Под прикрытием тонких век воспаленные образы метались, как бурые, сиреневые, желтые невнятные тени, вращались колючие зрачки, гудение потушенной лампы остывало в ушах. Ушам было холодно, поскольку ночью все укрываются под тяжелые ватные одеяла и не греют воздух теплом своих тел. Все спят. Ночь проходит свою наиболее мрачную тяжелую густую тягучую грустную утомительную тревожную таинственную часть. В этот час начинается иная неизведанная и страшная жизнь. Ничуть не стесняясь меня - еще вполне бодрствующего, смотрящего широко распахнутыми воспаленными горящими глазами в непроглядный мрак комнаты, беззвучно недвижимо лежащего на спине, до шеи укутанного толстым ватным одеялом - комод, дверь, стол с громоздящимся на нем, стул и его окутавшая моя одежда, обратившись собственными тенями, черными клочьями тьмы во тьме, принимаются разминать затекшие члены, отделяются от стен, с песочным шелестом шевелят конечностями, пружинисто хищно нагибаются, мстительно движутся ко мне. Тая дыхание, я вглядываюсь, боясь моргнуть, в их бесформенные фигуры и понимаю, что это не игра тени и тени, не оптический обман воспаленных глаз, не плод неуемного воображения, а отвратительные и ужасные чудовища, вернувшиеся из моего детства, не дававшие мне спать тогда. Они вновь неотвратимо движутся ко мне, их косматые пыльные холодные цепкие лапы тянутся к моей недышащей груди, чтобы сковать ее, огромные острые зубы сочатся чернилами, метят в шею, запавшие закопченные глаза всасывают мой облик. Тот растворяется в их темноте. Бессмысленно прятаться от них, поскольку - я уверен - они точно чувствуют, где я. Смешно питать надежду, что они пощадят меня, потому что их цель противоположна. Глупо думать, что я справлюсь с ними в борьбе, ведь борьба давно началась и мной уже проиграна. Я лежу, скован черным, тяжелым одеялом, чернильной тенью одеяла, я окружен темнотой. Есть только одна возможность выжить этой ночью, но независящая от меня. Быть может, они еще далеко и не успеют дойти до меня, как случилось прошлой ночью, как случалось все предыдущие ночи. Что задержит (поскольку остановить не может ничто) их в пути? Быть может, следует заснуть, тем более что от страха я уже закрыл веки, свернулся комком, спрятался с головой под одеяло. Но кровь бьется в висках, холодный пот проступает между пальцами. А вдруг, они ждут, когда я забудусь тревожной дремой, чтобы кинуться на меня? Я знаю, что они исчезнут, если вспыхнет свет. Но потом я уже не решусь его выключить. А спать при свете выглядит очень глупо. К тому же стоит мне потянуться к выключателю, как свора крадущихся, не выдающих своей тайны теней бросится на меня и уничтожит раньше, чем я их. Оттого, с головой укрывшись одеялом, страдая от духоты, я выбираю единственно возможное: стараюсь уснуть. Для этого надо отвлечься от довлеющих обстоятельств и думать о чем-нибудь приятном. Например, об аллее пятнистых платанов, о ласковых черно-белых мишках, ютящихся на ветвях. Они срывают крупные сочные листья и, пережевывая их, глядят наивными трогательными подведенными глазами. Или об оставленных в детстве деревянных кубиках с красными, зелеными, желтыми, прочими яркими буквами и рисунками на гранях, о пестром клоуне с шарнирными конечностями, о большом черном паровозе. Последний подхватывает меня и несет вниз, ватное безволие окутывает мои руки, плечи, веки, прижимает голову к подушке. Я теряю свое тело, покидаю комнату, в последний миг замечая, как черные тени кинулись на меня, густая глухая тягучая тяжелая темнота сомкнулась надо мной, неприятно зловонной волной всплеснув, меня поглотила.
Вяло, сонно, безвольно Тери навалился на край раковины, рассматривал свое обмякшее, сонное, растекшееся отражение в зеркале. Справа заревели водопроводные трубы, яркая, без плафона, покрытая пылью лампа, вздрогнув, мигнула. Взгляд вяло, безвольно соскользнул с глади зеркала, шершаво вился между квадратами белого кафеля. Правой рукой, не глядя на нее, повернул хромированную головку крана, пустил горячую воду. Ее шум затуманил уши, ее пар затянул, затопил отражение, словно Тери погружается в тополиный пух постели, словно его запорошил тополиный снег. Поворошил торопливо волосы, правую руку отдернув от крана. Жерло слива плотоядно заурчало. Его отрыжка отдавала кислым, тухлым.
