Мимо проплывала пивная Эдди. Сам по-прежнему расплывался по стойке, мрачно туманясь подернутыми жирной пеленой свиными глазами. Шапка седых вьющихся волос сползала на бордовые щеки, словно пена по кружке.
"Жирный Эдди сидит на бочонках своего эля", - ткнул пальцем в окно, - "скряга он порядочный, вот он кто. Ты посчитай, сколько у него выходит с одной пинты, а он даже бармена не наймет - сам мечется с кружками. Но пиво у него отменное".
"Точно", - короста на губах мешала говорить. Тошнота кружила голову.
"Хотя, быть может, кто к чему привык. Мы с тобой всегда здесь пили и пить будем", - старался забежать вперед и заглянуть в понурый взгляд С., ища поддержки, - "а Малыш Джузеппе заходил недавно и ругал с высоты своих двух метров громовым голосом. Ему не разогнуться в этом в подвале, рюмку не опрокинуть, а рюмка в его руке, что твой наперсток. С., а ты отчего не на башне?"
"Выходной".
"Я тоже только вчера строил. А румяный Кай и тот же Джузеппе сегодня трудятся в поте лица", - сам рассмеялся своей шутке, поддерживая нелепый живот между подтяжками. Рубашка там затерта. Запекшиеся губы С. не смогли растянуться, - "бедняги. Не представляю, как в такую жару..."
"Безумие. И в жару и в дождь. Каждый день. И каждый начинается, как понедельник, а заканчивается, как пятница".
Мимо, оглушив ревом сирены, обдав гарью, карета скорой помощи промчалась. Раскаленная потревоженная пыль оседала на мостовой, на потных лицах, в розовых кружевах легких.
"Вот так примерно", - С. мрачно отвечал.
"Черт", - схватился за сердце, - "неужели сглазил".
"Слушай", - С., обеспокоено провожал взглядом вихри тополиного пуха, - "а почему жирный Эдди никогда не строит?"
"Есть у меня одна идея. Пойдем, спросим у него. Заодно проверим", - он уже увлекал С. вспять, втягивал в полуподвал, - "ты слышал: Иван вернулся из Л***. Привез глубокие серебряные глаза и воспаленное горло".
Сама идея заглянуть в пивную была неплохой. Сумрак и прохлада манили, перепревшие лужи пива и тополиные опилки томно пахли. Эдди расплывался, упираясь локтем в пивной кран. Слабо улыбался им углом рта.
"Что желаете, господа?"
"Эдди, выгляни на улицу - это самоубийство пить в такую жару. Тут же увидишь красных чертиков. Просто у нас есть одна идея, и мы зашли тебя спросить - когда ты строишь башню?"
"О, парни, я люблю этот вопрос", - Эдди развел руки, словно хотел обнять обоих, забыв о разделявшей стойке. Его улыбка стала еще более кривой. Зрачки сузились в коварные точки, - "давайте все-таки по маленькой пива за мой счет. Даже в жару не помешает. Светлого", - он уже наливал первый бокал. Пена клубилась, стремилась прочь, - "садитесь", - ухом кивнул на ближайший столик.
"Нет, пожалуйста", - С. сказал, взглянув на часы, - "если можно, вина. Рислинг", - выудил из заднего кармана штанов потертый рыжей кожи кошелек.
"Ну, что же, я сегодня угощаю", - широкую плоскую ладонь показав, остановил.
С. и Чарли удивленно сели за ближайший дубовый, разбухший от пролитого пива, насквозь пропитанный им, стол. Эдди подошел с подносом ("Я удивлен, что у Эдди есть поднос"). Коричневый пластиковый горб его дна прогибался под весом двух бокалов пива и стакана вина. Составив их и присев, Эдди поднял с подноса запечатанный в целлофан бланк.
"Вот, ребята, моя гордость - выписка из реестра строителей башни. Настоящим, парни, удостоверяется, что моим вкладом в строительство башни является именно то, что я делаю. А именно: пою вас пивом, кормлю яичницей, раками, орехами и сухариками. Вот такие, парни, у меня обязанности строителя башни. Кто-то месит цемент, кто-то тащит камень, а я их пою пивом".
"Я так, черт возьми, и думал", - Чарли ударил ладонью по влажному столу.
"А как же Фил или Марк?" - С. спросил удивленно.
"Точно не знаю, но думаю, что так оно и есть", - Эдди удовлетворенно озирал их, - "я один вряд ли справлюсь".
"Поэтому не нанимаешь бармена?" - Чарли спросил, зная ответ.
"Точно! Я считаю, лучше пусть он строит башню. Я имею в виду, кладет стену. Более того, скажу вам, парни", - Эдди придвинулся к центру стола. С. и Чарли невольно приблизились, хотя они были одни в баре, - "я слышал, что и Ганс со своей мясной лавкой, и Людвиг-булочник, и Марфа-бакалейшица именно так строят башню. А скоро всех четко определят: либо кладешь стену, либо обеспечиваешь строительство", - серая длинная кошка с подбитым брусничным глазом, мягко ступая, подошла к их столу, внимательно посмотрела на Эдди, беззвучно открыла рот, безнадежно, нехотя, походя потерлась головой о ножку его стула и чинно удалилась, - "и не будет таких как вы: то весь день носитесь со своими газетами, то ломите спину с камнями. Скажу вам больше: когда каждому будет определено свое дело, то вообще не надо будет строить башню в теперешнем понимании. Каждый будет заниматься тем, что лучше умеет, а башня будет расти, но выражаться это будет не в высоте каменной кладки, а в чем-то ином, лично мне неясном".
С. и Чарли сидели, сжав губы, словно последний глоток им подменили рыбьим жиром.
"Да, Эдди, круто завернул", - Чарли, наконец, неловко выговорил.
С. ничего не произнес из-за коросты, спекшей губы, нащупал пальцами и плотно сжал сверток с говядиной. Чарли заметил этот жест.
"Мы, пожалуй, пойдем, Эдди. Нам пора", - неуклюже сказал, неуклюже выбрался из-за стола. С. поспешил за ним.
"А как же пиво? Допейте", - забеспокоился, суетно указав на бокалы.
"Спасибо. Пожалуй, хватит. Такая жара".
"Спасибо, Эдди. Хорошее вино".
Торопливо пробирались между столов к жаркой улице. Эдди искоса, криво улыбался им вслед.
"Нет", - Тери отмахнулся, словно от приставшей мелкой патлатой сизой навязчивой собаки, прибавил шаг.
"Нет", - грозно выкрикнул вновь, не оборачиваясь, опасливо отдернул руку, которой отмахивался, почти панически попирал подошвами тяжелых ботинок подворачивающийся под ноги тротуар. Тот стелился сухим, пыльным, потрескавшимся, как больной язык. Ближе к стенам домов тополиный пух ютился. Не хватало снега, серого и утоптанного, чтобы решительно скрипеть при каждом шаге Тери. Мимо плыли, не суля спасения, забвения, избавления: иссушенный куст сирени, забитая пухом урна, свернутое колено водостока, патлатый сизый с обвисшей палевой шерстью мелкий пес задрал лапу, смотрел на Тери пустыми водянистыми глазами, пьяным возницей разбитый, ветром зализанный столбик у въезда во двор, низкое окно потускнело от борщей, свекольные занавески, чахлый фикус, чахоточная кошка, черный оскал ретранслятора, тем искореженный, потрескавшийся голос доносил:
"... одним из простых решений в таком унылом состоянии представляется, так называемое, "любимое занятие", "увлечение". То есть некоторое дело, которому вы предаетесь, забывая все тревоги. К которому стремитесь, решая пустые..." - искореженный манил к себе.
"Нет".
"Повторяется", - Тери подумал, - "я этого не хочу", - ища глазами невзрачный проулок, туда стремясь свернуть, им бежать - эхо разносит тяжелые удары подошв по мостовой, разлетаются, трепещут, как крылья, полы пальто. А нагоняющий, увидев спину, не сдержит своих животных инстинктов, в три крупных прыжка настигнет, собьет с ног, вопьется желтыми нечистыми зубами в нежную шею. Алое пятно лениво расползется по пыльному асфальту.
"... заботы дня, в котором отдыхаете душой. Таким образом, посвящая жизнь служению выбранному делу, вы наполняете ее смыслом, и вас перестают терзать смутные прозрения, подозрения, навязчивые вопросы. Будучи сосредоточенным..." - потрескавшийся внушал.
Крупный, но согнувшийся, ссутулившийся, грубый, но с заискивающей улыбкой молодой человек семенил вслед за Тери, стараясь догнать, но робея забежать вперед, тянулся к рукаву. В его глазах мелькала надежда, отчаяние сквозило, делая их пустыми, водянистыми, как осенний пруд.
"... вы равнодушно относитесь к являемым вам откровениям; на томительный сладкий миг являющаяся изнанка жизни более не страшит и не впечатляет вас. Не мучают уныние, грусть, томление и отсутствие аппетита по утрам".
"Ну, хорошо", - Тери резко остановился, повернулся на каблуках, так что семенящий ударился в его плечо.
Разогнулся, оставшись сутул - боялся выглядеть выше Тери. Стоял слишком близко и с одышкой преданно смотрел Тери в глаза. Одышка пахла гнилыми зубами, уставшей печенью, кислыми щами. Невольно Тери отступил на шаг назад, словно от края обрыва. Внушающий голос окреп, стал груб:
"Обязательным условием является, чтобы ваше любимое занятие не было аморальным или противозаконным, не приносило вред здоровью, семейному бюджету и окружающим, не порицалось ими, не было в опале у социума. Иначе совесть станет угрызать вас, что омрачает. Остальное неважно: требует ли дело специальных навыков и глубоких знаний - разве не любопытно открывать для себя новое в пыльных гулких залах библиотек, озарять их мрачные своды просветленным приглушенным кашлем - требует ли затрат или приносит прибыль - ведь это ваша жизнь, и она не может от вас отвернуться. В остальном занятие может быть любым..."
"Ну, хорошо", - Тери повторил чуть мягче, нащупав в кармане непристойный жабий холод безусловно опасной бритвы, - "только предупреждаю, что если этот разговор не останется между нами..."
"... примеров не счесть: собирание марок азиатских стран с золотыми драконами и раскосыми героями, поддельных автографов знаменитых людей, кем-то опорожненных банок из-под пива, кулинарных рецептов, разгадывание крестословиц, составление шарад, наблюдение за звездами и окнами, изучение мистики и чертовщины... Только не надо разводить домашних животных..."
"Нет, нет", - ссутулившийся, жалкий, неприятно всхлипнув, втянул носом, провел по тому рукавом грязной серой куртки, - "ни в коем случае".
Его ногти были неухожены, чернь забилась под них, в бороздки подушечек пальцев, рябила. Темные кольца волос стремились на кисть из затертого обшлага, им непристойно непрестанно вытирал нос. Тучи становились тревожнее. Нависали, как молчание. Ветер - развязаннее. Хлестал по скулам, как недоверчивый взгляд. Рабочий переступил стертыми, как слезящиеся глаза, подметками.
"Наверное, дождь будет", - пробубнил.
Действительность была прохладной.
"... в городских условиях - это отвратительно, противоестественно и, как указывалось, выше, аморально. Можно мириться с тупыми запертыми в аквариуме рыбами или неторопливой неприхотливой черепахой - менее безобидный пример подобрать сложно. Хуже всего - собаки..."
"Ничего страшного. Действительно, прохладно", - Тери согласился и подбодрил мягкой улыбкой, - "итак, в чем дело?"
"... они оглушительно до головной боли лают, заподозрив неладное, не считаясь с обстоятельствами и тихим временем суток, сном соседей, скулят от скуки, царапают когтями пол и двери, пахнут псиной, особенно после дождя. Их необходимо выводить на улицу три раза в день".
"Что у вас в кармане?" - не думая, спросил, указывая небритым подбородком на правую руку в кармане Тери.
"Ничего. Покупка. Почка. Сочится сквозь пергаментную бумагу", - тот соврал, словно помыл руки.
"Честный и ответственный владелец собаки считает своим долгом собирать фекалии любимца специальным совком в специальный бумажный пакет, подлежащий затем утилизации, однако непременно отсутствует то одно, то другое, что не скажешь про фекалии. Вспомним, что главной невзгодой Петербурга начала века был конский навоз, лежавший на брусчатке улиц ровным глубоким слоем, так что невозможно было пересечь проезжую часть, не рискуя замарать обувь. Особенно в ночное и дождливое время. Особенно, если вы пренебрегаете галошами. Дворники доблестно, яростно старались, в разумной мере презирая опасность быть задавленным лихачом, однако, не справлялись. Массы навоза прели, источая тогдашний запах города, а весной прямо на мостовой прорастали кабачки и земляника. Загрязнение тротуаров, газонов, дворов, подъездов, скверов собачей мочой вовсе невозможно предотвратить, тогда как ее годовой объем измеряется тысячами тысяч литров.
Собака, будь то даже карманный мопс, может растерзать младенца - брусничная кровь сочится на желтых дурно пахнущих клыках - или бодро покусать бедро странного молодого человека, несмотря на кожаный намордник и мнение хозяина. А никогда нельзя знать наверное, не больна ли собака бешенством..." - унылый отрешенный рассеянный внимал настойчивому репродуктору. Сырой холодный ветер лизал голые уши.
"Я больше так не могу", - вдруг произнес, как упал, и втянул голову в плечи. Тик передернул его небритую дряблую щеку.
Тери смотрел на него, ничуть не выражая. Тот молчал, потупив глаза на грубые подошвы моих ботинок. Сопел.
"Я не могу больше! Это не выносимо!" - вскинул голову и, глядя на мое плечо, принялся горячечно, сбивчиво объяснять, - "прежде я, не задумываясь, душил будильник, смотрел в сумрачный потолок, слушал шум в ушах, терпел, что вчерашнее похмелье жарко бьется в висках. Поднимаясь, словно нечаянно..."
"Походя вспомним сонм паразитов, селящихся в шерсти, кишечнике, печени, животного - оно щедро дарит их нам в минуты радости", - бесцеремонно голос, подхлестываемый порывами ветра, заглушал, - "повторяю, не сочтя за труд, животным нет места в доме, они должны оставаться частью природы, поэтому само понятие "домашнее животное" - отвратительный уродливый плод цивилизации".
"... привычно толкал локтем жену в рыхлый бок. Та стонала и охала во сне. Упирался в уверенный пол тяжелыми желтыми стопами, сидел, привыкая. Пять двадцать, и в тишине луна сочится сквозь рваную тень тюля. Тяжело брел в прихожую, яростно двигал во рту зубной щеткой с жесткой щетиной. Сплевывал белую пену с красными прожилками крови в жерло слива..."
"... конечно, осознав вышесказанное, поняв и прозрев, необязательно выпускать мерзкую собаку на свалку, поскольку это безответственно - ее может кто-нибудь подобрать. Наилучшим примером в данном вопросе служит Корея. Однако разумнее было изначально выращивать свинью".
"Зажигал газ, закуривал от его голубых гудящих языков. С шелестом выпускал едкий сизый дым. Не чувствовал неясный смутный мягкий толчок, словно жизнь замерла на томительный сладкий миг между двумя ударами сердца. Не замечал его, не придавал значения. Я готов зарыдать, вспоминая то время, когда я не знал..." - сутулый осунувшийся был жалок. Я с тревогой, как перед грозой, слушал.
"Очень плодотворным видится разведение морских свинок - только запах, писк и переводимая тоннами капуста, за то шкурки и уйма биомассы. Кошки, будучи животными отнюдь не глупыми, сами настойчиво неотвратимо стремятся на улицу".
"Я не хочу! Я не могу так больше! Это невыносимо просыпаться в пять двадцать и знать, что через четыре с четвертью часа тебя засыплет грудой сланца. И все равно толкать рыхлый бок жены. Предчувствовать, как черные глыбы станут давить на грудь, и остервенело двигать во рту зубной щеткой, наблюдать, как хлопья пены уносятся в черный узкий тоннель и самому стремиться туда, зная, что возврата нет. Словно смотришь на свое отражение..."
"Попугайчики страдают базедовой болезнью и орут на рассвете. Тараканы, являясь, по сути, идеальными домашними животными, никому не нравятся".
"... в мутном залитом дождем стекле. Подаешь ему знак, а он не замечает и продолжает с шелестом выдувать дым. Как могу я мертвый помочь мне живому! И завидуешь ему, незнающему. Я не могу так далее!" - его хриплый всхлипывающий голос сорвался, словно поскользнулся на припорошенном льду, истерически замахал руками, грубые морщины вокруг глаз наполнились слезами, - "жить, зная этот ужас. И самое страшное, что я постоянно сомневаюсь, надеюсь, что это мой домысел, навязчивая идея. Пока вновь не убеждаюсь".
Я, осторожно разжав пальцы, отпустил опасное, смущенно смотрел на жалкого, сирого, на сбитые носки его ботинок. Первые капли дождя наметили черные точки на сером пыльном тротуаре. Сырой ветер врывался в незастегнутое пальто, находил меня, холодил поясницу.
"Но ведь ты знаешь, что это необходимо", - нерешительно убеждал, - "таков порядок происходящего. Следует терпеть. Это необходимо", - бубнил с деланной уверенностью.
"Сколько же можно терпеть, если у меня есть только сегодня?" - нервно возражал.
"У тебя или у него?" - резко, словно ударил, осадил, - "не следует уподобляться тараканам".
"Что касается лично авторов этой передачи, то среди всех домашних животных, мы однозначно выбираем суккуленты. Равно как среди спичечных коробок, акварелей, энтомологии и сравнительной кулинарии. Они выносливы..."
"Каким тараканам?" - раздраженно, не желая знать ответ, спросил. Стал замкнут и мрачен.
"Тем, что выбегают на середину освещенной свежевымытой кухни - еще пена клубится по углам, и неубрана швабра - и подставляют свою коричневую хрупкую спинку под удар подошвы тапка. Никогда не убивай таких".
"... к сумраку, жаре, холоду, поливать - три-четыре раза в год, коренятся на голом песке. Если не слишком заботиться о них, растут крайне лениво, а, значит, замена горшка избежна. Но как они великолепны в своей самодостаточности, самоуверенности и абсолютной реализованности!"
"Почему?"
"Потому что они знают, что вызовет их смерть, причиной чего они явятся. А ты не знаешь. К тому же глупо думать, что твоя смерть может что-то изменить в твоей жизни, потому что тебя в ней уже не окажется, только другие столкнутся с твоей смертью. С тобой никогда не приключится несчастный случай, ты всегда выживешь благодаря маловероятным обстоятельствам. Невозможно покинуть свою жизнь. Ты можешь умереть только в чужой жизни и только в ней стать причиной".
"Нет, я не об этом", - вдруг смирился и понурил голову, - "неясно, страшно, противно - почему все это случается со мной? Почему я должен подвергаться этому?" - его мысли пошли по кругу, тупо, как одурманенные лошади.
На миг запнувшись, поперхнувшись, голос продолжал:
"Я люблю ласкать - не более чем взглядом - их плотные упругие мясистые стебли с иглами вместо листьев (это непременно, иначе придется смахивать пыль, и все становится нелепым). Я верю..."
Тери подавлял раздражение снисходительной улыбкой:
"Есть много действий, которые кажутся противоестественными, сложными, нудными, неприятными, ненужными. Например, отсекать дурно заточенными ножницами полумесяцы собственных ногтей. Или жабьим холодом бритвы соскабливать со щек клетки собственных волос и собственной кожи. Наконец, умывать лицо мылом или носить носки. Однако надо быть до умиления близоруким и до отвращения ленивым, чтобы не видеть и не подозревать, что именно эти действия, так навязчиво вплетенные в нашу жизнь, указывают на высшую страшную непознаваемую истину".
"... что именно кактусы указывают на высшую страшную непознаваемую истину, что именно кактусы способны стать проводником в иную реальность", - достигнув предела, гордо гремел, торжествовал, изобличая. Вдруг истощившись, обернулся простой навязчивой мелодией. Та, липкая, как патока, сочилась из форточки.
За грязной дрянной цветной занавеской крышка громыхала по краю исходящей паром эмалированной кастрюли, и кто-то безлико тускло беспричинно плаксиво спросил:
"А фикус?"
Неухоженный небритый, понурив голову, не внимал. Тери ласково неестественно смотрел светящимися глазами:
"Ты же знаешь, что в твоей жизни ничего нельзя изменить, пока я не закончу предписанного. А осталось так много, что не охватить даже удивлением. И эти грядущие события зависят не от меня. Ранее я не смогу тебя освободить. А теперь наберись мужества и уходи. Малодушие тебе не поможет. Я не хотел бы еще раз с тобой встретиться - это совершенно против правил, даже опасно - но придется. Следи за ногтями. И брейся каждый день".
Я с удивлением открыл глаза, словно вынырнул из черной смоляной воды. Она стекает по моим волосам, по бровям, заливает глаза. Я настороженно моргаю, пытаюсь понять, где я, как попал сюда. Никто не спешит к моей постели, не поздравляет с возвращением, не сочувствует, не обвивает пальцами запястье в поисках пульса. Никого нет вокруг, словно раздались звонок, крик режиссера "все свободны" - актеры стерли с лиц улыбки, опустили безвольно руки, побрели на автобусную остановку, свет погас, шарканье уборщицы затерялось вдали коридора. Или словно я проснулся в голой темноте своей комнаты и стараюсь различить в ней обрывки своего сна: затянутый в черный сюртук старичок грозит костлявым кулачком, тучный статный господин держит в руках унылую дряблую шляпу, растеряно разводит ладони, на кремовых лапах кошках срывается с тонкой ветви, ломко выворачивая гибкое тело, летит на асфальт - но все это не более чем мои воспоминания, сон, плод воображения. Их тени вливаются в сумрак комнаты. Их нет, и не было никогда.
Зыбкий окружающий мир собирается вокруг, принимая привычные очертания и формы. Неуклюжий дубовый шкаф, тумба для белья, мещанский надменный комод, небрежно оставленный стул - предметы перемещаются вольно, легко, словно румяные блики на сетчатке глаза. Раздуваясь, выпячивая части, передают их друг другу, сливаются, перетекают, меняют очертания, сжимаются, становятся плоскими картинками. Трюмо выступило из стены, покрылось баночками кремов, столбиками помад, расческами, пудреницами. Над ними зеркало взвилось и замерцало, как северное сияние. Соответствуя отражению в нем, серая пыльная темнота обратилась противоположной стеной. На ней рисунок из красных ромбов обозначился, вздрогнул и пророс ворсом ковра. От другой стены отделились шторы и наметили за собой оконную нишу. Стены, шторы, ковер, шкаф, зеркало были сотканы из тысячи тысяч бледно-светящихся точек, дрожащих на месте, словно пыль в солнечном луче, отчего складываемое ими переливалось, как отражение на пленке воздушного пузыря. Комната собиралась из наложения таких пленок, возвращала себе привычные очертания. Одновременно колеблющиеся точки прочнее занимали предназначенные им места. Казалось, можно легко пройти сквозь стену, но страх сковывал попытки: невообразимо представить, что увидишь за пеленой, в какой жестокий, холодный, грубый, неприукрашенный, откровенный, непознаваемый мир попадешь.
Преодолев страх, я решился дотронуться до ближайшей стены - та была прочна, холодна, шершава. Только тонкая скользкая пленка разделяла пальцы и лютики обоев. Так бывает, когда касаешься льда. Лениво провел по ворсу ковра, пытаясь стереть с пальцев слизь. Не удалось - она покрывает каждую нить. Я ощупал свое лицо, волосы, плечи - те были так же шершавы, покрыты холодным потом, мелко дрожали, отчего являлась уверенность, что они недавно небрежно сотканы вместе с комнатой. Опустив руку к бедрам, потрогал их сквозь вату одеяла и испугался проверить пристальнее, пустить руку под покрывало - там, где должны были располагаться ноги, и, наверное, в остальных невидимых областях комнаты еще не была проведена столь тщательная реконструкция; бугры одеяла на ощупь оказались вялыми, мягкими, словно наполненными гнилыми фруктами.
В темном углу комнаты обнаружился стул. Неясный темный силуэт, неудобно согнувшись, облокотившись на колени, повесив голову, сидел, скрывался в тени, дожидаясь окончательного восстановления.
Я сидел на стуле, неудобно согнувшись, свесив голову. Смотрел на свои ладони, дожидаясь, пока станут различимы пальцы. Темнота клубилась в комнате, затмевая взгляд. С чувством смешанных отвращения и восторга наблюдал за окружающими откровенными превращениями. Мои руки, подобно двум ленивым удивленным рыбам подплыли к лицу, вдруг распустились, как бутоны ромашки, пальцами. Я внимательно рассматривал черточки на внутренней стороне ладоней, сиреневые чешуйки ногтей, волоски на фалангах - узнавал их. Упираясь в теплые шерстяные колени, нехотя разогнулся. Скрипя половицами, тревожа пыль, подошел к кровати.
"Подвинься немного", - тихо безлико попросил.
Я подвинулся ближе к пугающей переливающейся стене. Я присел на край кровати, протянул пальцы и обвил свое запястье. Стеклянными уставшими невидящими глазами глядя в сумрак, неподвижно сидел. Я заворожено следил за собой, пульс считающим. Наконец, я встрепенулся, словно скинув оцепенение, отпустил запястье.
"Как себя чувствуешь?" - глухо утомленно задал ненужный вопрос.
"Обычно", - мои засохшие губы щелкнули, как кошелек.
"А я ощущаю, как одновременно с восстановлением комнаты необратимо стремительно теряю то, что недавно видел за смыкающимися стенами", - смотрел мне в зрачки глубокими глазами, - "теряю способность видеть настоящий, грандиозный мир, воспоминание о нем тает, как горошина града под языком. Орган чувств, которым я смотрю на изнанку ограничивающих нас стен, ослеп, его веко увяло, заплыло пеленой, не в силах подняться".
"Я с трудом понимаю тебя", - я произнес ватными чужими губами. Моя голова уменьшилась до размеров горошины града, затерялась среди подушек. Слова протекали по моему языку, как пища: фиолетовый барбарисовый леденец "я" скользнул, хрусткое соленое печенье "с трудом" сухо шершаво последовало, горячий густой чай с мятой "понимаю" помог крошкам печенья, жареное говяжье мясо "тебя" застряло между зубов.
Я смахнул с простыни плохопережеванные остатки пищи, хлынувшие из моего рта. Поправил подушку.
"Лежи, не волнуйся", - успокоил. Понурив голову, стал рассказывать далее, - "мир, скрывающийся за стенами, соотносится с этим миром, как внутреннее устройство: пружины, рычаги, шестерни - механической куклы с ее румяной тряпочной оболочкой. Вся разница в том, что рычаги и пружины спрятаны в кукле, а мы, наоборот, спрятаны, заперты в этом картонном настольном мире. Не видим законов, по которым нам становится грустно или весело, по которым ветер сдувает черепицу с крыш, по которым вирус поселяется в нашей печени, по которым птицы летят на юг, им на смену падает с неба снег".
Вдохновившись, заалев газами, их вскинул, взглянул на мое бледное лицо. Руки протянув, укрыл одеялом до подбородка. Кажется, меня тряс озноб.
"Хочешь, я попытаюсь рассказать тебе этот механизм. Это очень просто, но слова не могут выразить. Надо напрячь все чувства одновременно. Ты готов?"
Я моргнул в ответ. Крахмальная наволочка хрустнула.
"Предположим, тебе сейчас холодно. А через минуту станет нестерпимо жарко. Я говорю "холод" или "медуза", она выскальзывает из моих пальцев и несется по плавной дуге от рождения до смерти. С одного конца холодно, с другой - полное зеркальное отражение, противоположность, "жарко". Дуга смыкается. Ты скользишь по ней, стремясь занять равновесное положение. Весь наш картонный мир соткан из таких дуг. Но в общем великом пугающем строгом мире бесконечное количество настольных миров. И есть мир медузы, который сплетен из общих с тобой дуг. И медуза стремится занять равновесное положение на всех своих дугах. Это ее цель жизни и невнятное стремление. Как это повлияет на тебя? А ты покроешься липким потом. Начнешь говорить несвязанные слова. Или проголодаешься. И наоборот: от тебя зависит все. Предположим, тебе удалось на миг оказаться между "влажно" и "сыро". Но вокруг бушуют неисследимые внешние и внутренние силы - твои ноги рассыпаются сухой снежной крупой".
Резко вскочив, отдернул одеяло, скрывающее меня, и изобличающе указал на простынь. Вместо меня на ней лежали продолговатые кучи манной крупы. Шелестела, подхваченная порывом одеяла.
"Я умер! Я умер!" - побледневшие от ужаса мои губы зашептали. Пустые слова метались в необозримых нежилых просторах мозга, я не узнавал их. Смотрел на расползающиеся стены, шторы, ковер, шкафы, свои ладони, плотные, как запах сирени, слышал гул, треск, шорох соединяющихся поверхностей, скрывающих от меня настоящий мир, судорожно сжимал во влажных ладонях мятую ткань простыни, обегал языком шероховатые зубы - понимая, что слепну, глохну, исчезаю.
Я тщательно заботливо укрыл себя, подоткнул одеяло. Вновь присел на край кровати, погрузил зрачки в глубокие синие глаза.
"Чувство потерянной сопричастности с великим, важным тоскливо тянуще свербит в глубине меня. Словно зудит закрывшийся орган чувств. Глотаю горькие ледяные слезы отчаяния. Но открывшееся не может покинуть меня полностью. В моем разуме останется острая теплая оранжевая точка. Иногда, неуместно, несвоевременно, вдруг грубая пугающая изнанка мира мелькнет в разрывах серого неба, в множащемся рисунке борозд на подушечке пальца, в щелях паркетных половиц".
"Я пришел рассказать, открыть, передать. Теперь ухожу. Выздоравливай. Я жду тебя".
Наклонился, прощаясь, словно перед сном, поцеловал меня в лоб. Решительно вскинулся, повернулся к стене, коснулся ее пальцами - и легко шагнул сквозь.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |