Порой нестерпимо, неудержимо, неодолимо, неизбежно хочется в Австралию. Далекую, томительно туманную, таинственную, волшебную, недоступную. Это чувство подобно чесоточному зуду между лопаток, когда обязательно нужно унять, но нет возможности дотянуться. Подобно тягучей тоскливой жажде, от которой горло горит и трескается, как лихорадочные губы. Подобно затянувшейся неукротимой икоте, с которой уже смирился и не стремишься избегать, пестуешь этот недуг. Подобно завистливому стремлению к полету, когда смотришь сквозь слезы в запотевшее от тоскливого дыхания окно на серое сирое сырое утро.
Сердце сладко замирает, словно, оставив сомнения на берегу, шагаешь в бездну и свободно падаешь, время останавливается, словно натыкается на барьер - так мелодия обрывается на слабой доле - когда представления нахлынут, окутают, захватят, понесут в восхитительно иной, волшебный, томительно туманный, таинственный мир. Красные эвкалипты засыпают острыми, полезными для бронхов, листьями болотистые заводи. Гладкие темные зеркала тех на миг возмущаются мелкой рябью волн, те расходятся, дробя отражаемую реальность, успокаиваются, и вновь замирает гладь и тишина. Остро пахнет водорослями и водяными травами. В тростниках плосконосая утка беззвучно плывет, за собой влечет суетливый, но молчаливый выводок. Утконос, изредка показывая над недвижимой темной, мутной от обилия жизни, как бульон, водой то плоскую голову, то плоский хвост, плывет и скрывается в норе между корней, погруженных в прибрежный ил. Красные, способные убить укусом мышь, муравьи цепочкой тянутся по коре, несут семена, клочки полезных листьев, трупики мышей. Вдруг оказывается, что тишина на самом деле - все затопляющий, проникающий в каждую щель, сливающийся в единую сеть, оплетающую все, стрекот, шелест, гул, треск цикад. А небо - огромное, раскинувшееся много дальше горизонтов, вылинявшее, как глаза старого опоссума, и солнце лениво плетется белым неровным пятном. По вытоптанной козами, выгоревшей, голой, растрескавшейся равнине полтора десятка страусов Эму стремительно несутся, вытянув вперед шеи, оглашая окружающий томный покой нестройным топотом лап. Луга разделены сеткой, колючей проволокой. Несметные полчища голодных и злых зайцев таятся, теснятся в кустах. И - горло сжимается, не в силах проглотить накатившие слезы умиления и отчаяния - пугливые, робкие, темно-серые, почти черные кенгуру тревожно выглядывают из редких зарослей своими глубокими влажными наивными глазами. Необычайно милые, трогательные мишки-коалы удивленно смотрят с ветвей эвкалиптов, лениво, томно тянутся за листом. Их глаза подведены черным, лучатся миролюбием. Независимый, предельно защищенный, необремененный заботами и мятущимися мыслями, самодостаточный броненосец бредет в густые темно-зеленые заросли.
Тери оторвал неподвижный остекленевший взгляд от густых темно-зеленых зарослей обоев. Извлек из-под себя предательски онемевшую, затекшую, чужую ногу. Под кожу той устремились вонзаться тысячи тысяч иголок, терзать. Лицо исказилось страданием. Поднялся с дивана. Хромая, с трудом и болью ступая на ватную непослушную терзаемую ногу, добрел до стола. Из верхнего перекошенного и забитого доверху ящика добыл, на столе разложил старую потрепанную карту. На столе разлились голубые океаны, желтая блеклая иссохшая поверхность Африки заняла центральное место композиции, была рассечена вдоль потертой линией сгиба, над ней раскинулась зеленая богатая лугами и лесами Евразия, слева вытянулись одна над другой две коричневые скалистые Америки, белое снежное пятно Антарктиды ютилось на дне, в правом нижнем углу сиротливо робко тянулась к Индии, боялась потеряться в просторах Тихого океана, маленькая скромная Австралия. Тери обрамил нижний правый угол предплечьями, на них тяжело опираясь, склонив голову к правому плечу, принялся тщательно изучать.
Авиация, как метод пассажирских перевозок, безусловно скор и комфортен, однако дорог и не вызывает доверия в отношении безопасности. Когда я перечислял недолгий список моих боязней и страхов, я упустил из виду, не вспомнил своевременно и уместно, оставил без внимания, что, безусловно, неприятно, вызывает дрожь отвращения - кровавые бинты, запах спирта, хлороформа, блестящие острые инструменты предстают в воображении - перспектива падать с высоты двух тысяч метров. Пароходы в Перт (австралийский Порт, где производят отвратительного вкуса, но необычайно крепкий пертвейн) отплывают по четвергам из Ливерпуля. Добраться до этого городов не составит труда (угрюмые ели мелькают за окном вагона, ночь тянется телеграфными проводами, мелодично звенит ложечка о стекло стакана. Утро встретило косыми штрихами дождя, гнилью картофельной ботвы на полях, домашним мутным пенным пивом...)
Двадцать четыре дня морской качки, будящей тошноту, напряженного ожидания шторма, резкой специфичной кухни корабельного кока, узкой давящей каюты, жесткой койки, затхлой воды, надсадных плачущих криков чаек, скуки, икоты по вечерам... И, наконец, после шестисот часов неопределенности, попираю уверенными стопами твердую неизведанную землю Австралии.
Тери брел, разумея: к дому. Тень ели довлела в фонарном небе, ломкой грустью вспоминалась снежная девочка, Новый год заметно подкрадывался. Грузно ступая тяжелыми ботинками, скрипел по утоптанной тропе. Иногда сбивался в глубокий рыхлый пуху подобный снег - тот томно обнимал стопу, укутывал, клонил ко сну. Преодолевая усталость, брел, рассекая стену рыхлого, вниз падающего. Мимо, глаз не касаясь, плывут в дымке, сумраке: пара пар скамеек, пустых, покрытых белой чистой хрустящей уютной скатертью - две урны, забитые снегом - на озябших сиамских лапах кошка проскользнула из подвального окна к неплотно прикрытой двери. Скрипящая тропа расширяется, стремится к площадке, где днем бенгальские огни горели, петарды взрывались, хлопушки исторгали серпантин, конфетти, конфеты. Окурки, фантики, конфетти, мятые ленты серпантина, пустые гильзы хлопушек, оранжевые шкурки мандаринов, опавшие иглы припорошены. Реальность накренилась, опрокинулась, свернулась в тугое веретено ели. Та навалилась на Тери своим гнетущим фонарным величием, черным таящим нутром, его оттеняющими бегущими неясными огнями гирлянд - выхватывают из небытия и безызвестности плоские утлые фигуры зайцев, сов, лис, острые иглы нижних угловатых ветвей.
Воробьи стали редко встречаться. Неловкие, растрепанные, упитанные, испитого цвета фигуры голубей усердно, изрядно наполняют клекотом своды вокзалов и крытых дворов, к негодованию ожидающих и недовольству дворников покрывают пол белыми с черным червячком пятнами. Но серые сиротливые суетливые напористые, в то же время учтивые воробьи, видимо, хоронят, хохлят свои мелкие тушки по чердакам. Соловей, чьим пением принято приятно наслаждаться летними душными жасминными ночами, когда простыня липнет к потным телам, мешая спать даже на сеновале, от теперешнего холода простудился бы, сделался хрип, ворчлив, потерял бы охоту петь, а после, жалкий, неухоженный и небритый, умер бы от хронического бронхита. От такой участи улизнул в лимонные рощи, в безоблачное небо. А нетерпеливая, жаждущая родных мест ласточка, скрючит лапки в полете и падет закоченевшим комом, рассекая морозный воздух раздвоенным хвостом, звонко ударится о торосами покрытый ветром выметенный от снега лед реки. Не встретишь также совы, несмотря на то, что ночь стала много длинней. Видимо, запечаталась в своем дупле до весны, дремлет, выклевывает паразитов из крыльев. Иначе, припорошенная за день снегом, к ночи не смогла бы стряхнуть его, расправить крылья, сняться беззвучно в темноту. Так бы просидела снежной тумбой, каких немало в лесу, до оттепели. Ветхое, побитое молью крыло ворона не встретишь вовсе. А вороны у меня всегда непостижимым образом связывались с цыганами. Тому причиной может быть неопрятность, жуликоватость. Не углубляясь, ясно лишь, что миграции и тех, и других неисследимы, как икота.
Усталость была тяжелой, томящей, клонящей, непреодолимой. Не сняв шапки, ботинок, пальто, не смахнув с лица на том растаявший снег, Тери - не волю безволия положась - упал, как в омут, в постель и, не успев укрыться одеялом (неуместным, излишним, ненужным, если заметить, что не разделся, не разулся), провалился в пустой, гулкий сон. Сквозь него все не умел нащупать подушку - подложил влажную руку под влажную небритую щеку. Весь сжался, свернулся комом, искал тепла, не находил. Дрожал оттого, что ветреный снежный холод проник глубоко внутрь его нежного тела: в печень, в желудок, в берцовую, бедренную, ключичную кости, не говоря о лучевой, о плюснах и фалангах, в воспаленные бронхи, в воздушные кружевные легкие.
Кружевные легкие коварные узоры иней чертил на черной густой изнанке век. Недоброе безвольное равнодушное тепло навалилось на плечи, стопы, кисти, щеки, проступило холодным потом на лбу, на шее, на тыльных сторонах и без того влажных ладоней, под ключицами, под коленями, меж пальцев ног. Жизнь замерла на томительный сладкий миг, словно провал сердца, между прошедшим и будущим. Безвольное недоброе равнодушное разноцветное мерцание рябило в темной пустой исчерченной изнанке век, странным образом связанное с охватившим нежным теплом, но одновременно являясь ему противоположностью, иной стороной, словно бы Тери двигался по коридорам из шершавого камня, плыл ровными толчками от мерцания к покойному теплу. То окутывало, пеленало его, так что оказался безволен, недвижим, равнодушен, растворен в бесчувственном. Покой охватил, залил все, застыл.
Вдруг голос возник, словно яркая точка в бескрайней пугающей темноте. Голос пробивался сквозь покойные снежные покровы, шел издалека и, видимо, говорил. Произносил нечто невнятное, бубнил на незнакомом чужом языке, надеясь на чей-нибудь в этом безжизненном просторе ответ. Блуждал, кружил, искал живого, чужд отчаяния и надежд. Как обидно и до слез горько, что растерянный ошарашенный Тери только сейчас заметил его. Было ясно, что голос - друг, более того - помощник. Мудрый, сильный. Ласково удивлен встрече, немного беспокоится. Изо всех сил Тери стремился близиться к нему, проникал, как мог, сквозь просторы, приникал всеми чувствами к пеленающему, сдерживающему барьеру своих глаз, ушей, кончиков пальцев, равно как печени, желудка, костей, сердца, кружевных легких. Силился разобрать слова. Голос, навстречу стремясь, близился, проникал сквозь просторы, приникал, окутывал. Его гул и шелест сворачиваются в звуки, те складывают слога, они оборачиваются словом. Слово было - "унимайся". Обескуражено Тери внимал мягкому теплому мерцающему. Недоумевал, отчего тот, намеренный помочь, не зовет за собой, не указывает цель, направление, способ, не дает совет, к чему стремиться: слиться с неживым теплом или бежать к мерцанию? Отчего приказывает оставить надежду, оборвать попытки, на волю безволия положась, прижав щеку к ладони, быть несомым? Отчего? Но мысли застыли, скованные усталостью и холодом, лоснясь боками, жмутся друг к другу, пережевывают последнее: "Один голос, один, но не три, три - суть один, один - есть три" - не в силах понять, объяснить, найти ответ.
А голос почти навалился на него, вкрадчиво объял, окутал. Шелестел, шептал в ушных раковинах, как песок. Его звуки сложились иначе: "меняйся" - лилось вокруг водоворотом, и Тери лился вместе, являясь своим недоумением: кем, чем, как, где, когда? Искал и не находил, лишь принимая на веру, что у него есть нечто ценное, что выделяет его из всеобъемлющего неотвратимого стального круговорота голоса. Было невыносимо неясно, что предлагает голос в обмен на сущность Тери. И, словно попав на самое дно омута, понял, ощутил, что он есть и Тери, и голос, и водоворот, в котором они слились. Измененный, обновленный он начинал жить, привыкая...
Голос уже тряс меня за плечи, горячее дыхание и запах били в ухо:
"Подымайся, милок. Вставай, вставай! Не годится так! Нельзя в Рождество замерзать".
Голос знакомо отдавал резким: перегаром, табаком, кислыми щами. Я открыл глаза, продолжая плыть в ярких огнях гирлянды. Голос, уговаривающий, увещевающий меня, обладал усами, седыми от времени и инея, задубевшим от ветра, дождя, снега, морщинами изъеденным лицом, патлатой ушанкой, ватником. Герасим неловко пытался поднять меня, терпеливо вынося неудачу.
"Герасим", - пытался позвать его, но безвольные ледяные губы не слушались.
Несколько раз ему почти удавалось посадить меня, так что нижние ветви ели ударяли мне в лицо, не чувствующее уколов. Лицо, руки, спина, ягодицы, ноги - тело словно было отдавлено, отдалено и обретало кровообращение от попыток Герасима и моих стремлений подняться.
Заметив, что я оживаю, тот принялся грубыми шершавыми желтыми от табака ладонями растирать мне щеки, уши, в то же время подымая и приговаривая:
"Давай, давай, вот так. Не годится в Рождество замерзать".
Шапка с моей головы падала от его попыток, и он непрестанно прилаживал ее обратно. Не умея безвольного поднять, он взял меня под руки и, пятясь, потащил по тропинке. Мои ноги в тяжелых ботинках влачились. С трудом поднял на несколько песком и легким пушистым снегом присыпанных ступеней. Ватной спиной открыв ту, втянул сквозь узкую скрипучую дверь. Волок темным коридором, мимо пышущей печи, в против той отворенную дверь, затащил меня в маленькую косую, под лестницей притулившуюся комнату. Сбиваясь, тусклая лампа скудно освещала утлую ее. Через отворенную доносился жар углем гудевшей печи. Жар бил мне в лицо. Я был привален к тахте, солома сочилась сквозь надорванную голубую обивку. Герасим, причитая, неловко переваливаясь на больных ногах в валенках, скинул в угол ватник, высвободил меня из заледеневшей шапки, полной холода куртки, снял тяжелые ботинки, стянул штаны, свитер, рубашку. Взяв со стола бутылку, стал обильно поливать меня, растирая: спину, грудь, ноги, плечи. Те оживали, обретая кровообращение. Тысячи иголок впились в кожу изнутри. Хотелось стремительно оставить тело. С готовностью темнота подступала к глазам.
"Вот так. Это же надо - на Рождество. Ведь не пьяный. Молодой. Отчего же так случается?"
Собственные слова вызвали у Герасима мысли. Взяв с того же дубового темного, явно письменного стола рюмку, он налил ее полной и, поднеся к моим приоткрытым безвольным губам, осторожно влил. Тепло побежало по пищеводу, ударилось в желудок, растеклось по всему телу. Тысячи иголок угомонились.
"Вот так", - Герасим еще раз отметил, глядя, как по моим щекам разливается румянец. Еще раз отмерил полную рюмку и, задумчиво выпил сам.
"Спасибо тебе, Герасим", - я мог еле молвить и пытался подняться.
"Ничего, ничего, оживай", - он забеспокоился, подхватил меня за плечи и уложил на тахту. Укрыл, видимо, своим, тяжелым, подгнивающим лоскутным одеялом. Поверх, для большего тепла (хотя в каморке было жарко от гудевшей), пристроил овчинный, гарью, потом, козлом пахнущий тулуп. Поправил тощую, кислым дыханием пропитанную подушку. Сам сел на трехногий шаткий стул, боком к столу, лицом ко мне, поднял оброненную рюмку, налил полной, выпил, налил еще, выпил. Довольно, успокаиваясь, вздохнул. Осмотрев скудный стол, вилкой выловил из стеклянной банки сельдь, стряхнул капли горчичного соуса, пристроил на ломаную горбушку хлеба, отправил разом в рот.
"С Рождеством, с Новым годом", - произнес запоздавший тост, налил еще.
"Ну, что там нового в мире?" - спросил у черного пыльного диффузора, потянув к нему руку с короткими толстыми сухими желтыми пальцами. Повернул ручку, щелчком оживил:
"... лет назад Дж. У. Олни обнаружил, что химическое соединение MK-801 (дозицилпин), тестировавшееся в качестве защиты от поражений мозга при инсульте, вызывает эффекты, возможно необратимые, в специфических областях мозга у крыс. С тех пор были протестированы многие другие..."
Добыл из-под стола и принялся неторопливо плести корзину из чудесно пахнущих и скрипящих под его ладонями ивовых прутьев.
Стол был застлан газетой.
Походя, бредя по коридору, подхватил рукой свисающее с веревки синее с белым клетчатое обширное махровое мягкое обволакивающее полотенце, уложил его на плечо. Тапками шелестя по линолеуму, скользнул в ванную комнату. Та окутала теплым влажным затхлым воздухом, шепотом труб. Прикрыл вкрадчиво за собой дверь, себя заточив в уют. Белый кафель стен обступил, отделил от всего мира. Острая лампа заливала ярким светом, безжалостно выхватывала детали и изъяны: щетины зубной щетки, трещины побелки потолка, паутинка в углу, добрые лучистые морщинки вокруг глаз, волоски на фалангах пальцев.
Скинул полотенце на табурет, левой рукой, не глядя, нащупал, повернул хромированную головку крана, пустил шумную горячую воду на желтоватую эмаль. Пар ринулся к ладоням Тери от внутренней поверхности ванны. Присел на ее край, той же рукой взялся за кран холодной воды, правую руку подставил под горячую тугую струю, пронзил, разбил ее на сонм мелких брызг. Те летели на стены. Осторожно вращая левой, ощущал правой. Пар рассеивался, истощался, угасал. Стряхнув с правой теплые брызги, подхватил с влажного края пробку и заткнул ею темное манящее бездонное жерло слива. Вода прибывала, ее гул становился ниже, важнее, тише. Сидя на краю, дотянулся до флакона с шампунем, свернул его крышку, плеснул в бурлящее основание струи. Та принялась выбивать рыхлую пену, укрывающую взволнованную поверхность, словно тополиный пух. Безвольно опустив руки, рассеянно наблюдал, как приятная вода прибывает, пена растет. Влажный теплый пар стремился в зарешеченное отверстие вентиляции.
Волной, пробежавшей от ног к голове, важно, лениво, словно помимо воли, вскинулся, стряхнул с руки комья пены. Выпутался из набухшей паром рубашки, скинул с ног тапки, освободил от брюк одну и другую ноги. Расстался с бельем. Перекинул голую правую, подернутую серыми волосками ногу через край ванны. С невольным сладким замиранием опустил ее в рыхлую хрустящую пену, коснулся поверхности воды. Нога млела и распаривалась. Коснулась шершавого дна. Перенес на нее свой вес, подтянул левую и так же опустил в воду. Осторожно присел, погружаясь. Вода оказалась несколько горячее, чем ощущалось руке, чем ощущалось ноге. Медленно, млея, привыкая, скрывался под бледной, снегу подобной пеной.
Уровень воды тем временем достиг аварийного слива, тот начал засасывать недолговечную пену, плотоядно урча. Потянулся к крану, оголив распаренную, покрасневшую, дымящуюся спину, заглушил поток. Мерный плес от погрузившегося вновь тела затихал. Нахлынувшая тишина ватой забила уши. Четырехглавые и трехглавые мышцы бедер, трехглавые и двуглавые мышцы плеч, шейноключичнососочные, широчайшие, трапециевидные и прочие мышцы расслабились, разлились по жесткой, но необычайно удобной стенке ванны. Вздувшиеся от жары вены расползлись ветвистой сетью по предплечьям. Веки, набухнув потом, сомкнулись, прикрыли колкие беспокойные зрачки. Мысли затихали, уютно сворачивались по углам. Пена, опадая, шуршала, как тополиный пух. Мир замер за стенами, устланными кафелем.
Ничего не случилось.
Завершив зевок (тот еще мгновение желваками витал по сомкнутым челюстям), С. ударил себя круглыми теплыми ладонями по мягким плотным в черную шерсть брюк окутанным коленям. В них упираясь, поднялся со скрипнувшего табурета. На полпути закашлялся и с трудом разогнулся, страдая, морщась, потер горло левой рукой.
"Н-да", - сказал, бесполезно, пусто глядя на сахарницу, барабаня пальцами правой руки по лютикам на клеенке стола. От того пятью пальцами правой оттолкнувшись, пошел, шаркая, по линолеуму, ловя босыми стопами спадающие тапки. Спотыкался в них. Левой отстранив дверь, появился в коридоре, той же почесывая бледную кожу запястья правой. Темные редкие волоски обрамляли почесываемое, синие следы вен протекали, ветвились. Осмотрел неодобрительно желтоватый бугристый с ломаным краем ноготь первого пальца чешущей. Достиг туалета. Скрылся на некоторое время. Шум пущенной воды раздался и затих, заглушая лязг щеколды. Дверь раскрылась и явила С., выходящего боком, вторым и третьим пальцами правой руки проверяющего пуговицы штанов. Ладонью левой оправляет майку на излишнем животе. Отставив первый палец, остальными левой запирает, вторым правой выключает свет. Всеми, исключая отставленный первый, левой отпирает, правой включает. Первым и вторым левой пускает холодную воду, первым и вторым правой - горячую. Левой ладонью моет правую, правой ладонью моет левую. Закрыл воду и высушил руки полотенцем. Явился, затворил, выключил. В коридоре.
"Н-да", - прошел, шаркая, в комнату, на ходу первым и вторым правой расстегивающего все пуговицы штанов, - "нельзя помять".
Память услужливо представила картины: сам лишь в майке и трусах прохладно ежу голени, шипящий утюг сжимаю в правой, левой расправляю складки на черной шерстяной материи, укладываю поверх влажную марлю. Утюг, управляемый правой, плывет, расточая в дар пар и жар, по волнистой перед его острым носом, но идеальной дымящейся после кормы. Кормя себя обсыпанным сахарными песчинками мармеладом из коробки, дородная, сдобно вытекая из ворота и рукавов блекло-салатного с сочными листьями халата, жена сидела на диване. Вскинула голову, отчего по контральтовой шее от подбородка к груди, под белой тонкой кожей прокатилась волна, скрываясь за отвороты зеленого. Указательный палец правой руки длинным алым ногтем упирался в слово, левая держала книгу раскрытой. Скошенные вниз глаза не отрывались от книги.
"Что такое", - сказала, слово спросив, изобразив губами вопрос на вскинутом лице.
"Прочитай всю фразу", - я замялся с дымящимся занесенным утюгом в сжимающей правой, хмурил лоб.
Откинул штанину левой, правой перешел к следующей. Поставив утюг, перевернул брюки, разровнял ткань, покрыл влажной. Утюг проплыл, утюг проплыл, утюг проплыл. И вот - чудесные стрелки, берущие начало от карманов, концом целящиеся в носок начищенного ботинка.
Или г-н я, еще моложавый, статный, в легком сером костюме, с легкомысленно непокрытой в жару лысеющей головой ("необходимо сходить постричься") - сонный вентилятор с потолка шевелит потоками воздуха редкие волосы - смотрит, как смазливая с румяными, как у матрешки щеками, подведенными черным глазами, алым - губами, чуть брезгливо ими улыбаясь, продавщица предлагает к его просмотру черной шерсти добротные мягкие брюки, теплый вид которых, если бы не вентилятор, вызывает головокружение и дурноту. Невзначай пухловатой рукой с серебряным тонким кольцом на среднем пальце смахивает приставшие к шерсти соринки.
"Не маркие?" - я обеспокоился.
"Отнюдь, если отпарите", - успокоила, - "у вас нет собаки?" - почему-то спросила. У нее голос был глуховатый, немного в нос, тонкий. Безликий, равнодушный, водянистый.
"Кошка", - я отрицал и кивнул, - "эти".
Указала рукой на примерочную и проводила, давя зевок. Кисловатой улыбкой скрывала подточенные кариесом зубы. Возможно из-за них и вызываемых ими мыслей о стоматологах, нудных ненужных болях, я, расплатившись за покупку и приняв ее за кончик опутавшей сверток бечевы, раздумал, хотя сначала предполагал, перекинуться с продавщицей парой никчемных пустых незначащих веселых фраз, пригласить на чай с пирожными, оставить свою карточку и по дороге в контору лелеять приторную, как пирожное, мечту "позвонит" - вдруг сделалось нестерпимо скучно, захотелось зевать, не стал. К тому же эти брюки я пошил вместе с костюмом, а продавщица вовсе не продавщица, а подавала мне пирожные в кондитерской Э*** (оттуда и чай).
Пройдя в комнату, опустился, невольно нащупав его правой, на край дивана, одновременно левой стянув штаны. Выпрямляя ногу - тянул носок - снимал с нее штанину. С другой. Являющиеся голени зябко ежились. Брюки, аккуратно сложив по стрелкам, повесил на спинку стула. Вставил ноги в ватные красные, отороченные белым шаровары, найденные в нафталиновой глубине шкафа, почищенные, разложенные проветриться на диване. Встав, натянул их. Надел приготовленный же свитер, поверх - подобный шароварам красным тулуп. Подошел брезгливо к трюмо, навис тучей над склянками, флаконами, баночками, тюбиками. Стал прилаживать долгую белую бороду. Заправил волосы под красную с белым околышем и приклеенными седыми космами шапку. Прошел в прихожую и довершил, доверив правой и левой рукам, облачение: тяжело дыша, покрываясь испариной, краснея лицом, нагнулся и вставил ноги в красные сапоги, руки - в такие же рукавицы. В левую из них взял резной расписной посох. Правой ухватив, латаный мешок с мелкими подарками взвалил на плечо. Подарки нехорошо звякнули.
"Вот так", - прошептал сквозь одышку и бороду, озабоченно осматривая себя в зеркале. Растянул губы в улыбке. Поморщился, тяжело сглотнув воспаленным горлом. Улыбнулся вновь. Толкнул входную дверь.
Стараясь не греметь, не стать замеченным, бухал громовыми грузными сапогами по лестнице, считая медленно кружащиеся, вверх текущие этажи, мусорные источающие ведра, с брусничными глазами кошек, прислушиваясь. По четыре на этаж затянутые в лоснящийся от тысячи тысяч прикосновений коричневый коленкор двери скрывали, что за каждой, в тепле раскрываясь, ель наполняет комнаты смоляным пряным вяжущим ароматом. Еще недавно, в сумраке утра, мрачная, нахохлившаяся, унылая, напоминала о темном холодном недобром страшном. Преисполненном снежными глубокими по пояс сугробами (вполне может оказаться логовом голодного злого медведя), занесенными кустами бузины - не ясно темнеют, кажутся замершими замерзшими чудищами, скрывают под нижними ветвями злых голодных зайцев, а с верхних вдруг белая снежная тумба беззвучно снимается - сова-альбинос парит над белыми просторами наста, гипнотически зря огромными красными глазами, вой волка вьется в неясном далеко. И кружат березы в танце, кружат головы ветрам, обмороженные пальцы в рукаве звенят. Вовсе не напоминает о лужайках, травяным маревом окутанных, пегих от искрящихся меж листвы солнечных лучей - бабочки пестрят над мелкими душистыми цветами - аукающиеся озорные лешие, дробные стуки дятла, беспристрастный счет кукушки ткут свою густую паутину между гладких растопленной карамелью облитых стволов сосен. В гнилью и грибами пахнущих, дурманными болотцами и грязными ручьями испещренных низинах, она царит - теперь украшена глубокими искажающими улыбки в оскал синими, красными, зелеными, прочими шарами, золотистыми и серебристыми шишками, бумажными... Вымытый блестящий еще влажный пол усыпан конфетти. Матери, на минуту бросив в духовке двенадцатый стремящийся подгореть корж, на плите - клокочущую в собственном жире распятую куру, вороватого вялого полосатого серого кота с порванным ухом возле нарезанной для салата докторской колбасы, бегут, теряя в коридоре тапок с босой ноги, прятать под нижние тяжелые темные ветви в манящих упаковках: черный блестящий паровоз, куклу, закрывающую фарфоровые веки, заводной автомобиль, санки или даже велосипед - прежде чем, открыв холодом, инеем дышащую форточку, звать детей ужинать. Лишь запахи сочились из щелей, как тараканы.
Наконец, толкнул деревянную маслом крашенную зияющую холодом и цветными бегущими огнями скрипнувшую.
"Здравствуйте, ребятки!" - спешил к мигающей гирляндами довлеющей ели, хриплый иней доносился из его истерзанного ангиной горла. Избитый снег скрипел под каблуками. Ветер чуть не сбил его красную, придерживаемую левой рукавицей - правой сжал мешок и посох - шапку.
Опустив на сковороду два розовых с белыми каплями жира куска колбасы, Тери наполнил тянущее тоскливое серое утро бойким клекотом. Бодрый, вызывающий легкую тошноту, заставляющий шире старательно раскрыть сонные глаза, отделять и сглатывать слюну, тщательно перегоняя кадык по шее, запах обволакивал. Повернувшись к столу, быстро и мелко нарезал небольшую луковицу - стучал, как швейная машинка, острым блестящим манящим ножом по доске, отстраняя нос от горьких полупрозрачных, заставляющих слезиться глаза, напоминающих разбухшие обрезки стриженых ногтей. Вернувшись, ударом ножа смахнул их с доски в кипящий жир. Клекот того перерос в бессильное злобное шипение. Кусочки лука, покрывшись пузырьками, сжимались, коричневели. Утерев тылом ладони слезы, облегченно бросил в раковину покрытые едким нож и доску. Белая, подернутая тончайшей блестящей испещренной морщинами пленкой поверхность молока вдруг заволновалась, вздрогнула, ринулась к краям алюминиевой кружки, где кипело, намереваясь бежать. Тери кинулся, схватился за черную, забрызганную жиром ручку, повернул ее, дул на вздымающуюся шапку. Синие, задорно гудящие клыки пламени упали, сжались и, не выдержав, исчезли, скрылись в черных металлических норах. Белая пена опала. Суетясь, зачерпнул, шурша обертками, в пачке ложкой и всыпал в недовольно затихающее молоко порошок какао - аромат воскресенья, умытых светлых комнат, ожидаемых к обеду празднично скучных гостей, белых гольфов, кирпичных сандалий, матросского костюмчика вытеснил запахи подгорающей колбасы и лука - вторую, тщательно перемешал, растирая пытающиеся спастись сухие шарики об алюминиевые стенки. Пальцем столкнув второпях звякнувшую крышку с синей стеклянной сахарницы, ту поднес и пересыпал из в шоколадную мглу две ложки. Добавил мелкую щепоть соли. Шаркнув спичкой по коробку, высек огонь и, наклонившись, отпирая черную залитую жиром, протягивая двумя пальцами обращающуюся в черный скрюченный огарок спичку под дно кружки, запалил слабый. Синие острые вновь робко выползли из металлических нор. Коричневая ароматная вновь заволновалась, не смея бежать. Глазом следя за, Тери принялся покрывать лук вчерашней гречей, перевернул выгнувшиеся горбиками, скукоженные, как уши, куски колбасы. Отрезал пару ломтей от крошащегося батона, намазал их маслом. Отделил две пластинки сыра и поместил из поверх. Кусок масла также бросил в какао. Когда тот расплылся желтым безвольным пятном, выключил газ и, подхватив кружку полотенцем, вылил ее содержимое в толстостенный белый фаянсовый бокал. Шоколадные струи ударились в дно, взметнулись на стенки, волновались своей несвободой, утихая. Поставил бокал и бутерброды на зеленый поднос. Горб того прогнулся, когда поднял. Следя, чтобы не выплеснулось из краев, робкой поступью мелко брел, ногой отпирая дверь в темный коридор, из темного коридора в комнату, скользил по линолеуму.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |