Мое эстетическое наслаждение построенным оборвалось событием: грохот везомых из кухни котлов ехал по коридору, гулкие увесистые шаги шли следом. Запахло чем-то. Я выглянул осведомиться:
"Обед?"
Развлекающий голос репродуктора поспешил донестись:
"... типичными свойствами "классического" предсмертного переживания является чувство, что ощущаемое "реально" и что человек действительно мертв, мистическая невыразимость..."
"Ужин", - кухарка перечила мне.
"Проспал обед", - но в этом моей вины нет - ей было известно. Пышно вышагивала. Везла.
"Завтрак - в девять, обед - в час, ужин - в семь", - отчеканила заведенный порядок.
"Я не пользуюсь часами", - уходящий удрученно отвечал в прикрываемую дверь.
"... безвременность, анальгезия, очевидная ясность мыслей и чувство мира и спокойствия, хотя некоторые описанные предсмертные переживания были раздражающими и пугающими. Возможно восприятие отделения от тела (внетелесный опыт). Галлюцинации в ходе предсмертных переживаний включают в себя пейзажи, родственников, знакомых, религиозные и мифические фигуры. Часто возникают трансцендентальные мистические состояния...", - репродуктор пытался просочиться в щели.
Представ перед закрытой дверью, я пытался усмирить охватившее меня сердцебиение -котлы поражали жарким дурманом, пышно их везущая кухарка вышагивала - будили мой давно неутоленный аппетит. Я кинулся к своей кровати. Тщетно пытаясь вспомнить свои намерения, застыл над ней, незаправленной, смятой, утомленной, серой, как утро. Отбредя к небрежному стулу, присел. Но чуть коснувшись его, вскочил, оправил свои пижамы. Вновь присел, вновь вскочил, вновь оправил. Кинулся на кровать от переизбытка чувств - сухая шершавая простынь врезалась в щеку - но не задержался и на ней. Мои глаза бегали, и я бегал по комнате за ними. Не выдержав томления, отправился по черным резиновым следам, колымагой кухарки накатанных по линолеуму коридора, лениво лилово шагал, принужденно глядя под ноги, но в душе - летел. Мимо ряда дверей, мимо бледного холодильника, неестественной пальмы, дивана, мимо бредущих бережливо согбенных - боятся пролить, а в тарелках дымится, плещется - в палевых пижамах Б., М., К., П., Ы., Ф. - я волен называть их любыми буквами. Искоса вглядываясь в их опущенные скорбные напряженные лица, я вновь узнавал в них себя.
Немногих шагов не доходя до поста дежурной сестры (та невозмутимо продолжает слушать: "... воспоминания часто врываются в сознание, однако их организация в виде "пересмотра жизни" - довольно редкое явление. Описано восприятие шума в ушах в начале..."). Ею удачно незамечаем. Сворачиваю туда, где характерно черпак бьет по стенке котла, где запах гуще. В нем паря, клублюсь в хороводе очереди, пытаясь запах опознать. По нему представить блюда. Безуспешно. С потолка свисают липкие гирлянды мушиных трупиков. Отдельные шевелят лапками. Замирая от голода и безысходности. Меня жестко тошнит от неутоленного, темнеет в глазах, ватные ноги теряют прочность и опору пола. Я шатаюсь, я начинаю падать, привалясь к скользкой стене, за нее не цепляясь слабыми пальцами. Но очередь исчерпывается, сердце колотится, темнеет в глазах. Я ближусь к окну, и из-за него меня снабжают бледно-зеленым подносом, тот нагружают тарелкой, чашкой, их содержимым, вилкой. Замирая колотящимся, я скольжу, согбенный над ношей к себе. Не в такт моих шагов пружинит горб подноса, стремясь вразнос, расплескать стакан, сбросить гнет тарелок.
В тот вечер нам подавали жареный минтай с вареными макаронными изделиями. Хлеб предлагался по принципу шведского стола: неограниченно, и оттого мне уже не достался. На третье (а для меня, соответственно, на второе) назвали чай. Скоро, суетливо, судорожно, безотрадно словно наблюдал за собой со стороны, я поглотил безвольную невнятную массу. До судороги в ушах царапал вилкой тарелку. Насыщение не последовало. Тревожное, зудящее, куда-то тянущее чувство зудело, тревожно тянуло. Разочарованно вернул поднос, пустую тарелку, стакан. Рассеянно, обиженно миновал пост дежурной сестры, не интересуясь, заметила ли она меня, минующего. Видимо, не заметила. Не бдела.
В тот вечер я впервые решил писать.
Дражайший читатель, вы на своем месте, наверное, только что изволили уплести в своей ореховой столовой с гобеленами и стульями a la Людовик такой-то пару рябчиков в кисло-сладком соусе с базиликом и реганом, да имели тушеные с брюссельской капустой и помидорами артишоки. Салат из спаржи наличествовал. Наливки подвали позже, а тогда вы поглощаемое обильно заливали бордо из подернутой паутиной бутылки, выдержанной в погребке с вашего рождения. Не снобируйте меня возрастом вина, лучше вздрогньте от своего. Не забывайте о заботливо проколотых насквозь (взгляните: они зияют, и косточки в них нет) оливках. Нет, наливки будут позже, экий вы, право! Заботьтесь о своем пищеварении, считайте калории. И перейдя в дубовый кабинет, почитайте что-нибудь с полчаса перед чаем. Да смотрите, не вздумайте уснуть на прохладной коже дивана; возьмите сигару - это вас взбодрит.
Отдохнули? Со стола тем временем убрали, перестелили снежную скатерть, и чай ароматно дымится над чашкой. Вам сколько кусочков сахару? Ну, извольте сами. Бисквиты, варенья (вы какое лучше любите? Я - крыжовенное), конфекты, печения. Что же вы удручены? Все ждете наливок? А уж не ждете ли вы гостей (будем говорить на чистоту)? Тяжко вскочили, забегали, словно взволнованная курица замахали руками, посыпали распоряжениями. Раньше надо было бегать. Теперь уж - все съедено, и съеденного - не вернуть вспять. Вы - в панике, в одышке. В домашнем алом халате (золото драконов поистерлось, старомодно). Грузно мечетесь по гостиной. Но взгляните-ка на циферблат. Впрочем, оставьте: ваш дворецкий, подлец и пропойца (а как уволить, если их семья служит здесь третий век?) опять упустил с вечера завести часовой каминный механизм и передвинуть стрелки на такое-то, ему одному известное число минут. Давно забытые они подернулись паутиной. Лучше поверьте мне: уже все отужинали и едут - верьте - как вы их и звали, исключительно разыграть партию в винт.
Ворота вскрипнули, колеса прошуршали, взметнули палую листву платанов, вспугнули сон зеркальных черных лебедей (позже пруд закопают, заморят хлором, найдя в нем холеру. Судьба лебедей неизвестна), шутки, щебет, шелест платьев, рукопожатия, поцелуи, смех. Вот теперь-то и вспоминайте ваши пресловутые наливки, да не премините послать за мороженым для дам, и анисовой извольте. И всех зовите на веранду. И обязательно кто-нибудь тронет клавиши рояля ("Сыграйте, сыграйте, граф!" И ведь же сыграет), и кто-нибудь непременно отпустит каламбур против назойливых москитов - тех станут отгонять усердно сигарным дымом. Вечер будет литься (анисовая, наливки), перетечет в уютную сухую гостиную ("сухого мартини не желаете?") и иссякнет на рассвете.
А проснувшись в изнеможении в черт знает каком часу, от чего вы так печалитесь, да скорбите, не разумея о чем? К чему немедленно, не задумываясь, снова тянетесь за наливками и если уже о чем мечтаете, то только как-то неопределенно, эфирно, туманно. Не можно понять, что желать. И вдруг призрачное становится прозрачным, ясным: пряников! Ярмарочных и глянцевых плоских фигурок зайцев, лис, петухов, бабочек. Коричневых с белыми прожилками, глазированных сахаром. Вскидываетесь послать, продираясь сквозь головную боль, изволите подняться, в надежде запахиваетесь в полы халата, освежаете себя прохладной из умывальника. Бредете в столовую, преодолевая. Даже не присев, глядите уныло тупо на снежную скатерть, на ароматно дымящийся коричневый чай, надламываете черствоватую фигурку, хрустнув глазурью. Безвольно кладете сухой колкий кусок в сухой шершавый рот, понимая: не то. И уже от отчаяния нет сил даже вернуться в постель. Тяжко вам. А каково дворецкому, вы подумали? Он вчера не преминул не меньше вас, и пробуждение ему дается нелегко, а теперь ему вы со своими прихотями. Легко ли ему бегать за пряником, стелить скатерти, готовить чай? Поберегитесь капризничать. Это дурной тон. Мне за вас стыдно. И не прячьтесь за высокое: русская хандра, английский spline. Скажите прямо: я проигрался вчера и с горя перебрал анисовой да ликеров. Кюрасо, знаете ли. И так же, не косясь, взгляните на себя: обрюзгли, пооблысели, лоснитесь. Глаза помутились, пальцы дрожат. Табака и перегара острый кислый запах изо рта стал перманентен. Простите, присущ. Да еще взгляните, что выражает ваше лицо. Вот именно: ничуть не выражает. А ногти, ногти! И после этого разоблачения не совестно ли вам читать о моем скудном ужине?
Пока поглощенный скромным самоупоением я, вымарывая и вымеряя (закончив страницу, возвращаюсь к предыдущей, как в родительский дом - а комната стала мала, руки тянутся из обшлагов, потолок давит на голову, как перед грозой, обои поблекли, угол затянут паутиной, куклы пыльны и неказисты, неживы. Губы шептали написанное - то застревало между зубов, как сухожилия, на языке таял горький тоскливый вкус жареного минтая и неживых загнивающих слов. Нашпиговывал фразы новыми точными точеными поворотами, отчего абзацы разрастались на поля мерзкими метастазами, а повествование развивалось не во времени, а в пространстве) писал, время неслось незамечаемо скоро: тихо стемнело за окном, померк глазированный мухами светильник. Внезапно я обнаружил себя в блеклой темноте, я предстал перед лицом ночи. Лишь бедный блик парадного фонаря в окне разделял мглу и предметы, их намечая. Те шевелились в сумраке. Ночь застигла меня врасплох. Она была несвоевременна, неуместна, неуютна. Излишня. Я был не готов к ней. Я вовсе не хотел спать. Однако обстоятельствами довлеем, я ничуть не ждал оставаться без дела в окружении презревших все условности вообще и меня в частности стульев, тумбочек, теней - те жили своей пугающей, неисследимой ночной жизнью. Заранее зная неуспех, я выпростал себя из пижамы, путаясь в рукавах и штанинах. Вольно покидав ее на стул подле, принужденно опустился в похрустывающее ложе. Но сон не шел ко мне. Он меня избегал. Мною закрываемые глаза распахивались вновь и блуждали в полумраке. Подушка была жесткая и ухватывала ухо, матрац - скрипуч и исторгал меня, желая избегать, одеяло давило, я ерзал. Я живо представлял свору тулупом пахнущих овечек и шептал в темноту их номера. Я поворачивался на спину, на бок, на другой, на живот. Я метал голову по подушке. Привстав на локте, вонзал в нее кулак. К тому же обильный храп моих соседей по палате вытеснял всякие надежды на покой: мне зеркально расположенный могучий бас Б. и находящийся со стороны моих ног пронзительный альт М. выводили диссонансы, достойные немецкой шарманки, шотландской волынки и португальской кофемольной машины. Казалось, серый воздух в комнате дробится треском, исходит стоячими волнами, словно русая нечесаная песчаная гладь дна, делясь на ровные интервалы сгустков и пустоты. Четвертое место в палате, к счастью, пустовало. Меня передергивало, меня коробило, оскорбляло, я негодовал, что мне зеркальное место занимает столь невежественный, грубый, трубный, мне якобы двойник - мой противник. Эстетическая теория о симметрии комнаты рушилась с треском, грохотом, хохотом, храпу подобным. И я был разбит. Осталось одно: опрометью кинуться куда-нибудь прочь. Жестоко лишенный единственно возможного в довлеющих обстоятельствах занятия - сна, я облачился и обулся в свои пижамы в неосознанном стремлении - бежать. Невольно, сам собой в моем воображении сплыл (помимо всех каверзностей, тернистостей, затаенных у стола дежурной сестры) уют угла с пальмой, холодильником, дивным диваном в ответвлении коридора. Мой язык запутался среди "т" и "в", но в названном не тушат ночью все светильники (я так надеялся). Собрав исписанные листы, я направился, шепотно шурша шлепанцами по линованному, скользящею походкою скользя. Как тень.
Тенью скользя вдоль стены коридора, поглощенный собственной скрытностью, я не сразу заметил в ее белизне таящуюся фигуру. И вдруг - увидел. В белом халате и с бледным лицом она распласталась по глянцевой поверхности, и только сизые жесткие кудри, топорщась из-под шапочки, выдавали ее. Наткнувшись на них, я вздрогнул, отскочил на середину коридора, оправил складки пижамы.
"Мимикрируете?" - мимо походя мило я осведомился, желая выдать прогулку за праздную.
Но она, меня спасительно мутными глазами задев, облегченно осыпалась на пол. Ее фаянсовое лицо свела гримаса. Через мгновенье оно расколется со звоном по рисунку морщин. Недоверчиво отпрянув от ее безвольной массы, я поспешил к столу дежурной сестры, где место павшей занимала другая, напротив: высокая и худая. Дремля.
Ее внимание я обернул в сторону, откуда прибыл:
"Сударыня, милостиво извиняйте за беспокойство, но там, вдали коридора, не показалось ли мне, не покажется ли вам, ваша коллега позволяет себе необычное".
Но сударыня, не извинив меня и не дослушав, вызвала, словно выругалась в телефонную трубку, подмогу. Взметнувшаяся, как пламя в дымоходе, неслась по коридору, скидывая на ходу туфли. Впрочем, она была в тапочках. Тогда - теряя их на бегу.
На короткий миг я остался один и в гнетущем полумраке слушал, как ласковым вкрадчивым голосом репродуктор читал невероятное:
"... смерть определяется как "окончательное прекращение жизненных функций". Согласно этому определению, "возвращенные с того света" на самом деле не умирают - хотя их разум, мозг и тело, возможно, находились некоторое время в очень необычных состояниях..."
И вдруг налетело из темных глубин коридора, накинулось, как густая слепая неумолимая стая летучих мышей, хлещут холодными голыми крыльями по лицу. Я, прижавщись к стене, жмурил глаза от закружившего водоворота: носилки, капельницы, шприцы, стетоскопы, кардиограф, электрошок. Полы халатов неслись метелью, тревожные крики метались, топот ног бубнил, острые иглы блистали, запах эфира и камфары забивал нос, словно тополиный пух... Но пронеслось мимо, скрылось, поглощенное жадным зевом лифта. Тот унес торопливый топот, требовательные крики, шелест халатов и резиновый скрип каталки. Поглотил, словно канализация, и возврата нет. Только безмятежное бормотание репродуктора осталось, как медузы и тина после отлива: "... одно из тех немногочисленных переживаний, через которые рано или поздно проходит каждый живущий..."
Я обнаружил себя в убогой голой боком под лестницей притулившейся комнате, бывшей дворницкой, где в прежние времена Герасим дремал. Сваленными здесь же поленьями поддерживал жар камина. Или просто заходил передохнуть, вязал корзины из дивных ивовых прутьев, чинил лучины к вечеру. В одном углу стояли его метлы, лопаты и, между прочим, топор. В другом он скинул валенки, козлом, потом, гарью пахнущий овчинный тулуп. В третьем - совсем под лестницей - громоздилось: прогоревший медный самовар, обломки кресел, неопределенная рухлядь, труха, пыль. Где он ныне, истлевший, истомленный истопник? Теперь здесь пусто, подметено, выбелено, покрашено. Теперь я сидел здесь. На шатком жестком стуле. За ходульным, как богомол, тонконогим столом. Смотрел на ноздреватую кожу щек медсестры, уже подобравшей все тапки, туфли (из них доносился холодный унылый запах). Сидела передо мной на шатком стуле. Тревожно яркий свет лампы выявлял, выделял все неровности и изъяны ее серого острого лица, не до потолка, по-кухонному крашенных стен, тени многих труб. Блеклые губы, бледные пальцы дрожали, не шли к утомленным морщинам в углах рта. Свербящее тянущее чувство нарастало в горле медсестры, металлическая горечь скоблила во рту. Шумно с усилием сглатывала в тишине, скребла языком по небу - рот оставался сух. Пальцы трепетно шарили по бедрам и находили пачку сигарет, спички. Дрожащие пальцы передавали, роняя, дрожащим губам и судорожно подносили огня. Она глубоко вдохнула, закатывая глаза за веки, вытягивая впалое лицо. С шелестом выпустила острую струю клубящегося сизого. Тот направился в узкое косое приоткрытое закованное решеткой окно. Догорая, черный червячок спички корчился в ее длинных пальцах. Брезгливо его отбросила в жестяную банку, слоняющуюся по столу. Сбиваясь, струйка дыма от кончика тянулась вверх, к сияющему потолку, нитью стремясь, но обрываема, сбиваема движениями сестры. Вновь тянулась, старалась выправиться, вновь смята, спутана.
Сестра суетно безотрадно курила, продолжая бессвязно говорить:
"... случается как же так бедная марта что теперь как она будет ли так же у них это у матери третьего дня наследственное разбил пристроила заботами всегда были приступы к нам и вот и у нее недвижима паралич безвольна и марта как теперь..." - голодная тошнота свела ей желудок, проступила холодным потом на лбу, на шее, на тыльных сторонах кистей, под ключицами, под коленями, меж пальцев ног. На миг запнувшись ею, медсестра нащупала другую сигарету и, не заметив исторгнутой кислой отрыжки, прикурила от остатка исчерпанной прежней - его забила в жесть. Шершавым языком обежала иссохшие губы, - "... и если бы ты не был если бы я не я не ты марта не тогда теперь если бы но все же и вот же и я и ты она сейчас неужели ведь могло же марта как..."
И надолго замолчала. Пристально курила, пряча глаза от дыма под вялую кожу век. Тщательно состукивала серые чешуйки пепла указательным пальцем. Было слышно, как лампа звенит, табак, тлея, потрескивает и шелестит выдуваем; ее натужное с присвистом дыхание казалось излишне отчетливым, выпуклым. Решительно и тщательно затоптала окурок, оставив в жестяном лукошке желтый скрученный второй. И вдруг, подойдя ко мне чрезмерно вплотную, наклонившись и схватив за плечи, едко жарко требовательно зашептала мне в лицо; шепот, как я опасался, пах кислой отрыжкой, табаком, плохими зубами:
"ты же был там ты знаешь ты видел расскажи мне все открой передай!"
И судорожно безотрадно овладела мной.
Неискренняя близость канула, минула, обернулась неуместной. Я посмотрел на ее блеклое холодное лицо, и она отрешенно взглянула на меня, чтобы впредь избегать встречаться глазами. В звенящей яркой тишине блуждали скомканные обрывки дыма. Холодный запах из ее туфель заполнял комнату.
Забившись в угол кровати, я, бежавший, усмирял одышку, расправлял рукой скомканное одеяло. Обрывки сумерек споро рассеивались. Мои соседи присмирели, тихо горько постанывали во сне. Сокрушенный фикус дремал, поникнув листьями. На мгновенье сон выхватывал меня из комнаты, но подробности пережитого, нахлынув, заставляли глаза распахнуться. Зябко светало, намечались движения в глубине коридора, и вот - прогремела повозка с завтраком. Но бессонной ночью мне стало не до аппетита. Я безвольно бередил ложкой рисовую кашу, не замечая, выпил из стакана. Исключительно желая развеяться, решил брести по пустынному праздному грязному коридору. Но не стал.
Вдруг - это случилось совершенно неожиданно - словно солнечный зайчик скользнул по масляной стене сумрачной серой унылой утренней комнаты, словно теплый ласковый ветерок коснулся небритой щеки среди промозглого сырого ноября, словно резвая задорная стайка пестрых бабочек взлетела из-под ног, словно расцвел вялый утомленный и ворчливый фикус - веселой синичкой, стремительной ласточкой, юркой ящеркой, будто нежный шепот по линолеуму, как улыбка на моем угрюмом лице, Фермата, скользящею походкою скользя, скользнула через порог. Вслед за ней впорхнул ее белый снежный халатик и горьковатый запах свежести, словно брызги льда, выбиваемые коньками. Б. и М. недоуменно подняли головы от стола, отвернувшись от своих тихих настольных дел, тупо оставили свои глаза. Прядь светлых волос упала на ее лицо, она быстрым точным движением отправила ее за ухо. Глаза были хрупкими, подобными незабудкам.
"Доброе утро", - решительно, как в омут, она быстро начала говорить, прижимая к груди...
"Доброе утро", - я перебил, искренне улыбаясь; искрился, жасминясь, утренний фикус.
"Как вы себя чувствуете?" - успокоившись, она улыбнулась и опустила руки, к груди прижимавшие...
"Это я хотел спросить у вас. Узнали бы у врача ненароком: хорошая сегодня погода, хотя немного ветрено, любопытно, что приготовят на обед, скоро ли Тери выписывается?" - я судорожно говорил, стараясь незаметно нашарить под кроватью босыми стопами тапки. Короны кривых червеобразных синеватых вен не предплюснах казались мне неловкими.
Тревожная волна расколола ее хрупкие глаза и, выплеснувшись, пробежала по лицу. Согнувшиеся, почти касаясь лбами, над столом Б. и М. косо поглядывали на нас до ломоты в зрачках. Незаметно, неслышно поднялись и удалились в коридор к пальме и холодильнику. Свою настольную забаву захватив.
"Нет, нет!" - Фермата слегка подалась вперед, - "ни в коем случае не стоит торопить события, нельзя перечить доктору, необходимо дождаться полного выздоровления, возможны рецидивы, осложнения и неприятности. А у нас, вы сами вскоре убедитесь, вовсе неплохо: вкусно и сытно кормят, светлая палата, настольные игры, коллектив..." - она кивнула в сторону опустевшего стола, - "это поначалу кажется тоскливо, грустно, томительно. Чтобы вы не скучали, я принесла вам..."
"Вы присядьте", - сидящий в разметанной постели Тери указал на стул, - "а то неловко".
"Нет, нет, мне пора", - Фермата вновь заволновалась, - "я только принесла вам несколько книг в кожаных темных затертых тысячей тысяч прикосновений переплетах".
И я погрузился в чтение, словно, отрицая себя, отринув ненадежные гнилые доски мостков, кинулся в омут. Темные воды смыкаются надо мной, окутывают со всех сторон. Нечем дышать, да и не надо. Я не знаю, где верх, где низ, стремиться вперед или спешить вспять, стоит ли метаться и тратить усилия. На волю безволия положась, несом волнами толстых томов. Я читал, не замечая, как день сменяется ночью - ночи, несчетные, летели. Читал, не глядя в тарелку, за едой, на процедурах, в туалете. Распахивал темные обложки книг, словно двери, преграждающие коридор, и по коридору безоглядно бежал.
алая алчная алыча, аномальная анальгезия, анемичный анестетик,
бас-бак-бег-бок-бог-бор-борщ-бой-бык-бук, беглый бегемот, беспечная печень, бормотание бор-машины, брезгливый бред
вера в вены, вещее вещество, вокруг возницы возник волка вой, восторженные воспаленные воспоминания о смертигорелым горлом глотаю голый голод, горячая горечь, гость госпиталя, гриб-гроб-груб-грудь-груздь-грусть-грызть-гроздь-гроза-гость-горсть-горло
дар дантиста, двести двадцать две двери, дежурная декорация, дерзко ерзать, деталь из детства, дикая дизентирия, диковинный диктант, дотошный доктор, дробная дрожь, душная дума, дымное дыхание
едко един
жажда жижи, жуть желе
забавное забвение, заядлый заяц, суровый сурок, чужой чиж, знать знак, зной - злой, иней - иной, избегать избытка избитого, изволить извлечь, изощренно изошелся, история истерии, искать и искажать, искусно искушать
кал коал, каллиграфичный калека, карман карлика, косой костра коснулась сестра, кошмар: комар, кулак куклы
ласточка ластится, лепет лепестка, летаргически летать, лизать лимон, ломкий локоть, лоскут лоснится как лось, любой любим, лютый лютикменяю меня невменяемого, место мести, метить в метель, мечется в мечтах, минуя минуты, мороз морочит, мрачный мраморнадета надежда, нежная неживая, неизменно низменные, нелепые нейроны, непрестанно непредсказуемые, неровные нервы, ночь, нож, номер на ноге
облеплен облаками, обречен обретать, осколок оскала, открытые откровения, отточенное отчаяние, очутился очумелым, ошарашен, ощерен
палевые полевые платья, пальцы-пальмы, память помять, попасть в пасть, починить почки, поэт пота и плоти, предсмертные переживания, призрачное прозрение
радиорадость, разглядеть разгадку, разрывать разумсорок семь сотен способов скоропостижной смерти
темное темяувечная овечка
пожалуй, достаточно.
Бессчетный раз скользил по линованному лиловому коридора, уже не различая его примет - здесь на белую масляную стену кто-то расплескал борщ (подтеки, иссохший бурый лепесток капусты остались); листья пальмы в пыли; угол линолеума задрался и надорван - обнажил свой ватный испод - все норовят об него запнуться - под него забивается мусор: зубочистки, ватные шарики, пуговицы от пижам, иссохшие бурые опавшие листья пальмы - брел, видимо, куда-то, понурив голову в книгу. Тогда обрываем сухим презрительным обращением дежурной сестры, оборачиваюсь ей в ответ. Слабый луч солнца пылится на углу стола. От стола вскинув голову, неприязненная дежурная сестра мне рекомендует:
"Пройдите к врачу".
Смеет настаивать блеском черепаховых очков. Поджимает губы. Смотрит мимо моих удивленных непонимающих глаз. Брезгливо левой рукой пытается смахнуть со стола пыльный солнечный луч. Из правой не выпускает карандаш.
Репродуктор, осознавая свою важность, объяснял:
"... людей, перенесших продолжительный недостаток кислорода в результате медицинских операций, имевших продолжительные предсмертные переживания, и выживших в этом инциденте без признаков когнитивных нарушений связано с обладанием этими людьми высокоэффективного встроенного механизма блокады NMDA-рецепторов при массивном потоке глутамата..."На некоторую секунду я позволил себе задуматься - равные по весу разноголосые доводы накинулись на меня, заметались в голове, как бешеные кошки. Но я, предчувствуя и даже зная его наверное, не дал маятнику сомнений и противоречий пойти вразнос. Произнеся весь букет согласных в "благодарствую", я согласился и направился. Затворил книгу, зажав между страниц средний палец.
Перед моим взором возник невысокий сутулый халат, острая пеньковая борода. Над ней, как луна, всплыло суровое изможденное морщинами и задубелое лицо. Грубо вырезанное из темного дерева. Казалось, доктор привычен к работе на открытом ветру, под дождем, на морозе, снегу. Пенсне холодно поблескивало. Раскидистые брови, не желая того, не умея иначе, хмурились. Я почти слышал его мягкий ласковый голос, его "милостивый государь", "помилуйте", "знаете ли". Я вдруг понял, что долгая разлука с этими мелкими приметами тяготит меня, я, можно признаться, соскучился. Возможно - я подумал - недостаток общения с доктором есть причина моего затянувшегося невыздоровления.
Дверь отворилась и явила мне все представленное в пугающей действительности: доктор пил кофе. Ковер моложаво зеленел в косых запыленных лучах, томно грузно нависал дубовый стол над коленями. Белый халат, смоляная борода, пенсне, брови. Подробности поражающе соответствовали. Доктор, по-детски швыркнув, вскинул голову от чашки. Дверь, отворившись, явила меня, постучавшегося.
"Извольте?"
"Позвольте".
Я позволил себе мягко пройти по зеленому ворсистому и приспособиться в стуле. Прижал палевую спину к высокой резной спинке. Доктор поднес чашку к губам и хитро посмотрел на мой профиль сквозь кофейный пар:
"Кофею не желаете?"
"... внутривенное введение 50 - 100 мг кетамина может воспроизвести все аспекты, обычно ассоциирующиеся с предсмертными переживаниями..." - черная точка репродуктора тихо бурлила в углу бодрым баритоном.
"Нет, спасибо".
"Я рад, что вы отказались, поскольку не предложить - не вежливо, а кофе вам, милостивый, не показано. Уже отобедал?"
Возможно выразить тонкости отношения к собеседнику:* Полное уничижение. Местоимения не используются вплоть до обезличивания предложений; обезличенные страдают во временах: "Пшел вон! Купишь полфунта чаю, да четвертушку табаку!"* Умиляющееся снисхождение. Личность собеседника сковывается присоединяющим "мы": "Какие мы сегодня красивые, упитанные".* Обиходное равное "ты" не требует объяснений.* Так же разумеется взаимно уважительное "вы", но заметим, как оно заочно теряет свою множественность в третьем лице.* Нерешительное невыразительное обращение сложно строится из безликих предложений: "Я извиняюсь. Можно узнать такую пикантную подробность: где здесь туалет?"* Подобострастное "вы" сохраняется даже за глаза. Так говорят уборщица о профессоре, домохозяйка о студенте, няня о барчонке: "Они еще не вставали"* Доктор использовал ловкий прием, выдающий за внешне уважительным "вы" снисхождение или даже презрение: право низводить множественное число в третьем лице он распространял на прошедшее время вообще и кидал мне прямо в лицо: "Уже отобедал?"Использование обращений "Вы" (с большой буквы), "Уважаемый", "Дражайший" более усугубляет выразительность.
"... воспроизведение предсмертных переживаний при введении кетамина - не просто интересное совпадение. Последние исследования указывают, что главный сайт связывания кетамина в клетках мозга известен как сайт связывания фенциклидина (РСР) NMDA-рецептора..."
Я покорно кивнул, словно махнул рукой. Высокая резная спинка скрипела впивалась в ребра, когда я неуютно ерзал.
"Я позвал вас, чтобы задать ряд щепетильных вопросов", - доктор откинулся в кресле, уложив чашку на колени. В дрожащих руках ложечка звонко тряслась на блюдце, выдавала его намерения азбукой Морзе, - "итак, вы утверждаете, а документы заверяют, что ваше имя Мебиус?"
"Да", - я вновь собрался на краешек стула.
"От чего так?"
"От прабабки матери по линии деда".
"... предсмертные переживания - адаптивный механизм личности, позволяющий перенести угрозу смерти с потенциально ошеломляющими эмоциями и интегрировать реальность без..."
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |