня, обмен ничтожными новостями. Стада юнцов, претендующие на непонятность, сбежавшие от маминой опеки доченьки, молодящиеся старички со своими тачками, шашлыками, шампанским.
Где взять силы выползти из болота, забыть дорогу сюда?! Но вот приходит вечер — и я снова тут. Сижу, цежу (если есть мелочь) дрянной кофе и мечтаю о пулемете. И так же, каждый вечер, ровно в 21.30 поднимаюсь из-за столика, бросая, вместо прощания, окружающим:
— Ну, еще встретимся.
Самое противное, что действительно — встретимся.
Я сидел в «Мясорубке», и настроение у меня было архипаскудное:
— Художничек... козляра зарыганный...
И все из-за чего?! Вчера у меня собралась груда подростков. Шумели, галдели, о чем-то спорили... Одним словом, надоели смертельно и, выдудонив три литра чая, убрались наконец восвояси. Осталась лишь одна девочка — Алена Демчук, некрасивая дочь знаменитого художника. Она осталась по моему настоянию — я не мог отпустить на мороз человека с температурой под сорок. Ну не мог! Она едва переставляла ноги. Мы допили остатки чая, затем я угостил Алену изрядной порцией аспирина и уложил спать на диване.
Проснувшись утром, она почувствовала себя лучше и поехала домой. Поехала, чтобы вернуться со своим отцом. Произошел грандиозный скандал. Маститый художник, побагровев от натуги, орал: «Да как ты смел! Ей же 16 лет! Я не спал целую ночь!» На слове «ночь» он срывался на фальцет, на секунду умолкал и начинал сызнова.
Тщетными оказались мои попытки рассказать о самочувствии его дочери накануне. Он слышал только себя, что, впрочем, не было удивительно: «Но-о-Очь!». Перед моими глазами ритмично кружились холеные рыжие усы, до ужаса напоминавшие щетки полотера.
«Я тебя посажу! Ты еще наплачешься!» А разве я виноват, что у него сломан телефон?
Алена стояла за спиной отца, ни слова не говоря в наше оправдание. Поняв, что возражать бессмысленно, замолчал и я.
«Но-о-Очь!»
Я сидел в кофейне, и мое настроение оставляло желать лучшего: козляра зары...
— Простите, свободно?
Я раздраженно вскинул голову. Девушка стояла возле моего столика, терпеливо дожидаясь ответа.
— Да, пожалуйста... Меня зовут Кеша.
Ее звали Оля. Девушку, подсевшую за мой столик, звали Оля. Конечно, грешно не поболтать с красивой девушкой о погоде, о музыке, об общих знакомых. Однако, с каждым поворотом нашего непринужденного разговора, я изумлялся все больше. Стоило мне затронуть любую тему, как Оля немедленно ее подхватывала. Причем подхватывала со знанием дела, вкусом, тактом.
Я внимательно изучал неожиданную собеседницу, пытаясь разгадать этого человека, проникнуть в его сокровенное. Но не мог. Синева глаз затягивала меня, подобно магниту, и я захлебывался в поразительно глубоких Олиных глазах, я погружался на дно, наглотавшись сини, я тонул без единого вздоха и жалобы. У меня сперло дыхание.
— Ну, ладно. Думаю, видимся не в последний раз, — сказал я, поднимаясь.
— Я тоже так считаю, — откликнулась она. — Встретимся в «Мясорубке».
— Давай, наливай, — Алик призывно подмигивает Каняге. Под столом раздается утробное бульканье.
— ...Все, хватит, — командует Вендров, извлекает отоваренную руку, молниеносно выпивает стакан до дна.
— Теперь Кеша, — тычу мутный стакан под стол. Саша булькает и я, не торопясь, выпиваю. Мне позволено посмаковать — я сижу спиной к барменше, удачное место. Каняга себе: «Уфф!» Так же нелегально, пуская дым вниз, закуриваем.
За соседним столом, уткнувшись в грязную плоскость, задремал парень в помятой рубашке — уже успел нализаться. Традиционный Вендровско-Канягинский треп начинается с проработки молодого человека. Но с чего бы ни начинался их разговор, я прекрасно знаю, чем он закончится — философские сентенции Алика и Саши надоели мне задолго до сегодняшнего дня.
— Наверное, он стукач, — Вендров устремляет взор на спящего парня.
— Не исключено, у нас каждый четвертый — стукач, — подхватывает Саша.
— А может, и ннет...
— Глубокая мысль, надо поразмыслить на досуге, — ерничает собеседник.
— ...просто напился, — не обращая на него внимания, продолжает Алик. — Ибо в нашей поганой стране существует всего два пути самореализации: или цинковый гроб интро... интре... ну, в общем, ясно. Или пьяный дебош. Он выбрал второй путь.
— Как ты.
— Мы! — барменша подозрительно косится на наш столик. Вендров берет на полтона ниже и почему-то резко меняет позицию:
— Ннет, мы веселимся. Мы принципиально стоим в стороне и наблюдаем, как страна идет — а вскоре упадет — в пропасть.
— Ну и хрен с ней. На наш век, товарищи-маздоны, еще хватит, — Саша возится со второй бутылкой. — Деньги есть, водка есть...
— Портвейн.
— ...бабы есть, — (чпок!) — После нас хоть потоп.
...И я знаю, что будет потом, после второй, третьей бутылки. Знаю, что скоро начнутся апелляции ко мне; знаю, что нынешнее время они — в который раз! — обзовут эпохой запора; знаю, что разбуженный их галдежом парень откроет мутные очи, невпопад брякнет: «Возьми все царство и полконя в придачу», и снова захрапит. Я не знаю лишь одного — придет ли сегодня Оля, ради которой я и сижу здесь. Должна, обязана прийти, ну а вдруг?.. Забывшись, паровозю сигаретой.
— Эй, молодежь, кто там курит!? — слышится окрик толстой барменши. — Живо на улицу!
Со дня нашего с Олей знакомства сам собой установился странный порядок — ежедневно, в восемь часов вечера, мы с ней встречались в «Мясорубке». Никто из нас не выбирал время, место и даже не говорил, что придет. Однако с постелью я не спешил. Я гурманствовал, растягивая путь к ней. А может, во мне зашевелился платонист? А может, я испугался, что развеются неведомые мне чары?
Я не хотел спешить, пока на моих глазах ее не снял смазливый барыга и увел с собой. Она никогда не говорила, что было потом, я никогда не спрашивал. Но забыть этот случай не смог.
...Мы лежали на протертой до дыр, грязной простыне.
Я целовал ее светлые мягкие волосы.
Я целовал ее влажные плечи.
Я целовал ее грудь, и родинку на груди.
Я целовал ее округлый и мягкий живот.
Для меня перестало существовать все, кроме Олиного тела, кроме Олиного дыхания, кроме Олиного лица.
Я отчаянно влюбился.
Я забыл дорогу в кофейню. Мне просто незачем там стало появляться. Оля и так ежедневно приезжала ко мне домой. Мы пили дешевое вино, разговаривали и...
Надо мной склоняется Олино лицо:
— Малыш, тебе хорошо?
Вместо ответа я ее крепко и благодарно обнимаю.
— Ольченок, давай поженимся.
— Зачем торопиться? Разве нам сейчас плохо? Погоди, я получу диплом, ты восстановишься в институте... — Оля легонько прихлопывает мой, уже раскрывшийся для возражения, рот —...или начнешь печататься. Тогда посмотрим.
Я протестующе мотаю головой:
— Нет, не хочу! Слишком долго. Я... — «боюсь потерять тебя за это время», — едва не вырвалось у меня. Оля, задумчиво глядя в окно, мягко водит пальцем по моим губам:
— Сомневаюсь... Иногда лучше переждать. Помнишь, у Брехта... Ой! Что с тобой?! Мне же больно! Пусти!
— Не пушу, — крепко держа в зубах Олин палец, шепелявлю я.
— Сумасшедший! Мне же больно!
— Выйдешь шамуш — отпушу, — и я еще сильнее сжимаю челюсти.