Смутно угадывая себя в зеркале, тонкими, ослабшими, безвольными пальцами коснулся подбородка и левой щеки. Кожа, покрытая колючими, непрестанно срубаемыми, сделавшимися оттого жестокими волосами, показалась грубой, чужой, ненужной, словно это не моя кожа, не мои щеки, не мой подбородок, а мутного отражения. Внутренний, утомленный сном покой Тери всколыхнулся грязной тяжелой мутной волной отвращения, как будто прикоснулся к лягушке. Волна, подобная тошноте, неся водоросли и мертвых медуз, докатилась до горла, ударилась в кадык, его передернув, отразилась, обернулась тоскливым отвращением к процедуре бритья. В целом. К каждой отдельной части Тери не имел возражений. Не видел ничего ни сложного, ни нудного, ни мерзкого. "Может быть", - продолжал анализ, - "причина кроется во врожденной неприязни к острым предметам, чье прикосновение к щеке отдает жабьим холодом. Или в предчувствуемой возможной опасности порезаться, несмотря на пристальное внимание к стали". Но мысли ленились развиваться, предполагать и изыскивать причины, сонные, тучные, они лоснились, жмурились, жались в угол, сладко пережевывали обрывки снов.
"Необходимо тщательно гладко выбрить подбородок и щеки, поскольку накладная борода не приклеится к щетине".
Все отвращение к процедуре воплотилось в прикосновении к помазку, как к первому шагу. Выдохнув, прервав на миг колебания, как в омут, отчаянно сжал в руке. Им взбивал в фаянсовой чашке густую пену. Ребром ладони протирал зеркало на уровне смутного лица, но отражение оставалось невнятным, жестким, колючим. Жестким, колючим помазком, пропитанным пеной, ту наносил на жесткие, колючие подбородок, щеки, над верхней губой, плотно сжатой с нижней, чтобы горькое, как утро, мыло не попало в рот. Вновь безрезультатно протер зеркало ребром ладони, на миг увидев свое отражение, закутанное в накладную бороду из тополиного пуха. Опустил помазок в чашечку пены, взял, внутренне передернувшись, бритву. Вновь протер зеркало. Провел ладонью по на миг показавшимся взъерошенным волосам, оглядел их прижатыми к черепу, в тайне мечтая... Плавными движениями стал высвобождать щеку из белой пушистой мыльной. После каждого движения опуская бритву в тугую упругую бурную. Струя воды радостно ретиво подхватывала и уносила в жерло слива - в безызвестность, из которой возврата нет - обрывки пены, полной отсеченных клеток меня.
Тери морщился. Жмурил глаза, выдавливая в их углы горькие капли. Судорога страдания растягивала губы в отвратительное, как жаба, подобие улыбки. Оторвал от губ дымящуюся чашку. Горячий чай с лимоном, обжигая на своем пути, миновал: губы, десны, язык, небо, глотку, устремился по конвульсивно мучительно сжимающемуся пищеводу, ворвался в желудок, сметая секрет с эпителия, нарушая кислотность, промчался по малой кривизне, проник сквозь преграду привратника, прекратил свое разрушительное движение в двенадцатиперстной кишке. Неестественно ее раздувая, плескался, остывал. Тери поставил чашку и произвел пробное глотательное движение. Истерзанное ангиной воспаленное горло позволило сделать это без боли - ошпаренное потеряло чувствительность. Тери похрипел, прогоняя слизь с голосовых связок, и произнес чисто, низким не своим голосом:
"Боюсь, что ожог - слишком высокая цена за избавление от ангины. К тому же, боюсь, это ненадолго".
Большим и указательным пальцами правой руки извлек из чашки желтый разбитый на секторы кружок лимона. Поднял на уровень глаз, следя, чтобы капли падали в чашку. Резко, хищно нагнулся, подхватил лимон зубами. Разжевал, почти не ощущая вкуса, вместе с кожурой, проглотил кислое. Подавил намечающуюся гримасу или зевок. Их отзвук мгновение витал, словно бабочка моли, по скулам. Горло обмотано зеленым шерстяным шарфом.
Пятью раскрытыми пальцами левой руки уперся в полинявшую невнятную небрежно нарисованную гвоздику клеенки. Наклонившись над столом, легко оторвал себя от табурета. Поднялся, правой рукой подхватил чашку. Повернулся и сделал два шага к раковине. Левой рукой вращая кран, пустил шум горячей воды. Под ее потоком подержал, обжигаясь, чашку и испачканные соком лимона пальцы. Смывая остатки чая и сока, поток миновал раковину, колено отстойника, проносился, обжигая, канализационными трубами, пропадал в неизведанной бездне, откуда возврата нет.
Вздохнув, усмирил поток, поместил чашку сушиться, вытер руку о черные шерстяные штаны.
"Н-да", - бесполезно, пусто сказал, проверяя горло.
Рассеянно, завороженно, не видя, смотрел на кусок хозяйственного мыла. Наблюдал, как левая рука чешет незапятнанное серыми мягкими волосами запястье правой. Синие тени вен проступали сквозь тонкую кожу. Ошеломленно, потрясенно стоял, силясь вспомнить. Неодобрительно осмотрел сломанный ноготь большого пальца правой руки. Преодолев оцепенение, двинулся прочь, шаркая тапками по линолеуму. Стопы сокрыты теплом шерстяных носков.
Скользящею походкою, боясь растерять тапки, достиг комнаты. Ворс ковра укутал, опутал, обвил ноги, мешая брести, томно клоня в сон. Я распахнул дверцу шкафа, скрывающую рубашки, галстуки, пиджаки, брюки, ремни, прочее. Оглядел зеркало, помещенное с внутренней стороны. Бледное меня отражение взглянуло темными от жара глазами. Насупленно те укрывались в глубокие раковины глазниц. Лоб покрыт мелкими каплями холодного горького пота.
Закрыл дверцу, спрятав свое отражение в темноту шкафа, обратил свое внимание на стену, где утомительно застыли на одном месте стрелки часов. Стук маятника исправно мерно разделял пространство комнаты на равные интервалы. Тревожно не доверяя, направил взгляд на будильник, ютящийся на тумбочке. Тот учащенно суетливо тикал, подтверждал.
Резко отвернулся и покинул комнату. Тревога и ангина стягивали низ живота. Пальцами раскрытой ладони тронул дверь туалета. Шершавая краска язвила. Скользнул к ручке. Не надавливая, нерешительно застыл. Подавив невольный порыв, руку опустил, прошаркал обратно в комнату. Вновь стук маятника охватил, окружил со всех сторон равными интервалами, как сетью. Стрелки двинулись незначительно. Не надеясь на ошибку, сверил с будильником. Тот мелко негромко невнятно вторил, пытался догнать.
Скользнул вбок к стулу. Присел. Лишь коснувшись, вскочил. Воспаленные глаза метались по комнате, и я влачился за ними вслед. Вновь подошел к шкафу и осмотрел свой изнуренный вид на изнанке двери. Метнул взор на томительно неторопливые стрелки. Не решаясь начать никакое дело, без него остро чувствовал сонную вялую ленивую природу времени. Подошел к стулу, оперся на его спинку, смотрел, не мигая, не видя, никуда. Не сбрасывая с себя оцепенение, сел, неестественно прямо прислонился к спинке. Мерный стук маятника очаровывал, манил за собой, обещал многое, спутывал петлями своей сети руки, ноги, мысли. Мысли, как рыбы, тревожно бились, не в силах сдвинуться, зацепиться одна за другую, думали каждая себя.
Комната потеряла привычные границы и очертания. Левая стена с окном и правая стена со шкафом умчались в левую и правую сумрачные бесконечности, покинули поле зрения. Задняя стена с дверью вовсе пропала, оставив вместо себя смутное воспоминание. Стена прямо передо мной расплылась, то ли приблизившись вплотную к моим зрачкам, то ли ускользнув из их фокусов. Пятно часов темнело в левом верхнем углу поля зрения. Направить взор на него и узнать, сколько времени, не было возможным, словно заботливый часовщик (в глазу - лупа, в прокуренных пальцах - пинцет, усы топорщатся) приклеил циферблат на склеру глаза, и часы бегали вместе со зрачком. Стук маятника, неторопливый и ленивый, замедлялся, остановился вовсе, застыл на сильной доле.
