|
Читайте также: |
переменах, стараясь представить себе этот "преподавательский персонал" в
едином обличье какого-то страшного, фантастического чудовища. Школу они
неизменно именовали "заведением", произнося это слово таким тоном, словно
речь шла об одном из тех "заведений", где проводил большую часть своего
времени дядя Ганно, Христиан.
При виде Господа Бога, всех повергшего в смертный страх грозным
рыканьем, с каким он указывал на бумажки из-под бутербродов, там и сям
валявшиеся во дворе, Кай пришел в отличное настроение. Он потащил Ганно к
воротам, через которые входили учителя, и принялся низко и почтительно
кланяться всем этим красноглазым, бледным и худосочным студентам
учительской семинарии, спешившим на задний двор, к своим первоклассникам и
второклассникам. Кай склонялся чуть не до земли, вытягивая руки по швам и
почтительно, снизу вверх заглядывая в глаза этим беднягам. Когда же
появился учитель арифметики г-н Титге, держа в дрожащей, заложенной за
спину руке несколько книг, немыслимо косой, желтый, скрюченный и вечно
отхаркивающийся, Кай звонким голосом произнес: "Добрый день, покойничек",
- и принялся безмятежно смотреть по сторонам.
Тут раздался пронзительный звонок, и ученики со всех сторон устремились
к дверям школы. Но Ганно все продолжал хохотать; хохотал он и на лестнице,
так громко, что товарищи, поднимавшиеся вместе с ним, холодно, отчужденно,
немного даже осуждающе смотрели на него - что за нелепое поведение!
При появлении доктора Мантельзака в классе мгновенно водворилась
тишина, и все мальчики, как один, встали с места. Он был классным
наставником, а к классным наставникам полагается относиться с сугубым
уважением. Г-н Мантельзак прикрыл за собою дверь, нагнулся, вытянул шею,
чтобы проверить, все ли поднялись, повесил на гвоздь свою шляпу и, то
вскидывая, то наклоняя голову, быстро зашагал к кафедре. Взойдя на нее, он
выпрямился и стал глядеть в окно, все время водя указательным пальцем с
кольцом-печаткой между воротничком и шеей. Это был человек среднего роста,
с жидкими, почти седыми волосами, с курчавой головой Юпитера и близорукими
синими глазами навыкате, поблескивавшими за стеклами очков. Морщинистой
рукой с очень короткими пальцами он то и дело оправлял в талии свой сюртук
из серой мягкой материи. Брюки у него, как и у всех учителей, включая
изящного доктора Гольденера, были несколько коротковаты и не закрывали
голенищ широких, до блеска начищенных штиблет.
Внезапно, отвернувшись от окна, он испустил короткий, приветственный
вздох, взглянул на безмолвствующий класс, сказал "да, да" и дружелюбно
улыбнулся нескольким ученикам. Было очевидно, что он находится в отличном
расположении духа. Вздох облегчения пронесся по классу. Многое, очень
многое, можно сказать - все, зависело от того, хорошо или плохо настроен
доктор Мантельзак, Мальчики знали, что он бессознательно и даже не пытаясь
себя контролировать, отдается во власть своих настроений. Доктор
Мантельзак отличался совершенно исключительной, бесконечно наивной
несправедливостью, а благоволение его было прекрасно и переменчиво как
счастье. У него всегда имелись два или три любимчика; он говорил им "ты",
называл их по именам; и этим любимчикам жилось, как в раю. Они могли
отвечать первое, что им взбрело на ум, а после урока г-н Мантельзак
дружелюбнейшим образом беседовал с ними. Но в один прекрасный день,
большей частью после каникул, и одному богу известно, по какой причине,
они вдруг впадали в немилость, оказывались свергнутыми, уничтоженными,
позабытыми; другие отныне назывались по именам. Теперь он новым
счастливчикам подчеркивал ошибки в extemporalia такой аккуратной и
тоненькой черточкой, что работы их, даже самые неудовлетворительные,
сохраняли опрятный вид. Зато в тетрадях других учеников г-н Мантельзак
орудовал пером столь гневно и размашисто, до того исчерчивал их красными
чернилами, что они становились страшными и отталкивающими. А так как он не
подсчитывал ошибок, а ставил баллы в зависимости от количества
израсходованных им красных чернил, то его фавориты оказывались в весьма
выгодном положении. При этом он никогда не задумывался над таким
произволом, считал его в порядке вещей и ни разу не заподозрил себя в
пристрастии. Тому, у кого бы достало мужества запротестовать против
подобного самоуправства, пришлось бы поставить крест на надежде стать
любимчиком г-на Мантельзака и зваться просто по имени. А кому охота
ставить крест на лучезарной надежде!..
Доктор Мантельзак стоял, скрестив ноги, и листал в своей записной
книжке. Ганно Будденброк сидел согнувшись и ломал руки под партой. Б!
Теперь на очереди буква Б! Сейчас будет названа его фамилия! Он встанет,
не сможет сказать ни строчки... и поднимется шум, скандал, произойдет
ужасная катастрофа, несмотря на очевидно хорошее настроение классного
наставника. Проходили мучительные секунды. "Будденброк... сейчас он
скажет: Будденброк..."
- Эдгар! - произнес доктор Мантельзак, закрыл книжку, держа в ней
указательный палец, и уселся с видом, говорящим, что вот теперь все в
порядке.
Что? Что это было? Эдгар!.. Эдгаром звали толстого Людерса, вон там у
окна, а буква "Л" уж никак не могла быть на очереди! Неужели это возможно!
Или доктор Мантельзак так хорошо настроен, что он попросту вызывает
любимчика, позабыв о тех, кому сегодня надлежит отвечать?
Толстый Людерс встал. Он был очень похож на мопса с сонными карими
глазами. Хотя место у него было весьма удобное, чтобы читать по книге, но
он и для этого был слишком неповоротлив. Привыкнув к райской жизни и
чувствуя себя слишком уж уверенно, он просто заявил:
- У меня вчера голова болела, и я не приготовил урока.
- Ах, ты обманываешь мои ожидания, Эдгар, - печально проговорил доктор
Мантельзак. - Ты не хочешь прочитать мне стихи о Золотом веке? Жаль, очень
жаль, друг мой! У тебя голова болела? Но, по-моему, об этом следовало
заявить в начале урока, до того, как я тебя вызвал. На днях у тебя ведь
тоже болела голова? Против головных болей надо принять какие-нибудь меры,
а не то ты отстанешь от класса. В таком случае отвечайте вы, Тимм.
Людерс сел на место. В это мгновенье все его ненавидели. Настроение
классного наставника явно упало; похоже, что в следующий раз Людерс будет
вызван уже по фамилии... С одной из задних скамеек поднялся Тимм,
белокурый юнец с короткими толстыми руками, одетый в светло-коричневую
куртку, по виду сельский житель. Раскрытый рот его напоминал воронку, на
глуповатом лице было написано усердие; он торопливо придвинул открытую
книгу и стал напряженно смотреть перед собой. Затем склонил голову набок и
начал читать, растягивая слова, с запинками, монотонно, как дети читают
букварь:
- Aurea prima sata est aetas... [Прежде всего насажден был век
Золотой... (лат.)]
Несомненно, что доктор Мантельзак вызывает сегодня не по алфавиту и
нисколько не считаясь с тем, давно или недавно был спрошен ученик. Теперь
уж вовсе не так обязательно, что будет вызван Ганно, разве только судьба
пожелает сыграть с ним злую шутку. Он обменялся с Каем радостным взглядом,
потихоньку расправил онемевшие члены, стал успокаиваться.
Но Тимм внезапно умолк. Может быть, г-н Мантельзак плохо слышал его, а
может быть, просто захотел размять ноги, - во всяком случае он сошел с
кафедры, спокойно, неторопливо зашагал по классу и, с томиком Овидия в
руке, остановился подле Тимма, который быстрым, незаметным движением
отодвинул от себя книгу и... оказался в состоянии полнейшей беспомощности.
Он тяжело задышал своим похожим на воронку ртом, уставился на классного
наставника голубыми, честными, растерянными глазами и больше уже не мог
выдавить из себя ни единого слова.
- Что, Тимм, - сказал доктор Мантельзак, - дальше не идет, а?
Тимм схватился за голову, выкатил глаза, задышал еще чаще и, наконец, с
виноватой улыбкой произнес:
- Я очень смущаюсь, когда вы стоите рядом со мной, господин доктор.
Польщенный доктор Мантельзак тоже улыбнулся, сказал:
- Ну, ну, соберитесь с духом и продолжайте, - и направился к кафедре.
Тимм "собрался с духом": он снова придвинул к себе книгу, раскрыл ее,
стремясь овладеть собой, поглядел сначала в одну, потом в другую сторону,
затем опустил голову и стал спокойно читать дальше.
- Что ж, я вполне удовлетворен, - заявил классный наставник, когда он
кончил. - Вы, несомненно, хорошо подготовились. Только у вас, к сожалению,
совершенно отсутствует чувство ритма, Тимм. Слияние смежных гласных вы
усвоили, но разве так читают гекзаметр! У меня создалось впечатление, что
вы все затвердили наизусть, как прозу... Но во всяком случае вы выказали
прилежание, сделали то, что было в ваших силах, а "кто жил, трудясь,
стремясь весь век..." (*81) Садитесь!
Тимм, гордый и сияющий, сел на место, а доктор Мантельзак поставил
против его фамилии удовлетворительную отметку. И самое примечательное, что
в эти минуты не только учитель и все одноклассники, но даже сам Тимм были
искренне уверены, что он и вправду примерный ученик, по заслугам
получивший хорошую отметку. Даже Ганно Будденброк не в силах был
противостоять этому впечатлению, хотя и ощущал какой-то внутренний
протест. Он опять стал напряженно прислушиваться: какая сейчас будет
названа фамилия?
- Мумме! - вызвал доктор Мантельзак. - Еще раз "Aurea prima..."
Итак, значит Мумме! Слава тебе, господи! Теперь уж он, Ганно, надо
думать, в безопасности! В третий раз господин Мантельзак вряд ли спросит
стихи, а что касается нового задания, то буква "Б" прошла совсем
недавно...
Мумме встал. Это был долговязый бледный юноша с дрожащими руками, в
очках с огромными круглыми стеклами. У него часто болели глаза, и вдобавок
он был так близорук, что стоя не мог читать по лежащей на парте книге. Ему
волей-неволей приходилось учить уроки, и он их учил. Но так как он был
исключительно бездарен и к тому же полагал, что его сегодня не вызовут, то
не знал почти ничего и после первых же слов замолк. Доктор Мантельзак
подсказал ему раз, подсказал второй - более резким голосом и, наконец,
третий - уже очень раздраженным тоном; когда же Мумме окончательно сбился,
доктором овладел непритворный гнев.
- Никуда не годится, Мумме, садитесь! Вы являете собой весьма печальное
зрелище, можете в этом не сомневаться, кретин несчастный! Глупость плюс
лень - это уже, знаете ли, многовато...
Мумме весь сжался. Он выглядел воплощенным несчастьем, и в этот момент
не было ни одного человека в классе, кто бы не презирал его. В Ганно
Будденброке поднялась и сдавила ему горло волна отвращения, нечто вроде
позыва к рвоте. Но в то же время он с ужасающей ясностью видел все, что
происходило. Размашисто начертив роковой знак против фамилии Мумме,
учитель насупил брови и открыл свою записную книжку. Со зла он, конечно,
перейдет к вызовам по алфавиту и сейчас смотрит, кто на очереди! Не успел
Ганно проникнуться этим горестным сознанием, как, словно в кошмарном сне,
уже услышал свою фамилию.
- Будденброк!
Доктор Мантельзак выговорил "Буддэнброк", это слово еще звучало в
воздухе, и тем не менее Ганно не поверил. В ушах у него зазвенело. Он
продолжал сидеть.
- Господин Будденброк! - повторил доктор Мантельзак, глядя на него
синими навыкате глазами, поблескивавшими за стеклами очков. - Не будете ли
вы так добры?
Ну, так! Значит, чему быть, того не миновать. Вышло по-другому, чем он
думал. Но все равно - это конец! Он уже не волновался больше. Интересно
только, сильный ли поднимется крик? Ганно встал, намереваясь привести
какое-нибудь смехотворное и вздорное оправдание: сказать, например, что он
попросту "позабыл" выучить стихи... как вдруг заметил, что сидящий впереди
Ганс Герман Килиан держит перед ним раскрытую книгу.
Килиан был низкорослый, широкоплечий шатен с жирными волосами. Он хотел
быть офицером и до такой степени высоко ставил понятие товарищества, что
не считал возможным покинуть в беде даже Ганно Будденброка, которого
терпеть не мог. Более того, он ткнул пальцем в строчку, с которой
следовало начинать.
Последовав взглядом за его пальцем, Ганно начал читать. Нахмурив брови
и скривив губы, он читал о Золотом веке, когда право и справедливость по
доброй воле соблюдались людьми, не ведавшими ни мщения, ни предписаний
закона... "Не было тогда ни кары, ни страха, - читал он по-латыни, - на
медных досках не стояли начертанными грозные слова, и молящая толпа не
трепетала перед ликом судии..." (*82) Он читал с измученным, брезгливым
выражением лица, нарочито плохо и бессвязно, преднамеренно опуская многие
слияния, обозначенные карандашом в книге Килиана, ставил неправильные
ударения, запинался, делая вид, что с трудом припоминает стихи, все время
ожидая, что классный наставник обнаружит обман и обрушится на него.
Преступное наслаждение - держать перед собой открытую книгу - вызывало у
него зуд во всем теле, он был полон отвращения к тому, что делал, и
старался обманывать как можно более неумело, чтобы хоть этим умалить
низость своего поступка. Наконец он замолчал, и в классе воцарилась такая
тишина, что Ганно не решался и глаз поднять. В этой тишине было что-то
зловещее: Ганно не сомневался, что доктор Мантельзак все видел, у него
даже губы побелели от страха. Наконец учитель вздохнул и объявил:
- О Будденброк, si tacuisses [лучше бы ты молчал (лат.)]. Уж простите
меня на этот раз за классическое "ты"... Знаете ли, что вы сделали? Вы
втоптали в прах красоту, вы повели себя, как вандал, как варвар, у вас нет
ни капли художественного чутья, Будденброк, это написано на вашей
физиономии. Спрашивая себя, кашляли вы все это время или читали
прекраснейшие стихи, я вынужден остановиться на первом предположении.
Тимму очень и очень недостает чувства ритма, но по сравнению с вами он
гений, рапсод... Садитесь, несчастный вы человек! Вы выучили урок,
безусловно выучили. Я не вправе поставить вам дурную отметку - вы
старались по мере сил... Послушайте! Говорят, что у вас музыкальные
способности, что вы играете на рояле? Может ли это быть?.. Ну, ладно,
садитесь! Хорошо уж и то, что вы проявили прилежание.
Он поставил Ганно Будденброку удовлетворительный балл, и тот сел на
место. С ним произошло то же, что несколько минут назад произошло с
"рапсодом" Тиммом: он почувствовал себя искренне польщенным похвалой
доктора Мантельзака и сейчас всерьез считал себя пусть мало способным, но
зато прилежным учеником, с честью вышедшим из положения, и ясно
чувствовал, что такого же мнения держатся все другие мальчики, не исключая
Ганса Германа Килиана. Тошнотворное ощущение вновь поднялось в Ганно, но
он был сейчас слишком слаб, чтобы вдуматься в происшедшее. Бледный,
дрожащий, он закрыл глаза и погрузился в какое-то летаргическое состояние.
Доктор Мантельзак продолжал урок. Он перешел к стихам, заданным на
сегодня, и вызвал Петерсена. Петерсен вскочил с места бодрый, оживленный,
самоуверенный и с храбрым видом приготовился принять бой. Но, увы, сегодня
его ждало поражение! Да, уроку не суждено было кончиться без катастрофы,
значительно более страшной, чем та, что произошла с бедным, подслеповатым
Мумме.
Петерсен переводил, время от времени бросая взгляд на другую страницу
книги, на которую ему собственно смотреть было незачем. Проделывал он это
очень ловко, притворяясь, будто ему там что-то мешает, проводил рукой по
странице, дул на нее, словно сдувая пылинку, назойливо попадавшуюся ему на
глаза. И тем не менее беда нагрянула.
Доктор Мантельзак внезапно сделал быстрое движение, в ответ такое же
движение сделал и Петерсен. Но в ту же секунду учитель сошел с кафедры,
вернее - стремглав соскочил с нее и большими торопливыми шагами направился
к Петерсену.
- У вас ключ в книге, подстрочник! - объявил он, уже стоя возле
Петерсена.
- Ключ?.. Нет... Нет у меня ключа... - забормотал Петерсен. Он был
хорошенький мальчик, с белокурым коком надо лбом и с необыкновенно
красивыми синими глазами, в которых теперь светился страх.
- У вас нет ключа в книге?
- Нет, господин учитель... - господин учитель! Ключа, вы говорите?
Право же, нет... Вы ошибаетесь, питаете ложное подозрение... - Петерсен
говорил как-то необычно. Страх заставил его прибегнуть к изысканным
выражениям, которыми он надеялся произвести впечатление на доктора
Мантельзака. - Я вас не обманываю, - в тоске добавил он. - Я всегда был
честен, всю жизнь!
Но доктор Мантельзак был слишком уверен в своей печальной правоте.
- Дайте мне книгу, - сухо сказал он.
Петерсен, вцепившись обеими руками в злополучную книгу, поднял ее над
головой и продолжал заплетающимся языком бормотать:
- Верьте мне, господин учитель... господин доктор! Там нет ключа... У
меня его вообще нет. Я вас не обманываю... Я всегда был честным
человеком...
- Дайте сюда книгу. - Г-н Мантельзак даже топнул ногой.
Петерсен весь как-то обмяк, лицо его посерело.
- Хорошо, - сказал он, протягивая учителю книгу. - Вот она. И в ней
ключ! Вот, смотрите! Но я им не пользовался! - внезапно выкрикнул он.
Доктор Мантельзак пропустил мимо ушей это бессмысленное вранье
отчаявшегося юнца. Вытащив "ключ", он разглядывал его с таким выражением,
словно держал в руках дурно пахнущие нечистоты, затем сунул его в карман и
презрительным движением швырнул Овидия на парту Петерсена.
- Классный журнал, - глухо произнес он.
Адольф Тотенхаупт услужливо подал ему журнал, куда и было вписано
замечание Петерсену за попытку обмануть классного наставника, что на
долгое время делало его последним из последних и лишало какой бы то ни
было надежды весною перейти в следующий класс.
- Вы позор нашего класса, - изрек доктор Мантельзак и пошел обратно к
кафедре.
Петерсен сел на место как приговоренный. Сосед от него отодвинулся. Все
смотрели на него со смешанными чувствами отвращения, сострадания и ужаса.
Он пал, был всеми оставлен, покинут, потому что его поймали на месте
преступления. Относительно Петерсена существовало сейчас только одно
мнение, и это мнение выражалось в словах: "Позор нашего класса". Его
паденье было принято и признано также единодушно, как успех Тимма и
Будденброка, как беда злополучного Мумме. Того же мнения был он сам.
Те из двадцати пяти юнцов, что отличались устойчивой конституцией и
были достаточно сильны и крепки, чтобы принимать жизнь такой, как она
есть, и сейчас просто отнеслись к положению вещей - не почувствовали себя
оскорбленными, а, напротив, сочли все это само собой разумеющимся и
нормальным. Но среди них нашлись и такие, чьи глаза в мрачной задумчивости
уставились в одну точку. Маленький Иоганн не отрываясь смотрел на широкую
спину Ганса Германа Килиана, и его золотисто-карие глаза выражали
отвращение, внутренний протест и страх.
Доктор Мантельзак продолжал урок. Он вызвал другого ученика, а именно
Адольфа Тотенхаупта, потому что сегодня ему уже совсем не хотелось
спрашивать тех, в ком он не был вполне уверен. Вслед за ним был спрошен
другой, очень неважно подготовившийся, который даже не знал, что значит
"patula Jovis arbore, glandes", так что за него это пришлось перевести
Будденброку. Ганно ответил тихо, не поднимая взгляда, - ведь его спрашивал
доктор Мантельзак, - и удостоился одобрительного кивка.
Когда учитель перестал вызывать, урок потерял всякий интерес. Доктор
Мантельзак велел переводить дальше одному из очень способных мальчиков, но
сам слушал его не внимательнее, чем остальные ученики, которые уже начали
готовиться к следующему уроку: перевод никакой роли не играл, за него
нельзя было выставить отметку, так же как нельзя было на нем показать свое
служебное рвение. К тому же урок с минуты на минуту должен был кончиться.
Раздался звонок! Так вот как все обернулось для Ганно сегодня - он даже
удостоился поощрительного кивка учителя!
- Ну и ну! - произнес Кай, когда они шли по коридору в химический
кабинет. - Что скажешь, Ганно? "Но лишь увидят Цезаря чело..." Вот это я
понимаю! Повезло человеку!
- Мне тошно, Кай, - отвечал маленький Иоганн. - Не надо мне такого
везенья... Мне от него тошно!
И Кай знал, что на месте Ганно он испытывал бы то же самое.
Химический кабинет находился в сводчатом помещении; скамейки в нем
располагались амфитеатром. Внизу стояли длинный стол для опытов и два
застекленных шкафа с колбами и пробирками. К концу урока воздух в классе
чрезмерно нагрелся и испортился, но здесь уже просто отчаянно воняло
сероводородом, с которым только что производились опыты. Кай распахнул
окно, стащил у Адольфа Тотенхаупта тетрадь и принялся торопливо
переписывать заданный на сегодня урок. Ганно и несколько других мальчиков
занялись тем же самым. На это ушла вся перемена, вплоть до звонка и
появления доктора Мароцке.
Этот "глубокомысленный" педагог, как прозвали его Кай и Ганно, был
чернявый, среднего роста человек с необыкновенно желтым лицом, двумя
жировиками на лбу, с жесткой сальной бородой и такой же шевелюрой. Он
всегда выглядел невыспавшимся и неумытым, хотя это и не соответствовало
действительности. В школе он преподавал естественные науки, но основной
его специальностью была математика, и в этой области он слыл незаурядным
мыслителем.
Кроме того, доктор Мароцке любил поговорить о философских местах в
Библии и, когда был в добром и мечтательном настроении, удостаивал своих
учеников оригинальным толкованием темных мест Священного писания. Ко всему
этому он был офицером запаса и восторженно относился к военной службе.
Директор Вулике выделял его среди прочих, как хорошего педагога и
военного. Мароцке придавал больше значения дисциплине, чем все другие
учителя, критическим взглядом окидывал выстроившихся перед ним во фронт
школяров и требовал кратких, четких ответов. В таком смешении мистицизма и
военной выправки было что-то отталкивающее.
Первым делом он стал обходить учеников, требуя показа тетрадей с набело
переписанным заданием, причем тыкал пальцем в каждую тетрадь. Некоторые
мальчики, ничего не переписавшие, подсовывали ему старые тетради, но он
этого не замечал.
Затем начался урок! Двадцати пяти юношам предстояло теперь направить
свое "служебное рвение" уже не на Овидия, а на свойства бора, хлора и
стронция. Ганс Герман Килиан удостоился похвалы за то, что знал, что
BaSO4, или тяжелый шпат, является распространеннейшим суррогатом свинцовых
белил. Да и вообще учитель благоволил к нему, как к будущему офицеру.
Ганно и Кай ровно ничего не знали, что и было соответствующим образом
отмечено в записной книжке доктора Мароцке.
Когда уже ученики были спрошены и отметки проставлены, интерес к уроку
немедленно угас. Правда, доктор Мароцке стал производить опыты; что-то
затрещало, откуда-то вырвались цветные пары... но все это - чтобы хоть
чем-нибудь заполнить остаток урока. Уже под самый конец он продиктовал
домашнее задание. Тут затрещал звонок. Вот и третий урок с плеч долой!
Все развеселились, за исключением Петерсена, расстроенного своей
неудачей. Сейчас предстоял урок английского, которого никто не боялся и
который не сулил ничего, кроме забав и шалостей. Его вел кандидат
Модерзон, молодой филолог, в течение двух или трех недель, в порядке
испытания, преподававший в школе, или, как говорил Кай граф Мельн,
гастролировавший в надежде подписать ангажемент. Но на ангажемент у него
было мало надежды, - слишком уж весело проходили его уроки.
Кое-кто остался в химическом кабинете, другие поднялись наверх, в
класс. На дворе сейчас никому не нужно было мерзнуть, так как дежурство в
коридоре уже перешло к г-ну Модерзону, а он не осмеливался выпроваживать
мальчиков во двор. Кроме того, надо было подготовиться к тому, чтобы
достойно его встретить.
Когда раздался звонок к четвертому уроку, в классе даже не стало тише.
Все болтали и смеялись, радуясь предстоящей комедии. Граф Мельн, подперев
голову руками, продолжал читать о Родерике Эшере, Ганно сидел тихо,
наблюдая за происходящим. Мальчики перекликались разными звериными и
птичьими голосами, кто-то пронзительно закукарекал; на задней скамейке
захрюкал Вассерфогель, точь-в-точь как свинья, причем никто не мог бы и
предположить, что эти звуки выходят из его глотки. На классной доске уже
красовалась какая-то косая рожица, нарисованная "рапсодом" Тиммом. Когда
г-н Модерзон вошел, ему, несмотря на все усилия, не удалось закрыть за
собой дверь, так как в щель была засунута здоровенная еловая шишка,
которую в конце концов извлек оттуда Адольф Тотенхаупт.
Кандидат Модерзон был маленький, невзрачный человечек, на ходу как-то
криво выставлявший вперед одно плечо, с кислым лицом и жидкой черной
бороденкой, явно пребывал в замешательстве, щурил свои блестящие глазки,
вздыхал, открывал рот, словно собираясь что-то сказать, но не находил
нужных слов. Сделав три шага от двери, он наступил на пистон -
первосортный пистон, - который разорвался с таким треском, словно это был
динамит. Г-н Модерзон вздрогнул, затем натянуто улыбнулся, стараясь
сделать вид, что ничего не случилось, и по привычке, скособочившись,
оперся рукой об одну из передних парт. Но эта его излюбленная поза была
заранее учтена: парту так основательно вымазали чернилами, что маленькая
неловкая рука учителя стала совсем черной. Он опять сделал вид, что ничего
не произошло, спрятал выпачканную руку за спину, прищурился и мягким,
слабым голосом заметил:
- Поведение класса оставляет желать лучшего.
Ганно Будденброк в эту минуту искренне любил его и не сводил глаз с его
беспомощного, перекосившегося лица. Но хрюканье Вассерфогеля становилось
все громче и натуральнее, а об оконные стекла внезапно ударилась целая
пригоршня гороху, с треском отскочившего и шумно рассыпавшегося по полу.
- Град, - громко и внятно произнес кто-то; и г-н Модерзон, видимо,
поверил, - во всяком случае он, ни слова не говоря, поднялся на кафедру и
спросил классный журнал. Сделал он это не для угрозы, а просто потому, что
хоть и дал уже пять или шесть уроков в этом классе, но почти ни одной
фамилии не запомнил и всякий раз вызывал к доске наугад, по списку.
- Федерман, - сказал он, - не будете ли вы так добры прочитать нам
стихотворение...
- Нет в классе! - одновременно крикнуло несколько голосов.
Между тем Федерман, большой и широкоплечий, преспокойно сидел на своем
месте и с необыкновенной ловкостью обстреливал класс горохом.
Господин Модерзон прищурился и вычитал из журнала новое имя:
- Вассерфогель!
- Скончался! - крикнул Петерсен в приступе мрачного юмора. И весь класс
под кукареканье, гогот, хрюканье и стук подтвердил, что Вассерфогель умер.
Господин Модерзон опять прищурился, оглянулся кругом, горько скривил
рот и, раскрыв журнал, ткнул указательным пальцем своей маленькой,
неловкой руки в первую попавшуюся фамилию.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ 2 страница | | | ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ 4 страница |