...Вскоре мое существование, под влиянием Оли, значительно изменилось.
Я стал гораздо меньше пить, стал спокойнее в отношениях с окружающими и, к негодованию нижних соседей, увлекся строительством мебели.
Наступил, наверное, единственный период моей жизни, когда я был почти всем доволен. Почти всем. Полноте моего счастья мешала ревность. Бешеная, слепая, упрямая ревность. Я ревновал Олю ко всем. К друзьям, к врагам, столбам, институту, родителям. Оля укоряла меня, ехидничала, боялась, пыталась вразумить. Но я оставался непробиваем — я не мог забыть ТОТ случай.
— Вспомнил прошлогодний снег, — смеялась она.
Она смеялась.
Раньше для меня ревность являлась подобием перца, без которого любовь становится пресной и не жгучей. Теперь у меня язва желудка и я не употребляю перченого. Правда, я не исключаю вариант, что моя подозрительность была просто следствием разрушенной алкоголем психики.
Сам я ей изменил за все время два раза. Не знаю — много это или мало. Один раз на дне рождения, на котором Оля не присутствовала. О втором случае на следующее похмельное утро мне сообщила сама Оля, ставшая к тому дню моей невестой.
Оля, которая уже стала моей невестой, наконец-то решила познакомить меня со своими родителями. Раньше она боялась. Впрочем, боялась и сейчас — боялась, что я не понравлюсь.
Я понимал Олю. В самом деле, она — школьная медалистка, уверенно идущая к красному диплому, умница и симпатичная девушка. Я — полупьяный нищий болтун, бросивший институт, графоман без всякой надежды стать профессиональным литератором. Оля несколько раз назначала время, но я не приходил, потому что для храбрости напивался, а всякое появление в таком состоянии было категорически запрещено. И когда я, одолев робость, все же явился, то оказался опять-таки пьян. Оля пришла в ужас, но было поздно.
Ее отец сразу догадался о причинах Олиной растерянности, но из вежливости не подал вида — он подал руку — и спросил, где я учусь.
— Бросил, — буркнул я.
Виталий Леонидович слегка распустил галстук — видимо, недавно прикатил с работы — водрузил на благородно-мясистый нос очки и принялся бесцеремонно меня изучать.
— А куда собираешься поступать? — поинтересовался он, разряжая томительную паузу.
— Не знаю.
Я произвел на потенциального тестя крайне неблагоприятное впечатление. А узнав о скорой свадьбе, он, бедняга, даже слегка приболел.
Я забыл дорогу в кофейню. Не заходил туда, никого не желал видеть и никого не видел. Лишь однажды, случайно на улице, встретил Алену. Сначала я ее даже не узнал:
— Кто тебя так разукрасил? — ужаснулся я.
— Отец, — лаконично ответила она. И, помедлив секунду, тихо добавила: — когда-нибудь я его убью.
Прошло два месяца — и я обзавелся представительным тестем, больной энцефалитом тещей — Маргаритой Иосифовной, и симпатичной, с блестящим будущим, супругой. Семейная жизнь мне нравилась. Нравилась собственная солидность женатого человека, нравилось хозяйское обладание любимым телом, нравилось копошиться в стружках, воображая, что сооружаю нечто ужасно необходимое, нравилось, заперевшись вдвоем с супругой, выпить бутылку водки под приготовленную с большим умением пиццу. А ночью мы, утомленные и полусонные, строили планы на будущее. Вернее, строила Оля, а я слушал. И мне это тоже нравилось.
— Ты представляешь, Кеша, когда мои СДОХНУТ, мы станем жить в огромной трехкомнатной квартире. Вдвоем, и никого не пускать. У нас появится ребенок, машина...
Я неопределенно хмыкал. Меня коробила резкость Олиных высказываний. Но особой нежности к новоявленным родственникам я не испытывал. И конечно, было бы неплохо иметь собственную машину, ребенка, хоромы...
Но случалось, проснувшись на рассвете, я подолгу смотрел на спящую Олю и терзался сомнениями: верно ли я поступил, не затянет ли меня болото бюргерского благополучия и самодовольства. В поисках ответа я разглядывал морщинки на Олином лице (она таки старше меня): от уголков рта — вверх, от уголков глаз — вниз.
Чем больше я жил с этим человеком, тем больше его боялся. Боялся ее самоуверенности, ее желания нравиться всем, пугался собственного выбора. Но я хотя бы не был одинок. И благодарю за то небо и это, сопящее на подушке, улыбающееся во сне, потасканное личико.
А жизнь тем временем шла своим чередом. И Алика Вендрова все-таки выгнали из института. Поводом послужил организованный им сбор подписей под прошением о переносе с главной площади города памятника революции. Алик ничего не имел против революции, он ополчился на убогий гранитный холодильник, отождествленный с событиями семнадцатого года. Но кого это интересовало?
Алика выгнали из института, комсомола и, чьими-то настойчивыми молитвами, сразу начали забирать в армию.
Узнав о случившемся, я расстроился. Несмотря на то что Вендрова я видел довольно редко, он все же оставался моим лучшим и, может, единственным другом. Нас слишком многое связывало и объединяло.
Последние дни Алик не терял присутствия духа, беспрерывно острил и, в качестве последней шутки, предложил устроить проводы в подъезде. Он уже, дескать, присмотрел подходящее место — очаровательный подъезд «Общества охраны животных». Предложение было внимательно выслушано, поставлено, как и положено, на голосование. Против проголосовал только я, заявив: пить там не стану, и точка.
— Кеша, ты что — омаров объелся?
Я сам не знаю, чего взъерепенился. Просто в моей памяти некстати всплыл один случай.
Однажды, шатаясь по городу, я забрел в предназначенный на слом дом — хотел помочиться. Сразу с порога я услышал запах тлеющей шерсти. Удивленный, я зашел в комнату направо, откуда тоненькой струйкой вытекал дым. В комнате никого не было. На полу догорал небольшой костерок, над которым, подвешенный за передние лапы, болтался сдохший пес.
Бессильно запрокинутая голова, оскаленная в последней улыбке пасть, вылезшие из орбит безумные глаза... И обугленные задние лапы.
Порыв ветра, просочившийся сквозь разбитое стекло, снова добросил до меня запах паленой шерсти. Неожиданно меня стошнило.
Неужели мой сын вырастет таким же, как они?
Так или иначе, но я настоял на своем — компания, возглавляемая Аликом и мной, двинулась в поисках другого подходящего места. Воспользовавшись тем, что мы с Вендровым немного оторвались от «гостей», я задал Алику давно вертевшийся на языке дурацкий вопрос:
— С чего ты резвишься? В Афган захотелось?
— Нне захотелось, а что — плакать? — резонно возразил он. — А вообще-то, осточертело мне здесь все. Мечусь в поисках разнообразия. А разнообразие, как известно, и есть свобода, — и Алик нехорошим голосом завыл: «Любовь, Комсомол унд Весна!»
В числе приглашенных на праздник была и Алена. Причем, я заметил, что она шла не одна, как обычно, а с тощим кавалером. В свое время я с этим парнем был неплохо знаком, тем более меня поразил его мрачный, подозрительный взгляд, когда попросил Алену на пару слов.
— Да у тебя, я вижу, брачный период!
— Ага, — она беззаботно рассмеялась. — Влюбилась, как... тигрица!
Я невольно улыбнулся. Но, спохватившись, придал лицу серьезное выражение:
— Тебе говорили, что он завязан с наркотой?
— Говорили.
— Ну, и?
— А мне наплевать!
Мне, честно говоря, тоже было наплевать — вопрос я задал для проформы.
— А как отец смотрит?
— А как он может смотреть?! Бесится, конечно: дочка дома не ночует, — она снова расхохоталась. Гм... Я даже не подозревал, что улыбка ее настолько украшает.
— Ну, желаю счастья.
— Ну, спасибо, Кеша!
В результате усиленных поисков мы обнаружили подъезд, буквально очаровавший нас теплом, сухостью и уютом. Мы пили... черт его знает, как называется этот этаж — полуподвальный?.. Одним словом, пролет вниз. Пили весело, с гаком. Алик для пущей сочности торжества удачно пародировал Брежнева, многозначительно чмокал, хмурился и ворчал голосом покойного генсека: «Дорогыэ товарыши, давайте выпэм». И прикладывался к горлышку. Присутствующие стонали...
Резкий свет в лицо, треск рации, мы бледнеем — милиция.
— Чем занимаемся?
— Вот, товарищ сержант, зашли перекурить, — за всех отвечаю я.
— И выпить, — фонарик безжалостно высвечивает зажатые в руках бутылки.
— Да нет...
— Что «нет», когда «да»! Короче, пройдемте с нами.
— Товарищ сержант, — выступает вперед Вендров, — понимаете, у меня сегодня день рождения. Это мои гости. Мы просто... э... вышли проветриться на лестницу. Вдохнем кислорода и назад. Нне стоит нас забирать — праздник все-таки...
— Где живешь?
— Здесь, — Алик уверенно тычет в первую попавшуюся, сомнительной чистоты дверь. Сержант берется за ручку двери и резко дергает на себя. Ко всеобщему изумлению, дверь открывается.
— Здесь живете?
— Здесь... — упавшим голосом подтверждает Алик. Милиционер распахивает дверь настежь. Остальные, полные любопытства, выглядывают из-за его спины, стараясь получше рассмотреть импровизированное жилище «именинника».
Наступает тяжелая пауза.
За дверью нахально ухмыляется кирпичная стена.
Вам нравится импрессионизм? Мне — очень.
После того, как забрали Алика, ко мне повадился ходить Каняга. Вдруг решил учить меня уму-разуму. В своем понимании, конечно. Я злился, но терпел — срабатывал рефлекс старого знакомства, хотя люди, потрясающие пачками казначейских билетов, не вызывают у меня восторга.
Странно: еще два года назад он был одним из нас — ехидина, нигилист, дебошир. Сейчас — «деловой человек», манерный и самоуверенный. А мы превратились в краюху ржаного хлеба на его изысканном столе. Но не более того. Он даже стесняется познакомить нас со своими новыми приятелями...
Итак, после того, как забрали Вендрова, Саша пару раз в неделю заходил ко мне, иногда с коньяком, разваливался в кресле, зашвыривал ноги на стол и принимался разглагольствовать. Говорил с характерной хрипотцой, убежденно, размеренно, словно бы взвешивая убийственность каждого приведенного аргумента. Но — непонятная вещь — меня не покидало ощущение того, что речь была им подготовлена заранее: показуха в жестах, деревянные, негибкие фразы, гниловатые афоризмы. Его разговор утратил ЕСТЕСТВЕННОСТЬ.
— Что? Ответы из редакций получил, — Саша брезгливо поднимает с пола ответ популярного молодежного журнала, читает. —...Кеша, подотрись этим листочком.
— Именно так я и собирался поступить.
— Правильно, — достает «Пэлл Мэлл», — угощайся. Мы для них провинция. Срать они на нас хотели... Слушай, а тебе не надоело?
— Что?
— Ну... фигней заниматься: писать, печатать, получать отказы.
Пожимаю плечами:
— В любом случае — под лежачий камень...
— А, понимаю! Мечтаешь стать властителем дум, — сейчас начнется. — Мама миа! Кеша, тебе двадцать три года, а ты до сих пор не сообразил: в нашей стране ничего не имеет власти, кроме большой нагайки и длинного рубля. Чему мы с тобой и являемся свидетелями. Победила дружба. И знаешь, кого победила? Тебя, дурака, с идеализмом твоим. Так было — так будет. Ххааа... — дышит, якобы чтобы протереть, на плоский щиток золотого перстня. — Странное вы поколение — («а вы?!») — начитались в период полового созревания Грина, Ремарка, прочей дребедени, и теперь в каждой поперечной телке пытаетесь узреть Пат из «Трех товарищей». И очень обижаетесь, если обнаруживаете, что Пат — обыкновенная давалка из соседнего двора. Не веришь? А я знаю. Я, между прочим, сиротой вырос, нищим почти... Чужим игрушкам всегда завидовал. До слез завидовал! И по правой, и по левой, и по макушке получал. Перевидал много, посему знаю, о чем говорю — бросай фигней заниматься. Поступай, как я, — зарабатывай приличные деньги и будешь всегда на коне...
— Угу, как ты недавно, в Казахстане.
— Всякое правило чревато исключениями. Кеша, неужели тебе не в кайф ежедневно иметь в кармане полтинник на мелкие расходы? Съезди, заработай. И я помогу. Чего проще.
— Но ведь не это главное, Саша!
— А я говорю — это. И любовь твою тоже на масло можно обменять.
— Обойдусь без советчиков.
— Ясное дело, понимаю — с любимым рай в шалаше. Первые два года. А дальше? Когда жрать захочется? Из рифмы суп не сваришь. Бери сигарету... Неужели ты еще веришь в болтовню наших «строителей» с их вонючим «кодексом»? Думаешь, они лучше — («ничего я не думаю!») — ха! Не верю я им. Ни единому слову не верю. И имею на то основания. Любовь — фикция, искусство — фикция, свобода — фикция. Помогает только...
— Спираль!!! Конечно, фирменная, не совдеповская. Малыш, почему ты еще не одет? Забыл, что у моего отца сегодня юбилей?
— Фууу... Оля, как ты меня напугала... Значит, к тещу на белены?
Звонкий поцелуй в щеку:
— Сколько раз тебе говорить: не «тещ», а «тесть»!
— А я говорю — тещ! И никак иначе.
Мы оба смеемся. Оля идет в ванную комнату переодеваться. Все-таки отучил ее строить глазки мужикам — капля долбит камень. Довольно почесываю нос. А Саша, видимо, сообразив, что нам сейчас не до него, нехотя собирается и уходит.
Банкетный зал ресторана «Интурист». Мы с Олей сидим за длиннющим столом, конец которого как раз упирается в пупок теща. Ему сегодня стукнул полтинник. Экая радость.
Юбиляра нам почти не видно. Ну, во-первых, из-за расстояния, а во-вторых, из-за адресов, цветов и закусок. Я специально предложил сесть подальше от именинника, дабы взоры гостей, обращенные к Виталию Леонидовичу, не задерживались на молодых, то есть на нас. А также, чтобы лишить присутствующих удовольствия наблюдать за моими попытками кушать, держа вилку в левой руке. Наверное, первый раз я завидовал жене, справлявшейся с этой мудреной наукой изящно и непринужденно. А в принципе, мне было ужасно скучно. Так и подмывало в качестве развлечения брякнуть какую-нибудь гадость управляющему трестом (напротив) или жене главного инженера (справа).
— Смотри, — толкнула меня в бок супруга, — вон та интересная дама, вторая слева от шампанского... Известная поэтесса.
— Не сказал бы, что она интересная.
— Ну почему? Мужчины считают ее красивой женщиной.
— Мало ли чего спьяну не померещится — она же старше Омара Хайяма и Назыма Хикмета вместе взятых!
Декольтированное платье, надменное лицо, пристальное изучение настроения зала — все обещало приближающийся стихопад. Судя по всему, поэтесса ожидала, когда схлынут первые восемь валов поздравлений.
Предчувствия меня не обманули. Не прошло и десяти минут, как она встала, едва не сметя своим бюстом соседей, повернулась к тещу и, многозначительно прокашлявшись, промолвила:
— А теперь позвольте мне (восклицания «просим-просим»). Виталка, мы с тобой знакомы уже давно... К сведению уважаемых гостей, мы с Виталием Леонидовичем учились в одной школе (восклицания «ах-ах»). Виталка, ты знаешь, как я всегда к тебе относилась... Я давно хотела, но не решалась... (слеза). Посвятить тебе стихи. Но вот наступил день, когда я все-таки решилась, и, если присутствующие не возражают, я их прочту (восклицания «просим-просим»).
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |