|
Читайте также: |
— Нет, — воскликнула Аня, — ее не любят. Ее боятся!
С каждым днем Диме все труднее было балансировать между Кошкой и одноклассницами. А еще масла в огонь подливал Денис. Кошку он по-прежнему сторонился, но Димку доставал постоянно:
— Эй, шестерка рябцевская!
Или, если ему случалось видеть, как Дима куда-то торопится:
— Вон, побежал! Юлечка за пивом послала?
Дима не реагировал никак, хотя внутри все закипало. Наверное, потому, что в последнее время Кошка не использовала его даже как мальчика на побегушках.
Юля вообще вела себя как ни в чем не бывало и совершенно не ценила его усилий по предотвращению в классе войны.
Она не замечала косых взглядов в свою сторону, она не видела девчоночьих поджатых губ. Она просто выключилась из жизни класса. С воодушевлением готовила концерт с десятиклассниками и «бэшками», вошла в сборную города по карате и решила участвовать в турнире юных физиков от местного Дворца молодежи. Ее жизнь била ключом.
— И долго ты еще будешь ей позволять об себя ноги вытирать? — спросила как-то Эля у Димы.
— Я не позволяю, — буркнул Дима.
— Ну-ну, — многозначительно сказала Эля. — Я не знаю, почему ты это терпишь, но всем видно, что Рябцева на тебя плевать хотела.
Дима только зубами скрипнул. Они с Кошкой действительно катастрофически отдалялись друг от друга.
— Кстати, с Денисом они расстались, — продолжила Эля. — У нее теперь новая любовь. Ты в курсе?
— Это не мое дело, — уверенно сказал Дима.
Очень уверено сказал. С нажимом. Не его дело, с кем там гуляет Кошка. У нее своя жизнь. У него своя. У него девушка, у нее парень. Это нормально.
— Вроде бы какой-то каратист, — продолжила Эля. — Неужели она тебе совсем ничего не рассказывала?
— Совсем. Ничего, — раздельно ответил Дима.
Спокойно ответил. Без эмоций.
— Странно, — пропела Эля, — а девчонки из «Б» класса говорят, что она только о нем и говорит целыми днями, что у них прям такая романтика, такая романтика. А на каникулах они собираются…
— Хватит! — рявкнул Дима. — Мне нет никакого дела до ее личной жизни! Понятно?!
— Конечно, понятно, — сказала Эля. — Это просто очевидно, — съязвила она, — тебе нет никакого дела до того, с кем и как она целуется…
Дима невежливо развернулся и ушел. Он долго бродил по улице и злился. Ему, конечно, глубоко наплевать на то, с кем гуляет Кошка, это понятно. Но почему он, ее друг, узнает что-то про нее от совершенно постороннего человека? Это же обидно! И нормально, что это обидно! Но с другой стороны, их всегда учили, что обида — это личная проблема того, кто обижается. Значит, нужно пойти к Юле и спокойно поговорить. Сказать, Юля, так, мол, и так, мне обидно, что я про тебя ничего не знаю, ведь я твой друг…
Дима репетировал речь до двери Юлькиной квартиры. И как только она открыла, выпалил:
— Нам надо поговорить!
Юля не удивилась, спокойно пропустила его в комнату, уселась на стул верхом и тут же перешла к делу.
— Ну? И долго ты еще будешь с ними возиться?
— С кем? — опешил Дима.
— Да с этими, одноклеточными.
— Ты о ком?
Юля выразительно посмотрела на Диму — мол, неужели не понимаешь, — но все-таки пояснила.
— Об одноклассничках.
Дима завис. Разговор получался странный.
— Ты их злишь, а сама не замечаешь, а они… — Дима попытался объяснить, но тут Кошка расхохоталась.
Она хохотала долго и смачно. Искренне и весело. И чем больше она смеялась, тем мрачнее становился Дима.
— Ты делаешь это специально?! Ты специально всех игноришь?! — прошипел он, когда Юля немного успокоилась.
— Конечно. Это же бесит их больше всего.
— А я? Я же за тебя переживаю! Почему ты мне ничего не сказала? — возмутился Дима.
— А зачем? Ты же с ними. Значит, ты такой же, как они, — закричала Кошка, — ты или Алене своей все растреплешь, или еще кому-нибудь! У тебя же теперь все вокруг кореша! С одними ты бухаешь, с другими куришь! С кем ни поговоришь, все только про тебя и говорят! Прям звезда школы. А я не пью, не курю, мне тебе рассказать нечего.
— А как же твой дружок-каратист? — не выдержал Дима. — Про него тоже нечего рассказать?
— Какой дружок-каратист? Что за бред?!
Дима так разозлился, что даже не нашел, что ответить. Он второй раз за день мрачно подскочил и ушел.
Отсутствия Молчуна на поздравлении никто не заметил, даже Птицы. Это его полностью устраивало. Он сбежал домой пораньше и заперся в своей комнате. Надо сосредоточиться, чтобы никто не вошел невовремя, не спугнул, не заставил поставить кляксу.
Потом он надел наушники и поставил любимую музыку — классику в рок-обработке. Родители наверняка удивились бы, если б подслушали. Но они не подслушивали. После недавних бурных событий они даже как будто опасались лишний раз его теребить. И отлично.
Молчун посидел полчаса с закрытыми глазами, потом взял перо и провел последнюю репетицию на обычном листе бумаги. За неделю он выучил письмо не просто дословно — побуквенно, знал, где какую завитушку вывести. Поэтому рука двигалась сама, а Молчун думал о разных посторонних вещах. О Птицах, которые приняли его тихо и спокойно, без настороженных взглядов. Впалыч привел этого странного пацанчика в школу — значит, пацанчик того стоит.
Еще Молчун думал об одноклассниках. Он сам себе казался гораздо взрослее их всех. Если честно, он и был гораздо взрослее. Не по дате рождения, а по тому, что творилось внутри. И все равно время от времени они его выводили из себя. Или почти выводили.
Думал он и о том, что говорить все-таки придется. Особенно на уроках. Так положено. Так нужно по программе. Значит, придется приспособиться.
Рука с пером (настоящим гусиным!) плавно скользила по бумаге. Очень уютное ощущение. Перо поскрипывало, как никогда не скрипит гелевая или шариковая ручка. Время от времени нужно опускать его в чернильницу — и точно отмерянным движением стряхивать лишние чернила.
И вдруг Молчун взял да и вывел на бумаге: «Мне не страшно говорить вслух». Подумал и зачеркнул «не». Нахмурился, макнул перо в чернильницу и написал еще раз, покрупнее: «Мне страшно говорить вслух». Полюбовался результатом — рука сама рассыпала завитушки по буквам «е», «с», «а», «ь», «у». А потом с неизъяснимым наслаждением смял бумажку, порвал и даже подумал сжечь — но не стал, просто выбросил.
После этого пододвинул к себе драгоценный листок подлинной бумаги далекого XIX века и, почти не задумываясь, небрежной рукой написал письмо от начала до конца. Вышло даже на его строгий взгляд почти идеально. Посыпал песком — имитировать так имитировать — и оставил сушиться. Но перед приходом взрослых аккуратно сложил листок вчетверо и спрятал.
Женькины родители очень кстати укатили на юбилей к смоленской бабе Нине. Ей стукнуло то ли семьдесят, то ли девяносто — Женька в своем затуманенном состоянии никак не мог сообразить. Мама наготовила целый холодильник всего и двадцать раз повторила, чтобы Женя не забывал завтракать и не водил компании.
— Что ты его грузишь? — не выдержал отец. — Все будет нормально! Евгений у нас взрослый парень!
Родители даже и не представляли себе, до чего Женька взрослый.
Когда они уехали, он извлек из чехла парадный костюм — черный, с высоким воротником-стоечкой. Костюм был хорош тем, что к нему не полагался ни галстук, ни бабочка (Женя терпеть не мог удавок на шее). Больше всего костюм напоминал френч, что полностью устраивало Женю. Правда, надевать его довелось пока всего лишь однажды — на свадьбу малознакомой двоюродной сестры из города с ускользающим названием. То ли Хотимск, то ли Меринск, а может, Мошинск.
Женька долго и тщательно водил по костюму утюгом, удивляясь, почему матовая ткань не отглаживается. Потом включил утюг в розетку — дело пошло быстрее. Еще меньше времени ушло на рубашку и чистку туфель.
Женька оделся, осмотрел себя со всех сторон и начал думать: а не купить ли по дороге цветы? Повод вроде торжественный, но обстоятельства…
Наконец он признался себе, что тянет время, накинул куртку и вышел из дому.
На улице думал только об одном: куртка короткая, спортивная, пиджак из-под нее нелепо торчит. В Викин подъезд проник удачно, без лишних звонков (домофон не работал). У самых дверей все-таки снял неуместную куртку и позвонил.
Те две секунды, пока дверь не открывали, Женька малодушно упрашивал кого-то: «Пусть их не будет дома! Пусть не сегодня!»
Но дома были все: и папа Вики, и мама. Правда, на фоне парадно одетого Жени Викины родители в своем домашнем смотрелись странно. Особенно папа: в тренировочном костюме времен Ельцина.
— Ой, ты кто? — спросил простодушный папа.
— Я… мы с Викторией учимся вместе.
— Да! — мама сделала стойку. — Вика не говорила, что у них учатся такие… элегантные молодые люди! Только ее сейчас нет…
— А я к вам… У меня серьезный разговор.
Если бы последующую сцену удалось снять скрытой камерой, она точно получила бы «Оскар» за актерскую игру первого и второго планов.
Когда Женя заявил, что просит руку Виктории… э-э-э…
(«Эдуардовны…» — «Да, спасибо, просто волнуюсь»)
…руку Виктории Эдуардовны, на первый план вышла мама. На ее лице произошел целый танец эмоций, которые не сменяли друг друга, а причудливо смешивались: счастье с удивлением, растерянность с гордостью, ликование со страхом.
Папа с его выпученными глазами мог претендовать только на второй план. А точнее — на роль декораций.
Зато когда Женя перешел к обещанию заботиться о ребенке и твердой решимости не допустить аборта, мама свалила в тень и старалась не отсвечивать.
Потому что на первый план вышел… нет, обрушился папа.
Каким-то чудом он удержался в рамках цензурной лексики, но интонации, с которыми Викин отец произносил «козел», «переспал» и «придушу» — интонации сделали бы честь любому слесарю. Причем слесарю, который пришел за зарплатой и выяснил, что она задерживается на неопределенный срок.
Женька старательно держал бесстрастное лицо и тупо повторял: «Это мой ребенок, у него должен быть отец…»
Тогда Викин папа высказался в том смысле, что сейчас некоторых аистов он отправит полетать с балкона, и держать лицо стало тяжело. Женя еще раз порадовался, что к «френчу» галстук не полагается. Иначе все закончилось бы очень быстро, а так отцу Вики пришлось душить отца собственного внука голыми руками. Мама визжала и пыталась оторвать руки мужа от Женькиного горла. Из визга было непонятно, чего она боится больше: что потенциального зятя убьют или что мужа за это посадят. Возможно, и того и другого.
Тут уж выдержка Женьке отказала окончательно, и он резким движением, как учили на уроках по самообороне, сорвал руки со своего горла.
— Ты еще сопротивляться будешь, козлина! — взревел Викин папа и схватил первое, что попалось под руку.
Это была ваза. Индийская. Металлическая. По виду — очень тяжелая. С узким горлышком, что облегчало использование ее в качестве оружия.
Женька дрогнул, сделал шаг назад… и тут его больно стукнули по затылку.
Уже падая, Женька услышал Викин голос:
— Ой! Это кто?.. Пап! Ты чего?!
…В чувство Женю приводили даже не оплеухами — скорее зуботычинами. «Это папа вазой, что ли?» — вяло подумал Женька и открыл глаза.
Били его не вазой, а рукой. И не папа, а сама Вика.
— Ты что, кретин, наплел! Нет у меня ребенка! И не было! Тем более от тебя! Просто задержка была, ясно?! Придурок!!!
— Пошли, Димон, пыхнем, — позвал Колюня.
Дима еще ни разу не начинал день с сигареты, но тут, не задумываясь, развернулся и пошел.
В школу идти не хотелось. Настроение было отвратительное. Дима даже не обратил внимания на то, что за углом, где обычно смолили два-три человека, собрался почти весь класс.
Ему дали сигарету, он втянул в себя едкий дым, закашлялся.
«Какая мерзость! — пронеслось в голове. — Зачем я это делаю?»
Он с отвращением выбросил окурок и развернулся, чтобы уйти.
— Да ты не кони, Димон, Рябцеву мы обломаем, — улыбнулся Денис.
— Что? — переспросил Дима.
— Ты же с нами, да? — нежно пропела в другое ухо Эля.
— Димочка, мы так тебя любим! — нежно прижалась к его плечу Алена.
— Хорошо, что ты к нам в класс попал!
— А Рябцеву эту мы научим себя вести!
— А не нравится, пусть валит, откуда пришла!
— Она бы свалила, но некуда идти, — криво ухмыльнулся Дима.
— А это ее проблемы! — заявила Эля. — Ты ей так и скажи!
— Я боюсь, она меня не послушает, — отмахнулся Дима.
— Да? — Эля почему-то обрадовалась. — Вот и хорошо!
Алена кинулась к Диме на шею, и его сердце немножко оттаяло.
«Не буду говорить им, что про Кошку они не правы! — решил Дима. — Зачем зря людей обижать!»
А где-то возле затылка шевельнулась подленькая задняя мысль: а может быть, не так уж все неправы по поводу Юли?
— Все готово! — заявил Молчун и часто задышал в трубку.
Женя с большим трудом сообразил, что речь идет о грамоте. Последние события начисто выбили у него из головы все, что не касалось нерожденных детей и металлических ваз.
— И что? — спросил Женя.
— Через час принесу. Журналистов надо звать. Но если ты не можешь, то я сам.
У Женя появился огромный соблазн. С трудом он заставил себя отбросить мысль о том, что он сейчас останется дома и будет лежать на спасительном диване, завернувшись в плед, а в это время Птицы со всем сами разберутся. И какая вообще разница, будет ли существовать дальше 34-я школа? Какая ему разница, что будет дальше, ведь его собственная жизнь разбита. И дальнейшее существование вообще не имеет смысла.
— Женя? — спросил Молчун.
— Встречаемся через час, — прошептал Женя.
Откашлялся. Посмотрел на себя в зеркало.
— Встречаемся через час, — повторил он вполне твердо и четко. — Действуем по плану.
— Хорошо, — сказал Молчун и отключился.
А Женя строевым шагом отправился в душ.
План был разработан давно и в мельчайших подробностях. Здание 34-й школы охранялось, но без фанатизма и знакомыми сторожами. Впалыч договорился с ними, и его пускали туда в библиотеку и в бывший кабинет. А последнее время сторож стал и бывших учеников тихонечко пускать в помещение.
Библиотека школы располагалась в подвале и, кроме новых учебников, содержала еще и исторический фонд — то, что осталось от хозяйки усадьбы. И именно там, в шкатулке с двойным дном бывшие ученики 34-й школы «случайно наткнулись на исторический документ чрезвычайной важности»…
Бедный директор 33-й школы чуть не упал со стула, когда в утренних новостях опять увидел своих учеников.
Дима и Женя чуть не рвали друг у друга микрофон и бойко рассказывали о какой-то сенсационной находке. Потом пошел комментарий специалистов. Сначала директор музея Костевича подтвердила подлинность бумаги и почерк, очень похожий на почерк Костевича. Очень похожий.
Потом журналистка с восторженным лицом рассказывала потрясающую историю любви и героизм некой Анны Ордынцевой, которая прославила бы наш город, если бы…
Павел Сергеевич потряс головой. Он никак не мог уловить смысл, пытался сообразить, что опять натворили эти неугомонные питомцы Впалыча. И главное, чем это аукнется ему лично и всей 33-й школе.
На работу Павел Сергеевич шел с тяжелым сердцем. И не зря.
Школа гудела, как осиное гнездо, со всех сторон только и слышались обрывки разговоров про телевизор и расследование. Таня вскочила по стойке «смирно», когда директор вошел в приемную.
— А я вам чай приготовила! — бодро отрапортовала она.
На секретарше красовался темно-синий костюм с юбкой до пола, в руке она комкала салфетку, которой только что лихорадочно стирала косметику. На лице остались черные разводы, и больше всего она походила на перепуганного вусмерть десантника.
— Зайди, — буркнул Павел Сергеевич.
Секретарша зашла, стараясь не стучать каблуками.
— Что случилось? Кратко и емко.
Таня, сообразив, что в этот раз орать на нее не будут, выдохнула и начала рассказ:
— Вчера Антонов и Кудрявцев в библиотеке 34-й школы нашли уникальное письмо. Его написал Костевич Анне Ордынцевой — хозяйке усадьбы. И из письма получается, что Анна поехала с ним в Сибирь под именем его жены.
— И все? — с облегчением спросил директор.
— Ну да.
— И почему такой шум?
— Ну как… Получается, что у нас в городе жила настоящая жена декабриста! И еще получается, что этот дом сносить нельзя, он — историческая ценность. Вот журналисты и схватились.
— Ладно, — директор одним глотком выпил чай, — декабристы — это… прилично. Вроде бы скандала быть не должно.
Таня старательно закивала.
— И умойся ты, — совсем уже миролюбиво сказал директор. — А потом можешь накраситься. Чуть-чуть, без фанатизма!
Секретарша чуть не расплакалась от благодарности, но ограничилась писклявым «спасибо».
Шум получился на славу. Жена декабриста, да еще любимого местными историками Костевича, — это круче любого флэшмоба. Женька легкомысленно дал свой телефон в качестве контактного, и сто раз потом пожалел. Мобильник верещал не переставая, звонили и из бульварных газет, и из научных изданий, с радио, от имени каких-то интернет-сообществ. Особенно доставала суматошная тетенька из Фонда Костевича (оказалось, есть в городе и такой). Она настаивала, чтобы бесценную находку передали в Фонд, где идеальные условия хранения и отличные специалисты, в частности сама суматошная тетка.
— Да мы тут причем? — охрипшим голосом отвечал Женька. — Это вам в музей надо обращаться, письмо там…
— А я обращалась! Но они бюрократы и крючкотворы! Вы их попросите, хорошо? Я за вами сейчас заеду! Куда заехать?
— У меня школа!
— А я отпрошу! У кого отпросить?
— Не нужно ни у кого отпрашивать! Я все равно не поеду…
— Дело в деньгах, да? Вы не волнуйтесь, наследники Костевича живут в Париже, они хорошо финансируют наш фонд…
К вечеру Женька малодушно отключил телефон, но энтузиастка каким-то образом раздобыла номер Анечки. И тут нашла свою погибель. Птицы как раз обсуждали, как быть дальше, как теперь заставить не сносить школу, когда тетка дозвонилась до Ани.
Это было похоже на тушение пожара встречным палом — это когда на стену огня пускается встречный огненный вал. Огонь сталкивается с огнем — и пожар выдыхается.
Первые две минуты Анечка внимательно слушала, а потом, видимо, собеседница сделала паузу.
— Так вы из Фонда Костевича! — затараторила Аня. — Это здорово! Вы-то нам и нужны! Понимаете, нашу школу хотят снести, а теперь ее сносить нельзя, раз там жена Костевича жила, правда…
Потом какое-то время они звучали параллельно: воодушевленная Аня и пулеметный голос в трубке. Потом голос замолчал, и было слышно только Аню. А потом раздались короткие гудки.
Но, ко всеобщему удивлению, энтузиастка Фонда Костевича оказалась не только балаболкой, но и человеком дела. На следующий день перед зданием 34-й школы уже шумел пикет из бодрых, хотя и бледных людей. Перед собой они держали плакат: «Не дадим убить историю!». Среди пикетирующих выделялась маленькая рыжеволосая женщина, которую Женька даже издали узнал по голосу. Подойти поздороваться, как предложила ехидная Кошка, он наотрез отказался, но признал:
— Теперь точно не снесут.
У всей этой истории оказался еще один побочный, но полезный для Жени эффект: у него напрочь вылетела из головы Вика.
Птицы, словно настоящие представители «оперённых, теплокровных, яйцекладущих позвоночных», не ходили, а летали. Парили и порхали. Даже Молчун вдруг поймал себя на том, что почти не задумывается, перед тем как ответить на самый неожиданный вопрос. За Анечкой, как привязанная, ходила Полина и требовала новых развлечений — Аня к взаимному удовольствию их придумывала. Скоро и другие подтянулись, наслушавшись восторженных Полининых рассказов. Димку звали покурить за школу старшеклассники, где обсуждали с ним свои «взрослые» проблемы. Дима старательно изображал курение взатяжку, чтоб не обижать пацанов. Женька, который вдруг понял, что может смотреть на Вику без сердечного еканья, огляделся — и наткнулся на застенчивый взгляд Оли Старкиной. Той самой, что при первом появлении новенького пыталась засмущать его, да засмущалась сама. Улыбнулся и пригласил на концерт. Старкина вспыхнула так, как умеют только натуральные блондинки, — и кивнула. Краем глаза Женька отметил, как поджала губы Вика, но не почувствовал даже торжества мести.
Кошка с Димой практически не общались. С самого начала они договорились, что самостоятельные проверяют по очереди. Однажды Кошка свою очередь пропустила — и Димка, чтобы не подводить Впалыча, отработал за нее. Юля потом сообразила, позвонила Диме, даже извинилась. Дима ответил сквозь зубы. Но вскоре снова пришлось работать Диме — Юля уехала на соревнования. Следующую самостоятельную Кошка честно упаковала в рюкзак, поклялась себе, что уж точно проверит, — но тут пришлось отвлечься на добычу гелия, от которого становится такой прикольный голос…
В общем, когда Впалыч на следующем уроке попросил самостоятельные, у Кошки екнуло под ложечкой. Почему-то она сразу не призналась, полезла в рюкзак… и вытащила стопку работ с выставленными оценками! Димка все-таки подстраховал. «Всё! — поклялась себе Юля. — Теперь до конца четверти буду сама самостоялки проверять!» И с облегчением протянула стопку Виктору Павловичу.
Тот взял, бегло пролистал. Затем принялся переворачивать листики более внимательно. Лицо его оставалось бесстрастным. Кошка занервничала.
— Результаты объявлю завтра, — наконец произнес Впалыч. — А сейчас записывайте новую тему…
Весь урок Кошка буравила Димку взглядом, но он не реагировал. Когда прозвенел звонок на перемену, Виктор Павлович небрежным жестом отпустил класс и попросил:
— Юля и Дима, задержитесь, пожалуйста.
Кто-то из любопытствующих пытался понаблюдать, но Впалыч лишних выставил из класса одним коротким взглядом.
— Если вы решили делегировать полномочия, — сухо сказал он, когда они остались втроем, — то подбирайте людей… ну хотя бы грамотных, что ли.
Он сунул Диме и Кошке под нос один из листиков. Пример был решен явно неправильно, но ни одной пометки не было. А под работой стояло размашистая пятерка. Потом показал еще один листок — там верное решение было почеркано красным и красовалась тройка. И еще несколько работ, одну за другой. Димка молчал, только косился на Кошку. Та, естественно, быстро сорвалась:
— Что ты смотришь! Ты специально! Чтобы подставить! А просто сказать не мог?!
У Димки отвалилась челюсть.
— Что сказать? — холодно осведомился Впалыч.
— Да я пару раз свою очередь пропустила! Димке пришлось за меня проверять! Вот он и отомстил…
— Да не мстил я! — возмутился Дима. — Ты же сама забрала самостоятельную! В рюкзак положила! Я когда-нибудь по твоим вещам без спросу лазил?
Юля закусила губу.
— Но если не ты…
— Конечно, не я! Но если тебе некогда, так бы и сказала! Лучше я сам буду проверять, чем потом…
Впалыч предостерегающе поднял руку.
— Стоп! У нас был договор. Я на вас рассчитывал…
— Я все исправлю!
Кошка выхватила у учителя из рук листочки. Они разлетелись по полу, пришлось собирать их в четыре руки с Димкой. Все это время в классе висела тишина, как будто глубоко под водой. Когда листы были кое-как собраны, Впалыч сказал чуть теплее:
— Не подводите меня больше, ладно?
…Уже в коридоре Кошка позволила себе сделать то, чего ей хотелось последние пять минут — обрушила на стенку серию ударов из всех единоборств, которые знала. Даже привычные к ее штучкам одноклассники удивленно хлопали глазами. Когда Юля выдохлась, она тихо сказала:
— Все равно узнаю кто…
Павел Сергеевич писал отчет о «мерах, принятых по созданию предпосылок по улучшению отдельных негативных моментов, связанных с последней школьной реформой». Отчет не требовал от него умственной концентрации, слова привычно сливались в обычную трудночитаемую бюрократическую вязь. Поэтому внешний мир прорвался через плотно закрытую дверь.
— Директор занят, он не сможет вас принять!
Павел Сергеевич прислушался.
Неразборчивый шум. А потом снова крик Тани:
— Да нет же! Приемный день — среда!
Судя по громкости, отважная секретарша загораживала собой дверь в кабинет.
Шум усилился, неразборчивое бубнение перешло в рычание. Потом раздался хлопок, Павел Сергеевич вскочил навстречу распахнувшейся двери.
— Она несовершеннолетняя! — проорал директору в лицо посетитель. — Вы тут у меня все сядете, понятно?!
— Понятно, — сказал Павел Сергеевич и указал посетителю на стул.
— Я этого Кудрявцева с лестницы спустил и еще раз спущу! Я ему оторву! Я ему всё оторву!
Мужчина плюхнулся на стул.
— Я требую, чтоб его исключили из школы! — заявил он.
— Кого?
— Кудрявцева!
— За что?
— Он кобель! Он мою дочь… Она всегда была тихой девочкой, он совратил ее! А теперь…
— Он тоже несовершеннолетний.
— А с ребенком мне что делать? — заорал Викин отец.
Павел Сергеевич пригорюнился. Это была уже третья беременность школьницы за последний год. И он подозревал, что знает далеко не всё.
— Вопрос о сохранении ребенка не входит в компетенцию школьных педагогов.
— Ах, не входит? — взвился Викин отец. — Вы обязаны их воспитывать! А вы не воспитываете, а развращаете! Мы в их годы еще в игрушки играли, а не детей делали! И учтите, я этого так не оставлю!
Оскорбленный отец вылетел из кабинета, хлопнув дверью.
— Я директор школы! Директор! Я не гинеколог, не поп и не судья! В конце концов, у них всех есть родители!
— Да, Павел Сергеевич, — кивнула Таня.
— Что мне делать? Лично ходить и проверять, где они ночуют?
— Нет, Павел Сергеевич!
— Так они и днем все прекрасно успеют. Моя б воля, я б половину этих девиц еще год назад отправил замуж, им что физика, что химия, хорошо, если учебники различают…
— Различают, Павел Сергеевич.
Директор смерил секретаршу тяжелым взглядом и только сейчас заметил папку, которую она нервно прижимала к груди.
— Что это у тебя? — спросил он, мучаясь тяжелыми предчувствиями.
— Это направление на обследование. Евдокия Матвеевна начала оформлять документы на Артема Пивоварова. О переводе в спецшколу.
— Это после того, как он…
— Избил своих одноклассников.
— Но вроде бы все наладилось?
— Да, наладилось. Но документы-то она уже отправила. Вот и пришло направление. Но она еще раньше начала его оформлять, у него с речью проблемы, она говорит, что сама не справляется, а там специалисты, они помогут.
Павел Сергеевич тяжело вздохнул. Он прекрасно понимал, что спецшкола — это конец для нормального ребенка. И только Евдокия Матвеевна со своими розовыми очками может сохранять какие-то иллюзии. Какие специалисты? Кому помогут?
Он пролистал личное дело Артема и ужаснулся. Усыновленный. Проблемы с речью. Бывший ученик 34-й школы. Победитель городской олимпиады по информатики для 9 классов.
— Послушай, какая может быть спецшкола? Он в каком классе?
— В пятом.
— В пятом? А олимпиада для девятых? Городская?!
Таня только развела руками.
Юля сидела в кабинете математики и проверяла самостоятельные. Проверяла очень внимательно, тщательно прописывая каждую букву — ничего страшнее, чем потерять расположение Впалыча, для нее по-прежнему не существовало.
Когда открылась входная дверь и в кабинет просочилась Эля, Кошка не заподозрила ничего плохого. Мало ли, забыла что-то…
— Ты одна? — мило спросила Эля.
— Нет, меня много, — попыталась пошутить Кошка.
— Я вообще-то про Диму спрашиваю, — уточнила Эля.
— Я ему не пастух, — огрызнулась Кошка.
— Это хорошо, — Эля вошла, но дверь не закрыла.
Юле сразу стало кисло, разговаривать не было ни малейшего желания. А Эля тем временем махнула головой, и из-за двери показалась вся Элина свита.
— Шла бы ты из нашего класса по-хорошему, Юлечка.
— С какой это радости я должна уходить?
Свита загалдела:
— А с такой! Нечего тут из себя королеву строить!
— Пришла тут!
— Коза!
— Ладно, если вы не против — я пойду, — сказала Кошка, не желая ввязываться в разборки.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Третья четверть 7 страница | | | Третья четверть 9 страница |