Это не представлялось ни удивительным, ни тревожным. Опутанный сетью биений маятника или собственного сердца, я слился с ним и движусь, не отставая, не обгоняя. Мое тело расширилось до пределов комнаты, я заполнил ее, потерял свои границы. В далекой неопределенности моя нежная кожа смыкалась с шершавыми стенами и потолком. Шершавые язвили нежную, вызывая зуд. Но зуд, оборачиваясь то искрящейся рождественской мишурой, то мыльной радужной пленкой, не заботил меня. Единственное, что беспокоило - руки, сложенные на коленях не точно по оси моей симметрии, а немного левее (относительно моих бесконечных размеров любая погрешность становилась заметна). Казалось, что они намерились покинуть меня и после не слать ни телеграммы. Я попытался понять, как их вернуть, как определить, далеко ли они от меня. Но в тот же миг обнаружил, что руки немного правее оси симметрии. Я немедленно позабыл об этой тревоге. Поток времени подхватил меня, сковав, унес - я потерял себя.
В третий раз звонок раздался в прихожей, заметался между потолком и полом, мячиком заскакал от стены к стене, пронесся темным пыльным унылым коридором. На миг задержался, гадая, за какой из дверей встречусь я. Ворвался в комнату, скользнул по ушным раковинам, опалив их, ринулся в слуховой канал, задребезжал, загремел по барабанной перепонке. Я сбросил оцепенение, очарование, распахнул глаза, стремительно теряя, как воду из сита, свои недавние переживания. Те в памяти не держались, не находя для себя слов, понятий, знаков, чувств, образов.
Решительно вскинул себя со стула, нелепо зашагал на ватных непослушных ногах. Касаясь ладонями стен, комода, шкафа, буфета, сундука, смешно спешил темным долгим унылым пыльным коридором. Тянул руку к манящей кнопке замка. Замок лязгнул, его металлический звук вырвался на лестницу и голубем метнулся на чердак. Дверь, скрипнув, являла на пороге.
Утомленная годами, спокойная, блеклая жена г-на С. смотрела участливыми голубыми глазами из-под истерзанных косметикой вялых век. Утратившими упругость щеками губы растянуты в вялую улыбку. Говорили:
"Извините, что побеспокоила вас".
"Ничего страшного", - Тери скрипнул отказавшим горлом.
"Вы, я вижу", - глубоким задумчивым голосом, - "тоже больны", - удачно вздохнула, - "многие сейчас. Видимо, эпидемия", - походила на врача.
"Это не страшно", - повторил уже внятнее, - "это скоро пройдет".
"А вот мой муж", - она обратила внимание Тери на красный тулуп, висевший поперек ее левого предплечья, то приподняв, - "не на шутку. Лежит, мечет голову по подушке. Температуру не сбить. Кажется", - голос стал доверителен, - "у него галлюцинации".
Она обеспокоенно посмотрела за плечо, силясь увидеть больного через стену.
"А что говорит врач?" - Тери, замирая, безвольно спросил.
"Врача вызывать решительно запретил", - в отчаянии махнула свободной рукой, - "не доверяет врачам. Боится".
Тери понимающе кивнул головой. Глаза широко раскрылись от страха и восхищения.
"Он сегодня должен был раздавать подарки", - она вновь приподняла тулуп, - "видели, наверное, во дворе ель?"
"Сияет гирляндами".
"Выйти, сказать пару пар шуток, бодрых фраз, постучать посохом", - тот был зажат в ее правой руке, - "выудить из мешка подарки. Вы не могли бы вместо него?"
"Я, к сожалению..." - хотел начать, но горло гордо не позволило, не произнесло.
"Кроме вас некому. Муж очень просил", - она не закончила, передавая шаровары, тулуп, посох. Красные сапоги и мешок стояли возле ее ног, в домашние мышиные без задников тапочки зябко обутые.
"Рукавицы и шапка в рукаве", - пояснила. Утомленная улыбка косо скользнула по ее лицу, потерялась за ухом.
"Всего доброго", - пожелала, пряча глаза, - "я думаю, у вас все получится".
"Я надеюсь", - смог ответить.
Тери вернулся в комнату. Взглянул на стрелки часов. Двенадцать минут до. Стремительно покинул комнату, не успев услышать ни удара маятника. Направился быстро облегченно в туалет. Скрылся за дверью, не запирая себя щеколдой. Шум пущенной воды вытек в коридор. Дверь распахнулась и явила. Тенью метнувшись, немедленно скрылся за дверью ванной. Не включая свет. Ополоснул пальцы. Закрыл воду, коснулся полотенца. Промелькнул коридором, поддерживая незастегнутые брюки. В комнате опустился на стул, невольно коснувшись его ладонью левой руки. Правой стягивая штаны. Явившиеся голени ежились, топорщились волосками. Брюки небережно кинул на спинку стула. Схватил с дивана красные, отороченные белым шаровары, вставил в них ноги. Размотал колючий зеленый, как ель, шарф, обернул шею аккуратно. Руки назад отведя, подбородком придерживая шарф, накинул на плечи просторный, шароварам подобный, тулуп. Передернул плечами, прилаживая. Рванул на себя дверцу шкафа, желая изнанку. Глядя в зеркало, стал прилаживать долгую белую бороду. Заправил волосы под красную с белым околышем и седыми космами шапку. На гладко выбритый подбородок приклеил ватную бороду. Холодный пот проступал на лбу крупными спелыми каплями. Сердце билось сильно и часто. Бросил взгляд на часы. Пробежал в прихожую. Неловко сгибаясь в толстом тулупе, натянул сапоги. Вставил ладони в рукавицы. Латаный мешок закинул на плечо. Многие мелкие подарки нехорошо звякнули. Левой рукой оперся на резной расписной посох. Постоял, усмиряя одышку, сердцебиение. Растянул губы в неестественной широкой улыбке. Поморщился, мучительно сглотнув воспаленным горлом.
"Здравствуйте, дети!" - прохрипел.
Толкнул входную дверь. Замок лязгнул.
Стараясь не греметь, тяжелыми неудобными сапогами бухал по ступеням. Лестница кружила его, этажи неторопливо плыли вверх. Мусорные баки, тусклые лампы, пыльные подоконники, затянутые в вощеный коленкор двери - по четыре на этаж - оставались за спиной. За каждой дверью, неловко согбенные, прильнувшие к замочным скважинам, замирая от страха узнать нестерпимо новое, важное, томясь опасением это пропустить, пропитанные нафталином старухи провожали глазами его спину.
Составленный из пыли, бледный, полупрозрачный, утомленный поднялся из ее мягких топких объятий, словно вышел из густого темного непроглядного болотистого леса, вдруг явился из буро-зеленого мрака, где мягкие ветви елей обнимали, обвивали его, желая задержать, оставить у себя; шагнул на поляну, полную мельтешения, мишуры белых и желтых бабочек, сиреневых колокольчиков, лукавых ромашек, солнечные зайчики серебрятся в листьях ольхи, и пряно томно пахнет растопленной сосновой смолой. Пыль серебрилась, дрожа, в косом закатном луче, лилась с подоконника, набивалась между рам. Путаясь в тяжелых складках занавес, составляла из тени и тени удивительные, невыносимо неестественные отвратительные лица: старуха с огромным, долгим, словно стекающим с себя носом, впалым беззубым ртом, темными кругами вместо глаз; полный бодрый молодой человек с розовыми разбухшими, как раковые опухоли, ушами; слепец с черных очках с тонким бледным холодным невыразительным мертвым лицом; увитое водорослями девичье лицо с яичницей вместо глаз; карлик с острым подбородком, с бешеными злыми глазами, кривым ножом, хищным ехидным оскалом, полным желтых клыков - картины менялись с головокружительной быстротой, вызывающей смутную мысль о тошноте. Смотреть ничуть не хотелось.
Как внезапно рожденный или прозревший, Тери медленно, сонно, отчетливо хлопал ресницами, озирал мутную, расплывающуюся, готовую ускользнуть реальность. Удивленно поднес к глазам свои непослушные двоящиеся ладони. Неестественно выгибая кисти, шевелил серебряными искрящимися пальцами - словно две диковинные рыбы мерно томно проплывали мимо его хрупких век. Снежный хруст суставов отдавался в какой-то точке нёба запахом жасмина. А если язык, обегающий шершавые, мертвые чужие зубы, кинется искать источник запаха, то вдруг ошибется, будто нёбо расколось, раздвоилось неровной трещиной, и мысли, ленивые, сонные, как желе, вытекают изо рта, имея приятный вкус.
Вновь хлопнул веками, стряхнув пыль с ресниц. Треск, заполнявший пространство кухни, дробящий воздух на сгустки темного и светлого, словно стоячие волны на русом песчаном дне, обнаружил себя, затихая. Тери покачнулся, вглядываясь, как вдалеке неверные стопы попирают пол. Половицы множились, стремясь повторить узор подушечки пальца, волнами разбегались вокруг босых стоп. Оброненный табурет ощерился стоптанными ногами. Трещина сороконожкой ползла по стене, пересекая часы. Те внезапно выстукивали сложный навязчивый ритм. Черное пятно сколотой эмали раковины исподтишка незаметно скользило на свое место. Не до потолка покрытые зеленой масляной краской стены смыкались, скрывая до того являемое страшное, создавали углы - поначалу смутные, невнятные, затем те обрастали деталями: пыльной паутиной, грязной решеткой вентиляции, трещиной штукатурки, беглыми клочками пыли под буфетом. За стеклом того проявлялись белесые бока чашек, ребра тарелок, надменный носик чайника. На столе брезжила нетронутая - тускнела покрытая машинным маслом - банка тушеной говядины. Медленно значимо с глубоким гулом муха, как черная точка в конце откровенного восстановления привычной действительности, пересекла густой, как бульон воздух кухни откуда-то к мутному окну. За ним вид спешно небрежно вырисовывался. В открытую форточку ворвался резкий тревожный требовательный сводящий скулы скрип качелей, пронзительный, как крик чайки, скрежет несмазанного велосипеда, вздорный визгливый спор детей. С подоконника на подоконник, как палая листва, крики полетели, гремя жестью: "Алеша", "Оксана", "Женя" - матери звали их ужинать.
Голос из репродуктора открылся и жадно начал объяснять:
"... сознание, память, восприятие и моторная активность - все диссоциированы друг от друга. Все диссоциативные анестетики блокируют N-метил-D-аспартат (NMDA) нейрорецепторы, хотя многие действуют и на другие рецепторы, например, сигма-рецепторы..."
Оглушительный настойчивый звонок в четвертый раз разорвал темноту прихожей, промчался по коридору, ворвался на кухню, накинулся на невнятную, полусуществующую фигуру Тери, заскакал цветными мишурными блестками в недоверчивых, удивленных, удивлением утомленных глазах. Стены, половицы, буфет с чашками, тарелками, трепетные пальцы, далекие стопы привычно собрались закружиться, взметнуться вслед за блестками, в них обратиться, разлететься веселой мишурой. Но наметившийся водоворот, не поднявшись, обмяк, осел, как чаинки на дне чашки. Осталось одно - звон.
Стопами пола, ладонями стен не касаясь, Тери лениво сонно скользил, словно падал в черную неизведанную скважину коридора. Легкий сквозняк нес его, шевелил соломенный цвет волос, шелестел старыми обоями. Обломки стульев, хлам, мешки, коробка - та скрывала блеклую куклу с закрытыми глазами и трещинами на фаянсе лица, заводной автомобиль с сорванной пружиной, испачканные в песке совочек и формочки, красно-синий полосатый прокушенный догом мяч - нависали над головой, рискуя упасть. Косой закатный луч пронзал долгую темноту коридора, выхватывал тень Тери, пылинки серебрились в луче. Невнятная дверь намечалась вдали, близилась, возникала в сумраке неясным силуэтом глухого затертого коленкора, поблескивала тусклыми медными шляпками гвоздей, вычурно изогнутой ручкой, манила черной, провалом зияющей, ручкой замка. Тот, поддавшись намерениям Тери, лязгнул. Тери, коснувшись холодной черной ручки замка, намереваясь ее повернуть, стал поражен распахнувшимися перед ним воспоминаниями, нахлынувшими представлениями. Испуганные мысли тревожно ринулись, забились в углы, сжались от страха и мороза. Руки онемели, не чувствуя сталь замка, не смея ее сдвинуть. Зрачки замерли и остекленели. Смотрел в пожухший коленкор открывающейся двери, словно в зеркало.
Дверь, скрипнув, отворилась и явила на пороге.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |