Встреча с даниилом матвеевичем 4 страница

В тех случаях, когда возникала необходимость исправить недостатки человека, помочь ему преодолеть греховность, укрепить в нем веру в Бога, научить любить ближних своих, батюшка был непоколебим, но всегда как бы оценивал внутренний мир человека, глубину его веры и характера, чтобы словами строгости, необходимым вразумлением не оттолкнуть, не обидеть человека, а помочь понять то плохое, что необходимо исправить в самом себе.

Кончая свои записки, вспоминаю сказанные о. Арсением слова: “Вера в Господа Бога и любовь к людям тогда живут в каждом из нас, когда мы искренне и постоянно возносим молитвы к Творцу, Божией Матери и святым, живем в Церкви, совершаем добрые дела и любим ближних своих”.

В воспоминаниях, написанных духовными детьми о. Арсения, иногда встречаются разночтения, неточности в датах, одни и те же события освещаются по-разному. Думаю, что это результат того, что каждый писал в меру своего восприятия и памяти, тем более что многое писалось спустя годы, но главное – о. Арсений остается и сегодня нашим наставником, и все написанное о нем равно дорого.

АРХИЕПИСКОП

Я приехала к о. Арсению с целым рядом вопросов и сомнений, возникших в связи с семейными обстоятельствами, племянником, моим братом, его семьей. Приехала рано и уже в шесть утра звонила в дверь дома Надежды Петровны, предполагая уехать с поездом в 22 часа. Днем переговорила и, получив наставления о. Арсения, сказала, что уезжаю вечером. К моему удивлению, батюшка попросил меня не уезжать и остаться до двухчасового поезда – я, конечно, с радостью согласилась.

Вечером, это было 4 августа 1970 г., в день святой мироносицы равноапостольной Марии Магдалины, как было принято, после вечернего чая собрались в столовой, было нас семь человек. Когда разговоры закончились и стало тихо, о. Арсений сказал нам, что расскажет о событии, происшедшем с ним в лагере особо строгого режима в 1942 г.

“Неизвестно, почему (хотя в лагере для заключенных все неизвестно) привели в барак человек десять–двенадцать заключенных из дальних лагерных пунктов; все они были “доходяги”, то есть не пригодны к работе. Мое внимание привлек древний старик, с трудом дошедший до нижних нар. Старик выглядел уставшим и больным, но утром свободно ходил по бараку по нужде и даже на поверки.

Я знал, что в бараке находились два священника, одного звали о. Архип, другого – о. Пантелеимон, он был украинский униат. Не знаю почему, но и тот и другой тщательно избегали общения со мной. Поведение униата о. Пантелеимона было понятно, да я и сам не хотел с ним вести разговоры. Ненависть униатского духовенства к православным священникам была огромной, и любой самый безобидный разговор мгновенно превращался в поток оскорблений и поношений в адрес православия. Я давно уже заметил, что униаты неплохо дружили с баптистами и протестантами, но православные были им ненавистны. Почему избегал меня о. Архип, не знаю, но стороной мне стало известно, что когда-то он служил священником в Воронежской области. Внешне он был приятен, добр и, насколько можно быть в лагере, приветлив и общителен.

Прошло дней 15–20 с тех пор, как с этапа привели в барак группу заключенных. Вечером, вероятно часов в десять, подошел ко мне заключенный и сказал: “Слушай! У нас старый поп помирает, еще говорит, просит тебя придти; давай быстренько, а то издохнет” (уголовники не говорили “человек умер”, говорили – “подох”). Я пошел. На нижних нарах лежал древний старик. Утром его разбил параду, двигаться уже не мог, но почему-то еще говорил; речь его была мятой, нечеткой, но я понимал его. Сел на его нары. Медленно выдавливая слова, начал исповедь, назвал свое имя и сказал: “Я – архиепископ”. В одно мгновение я вспомнил все, что знал об этом умирающем человеке. Он был епископом синодального посвящения (до 1917 г.), считался верным сыном Церкви, принимал участие в Поместном Соборе 1917–1918 гг. и в избрании Патриарха Тихона – и вдруг внезапно примкнул к обновленцам, вел ожесточенную борьбу за смещение Патриарха Тихона и многих архиереев. Потом был арестован, сидел в лагерях, вышел, принес покаяние митрополиту Сергию [6], был принят в общение с оставлением в сане епископа, вновь несколько раз арестовывался, заключался в лагеря. Личных встреч у меня с ним не было.

Почему этот изможденный старик находился в лагере? В лагере особо строгого режима больных не “актировали”, в инвалидные лагеря не отправляли, а при очередной “чистке” лагеря всех безнадежных больных обычно расстреливали. Этот человек, абсолютно нетрудоспособный, находился в общем бараке, на работы не выводился, старшой по бараку был об этом предупрежден. Я вспомнил, что в 1939 г. этот епископ внезапно куда-то исчез. Об аресте его не говорили, и имя в церковных кругах не упоминалось.

Был уже поздний вечер, соседи умирающего могли высказать недовольство, что разговором мы им мешаем, но все же в лагерях к смерти относились “уважительно”. Если заключенный священник в нашем лагере исповедовал умирающего, наказывали большим сроком сидения в карцере или увеличивали срок заключения на один год. Однако в лагере особого режима любое увеличение срока заключения являлось абсурдным: заключенный рано или поздно должен был обязательно в нем умереть, ибо весь режим жизни, питания и работы был направлен на это. На свободу из нашего лагеря в основном выходили бывшие члены партии и только по решению “вождя” или ходатайству его ближайших соратников. За семнадцать лет моего заключения таких освобождений было не более двенадцати–пятнадцати, в то время как в лагерях общего режима, где я пробыл один год, досрочные освобождения были обычным явлением.

“Почему он назвал себя архиепископом, а не епископом?” – подумал я, и, словно прочтя мою мысль, он сказал: “Сан архиепископа я получил от “тихоновцев”, почти перед самым арестом”, – и, медленно произнося слова, начал исповедоваться. Почему “тихоновцы”? Эти слова насторожили меня.

“Еще до Октябрьской революции 1917 г. я понял: в Церкви необходимо провести изменения в управлении, канонах, церковной службе и даже частично в таинствах, требуется введение нового календаря, перевод богослужебных книг на русский язык и многое другое. Я был за избрание митрополита Тихона (Белавина) Патриархом, знал и по-своему любил его, но когда возникло обновленческое движение и большинство епископата поддержало его, я обрадовался, видел в этом спасение Церкви, ее обновление, и активно поддержал его, вошел в это движение, тем более что государство поддерживало обновленчество; я считал, что для новой церкви складывается благоприятная обстановка. Считал и считаю, что православие должно подвергнуться в ближайшие годы значительным изменениям, и об этом много раз высказывался.

Представитель ОГПУ Тучков Евгений Александрович [7] пригласил меня к себе. Состоялся долгий разговор, встречались несколько раз, потом были встречи с Карповым и другими. Не думайте, я не был наивным, но считал, что все средства хороши для борьбы с застоем, – и начал работать против Патриарха Тихона, митрополита Петра (Полянского), митрополита Агафангела (Преображенского), архиепископа Илариона (Троицкого) и многих других митрополитов, архиепископов, епископов и реакционного духовенства, активных верующих мирян, выступавших против поминовения властей, что только сеяло рознь. “Тихоновцы” не могли понять, что значит: “всякая власть от Бога” [8]. Я понимал, что самозваный “митрополит” Александр Введенский, протоиерей Владимир Красницкий были проходимцами, рвущимися к. церковной власти, не думающими об обновлении православия, но они были активны в борьбе и поэтому полезны обновленческому движению.

Внезапно меня арестовали. Одиночные камеры Лубянки, допросы с пристрастием и встреча с Тучковым – не с тем доброжелательным собеседником, с которым я встречался раньше, а жестким властным человеком, сказавшим мне с насмешкой: “Ты, Ваше Преосвященство, нам нужен в новом качестве, работать на нас будешь.

Пошлю тебя в лагерь, выпущу через год-полтора, выйдешь мучеником, переметнешься к “тихоновцам поминающим”, принесешь покаяние, любят они кающихся, примут в общение, простят, сан вернут, обновленцев ругать начнешь, а там – снова в лагерь, и так несколько раз: лагерь – свобода. И где бы ни был, все до последнего слова сообщать будешь. Ты уже давно на нас работаешь, сам этого не осознавая. Запомни, советской власти что тихоновская, что обновленческая церкви – вредны, и ОГПУ их уничтожит. Перед отправкой в лагерь в Бутырках “отдохнешь” месяца два, а наши за это время с тобой “поработают”, чтобы знал: с нашей конторой двойную игру не ведут”.

Били меня несколько раз следователи для вразумления, направили в лагерь, где в основном держали священнослужителей, в то время такие небольшие лагеря были, отсидел отмеренный срок. Вышел, отрекся от обновленчества, покаялся, оставили в сане епископа, вошел в доверие и писал, что требовалось следователю. Страдал ужасно, Господа молил, Пресвятую Богородицу спасти, помочь и понимал, что по своей слабости попал в ловушку. Перед каждым заключением в лагерь били, дабы не забывал, что необходимо работать на ОГПУ”.

После этих слов я встал и сказал: “Исповедовать Вас не буду, я – простой иеромонах и не могу принять Вашу исповедь, это – грех против Церкви, ее устоев, канонов и жизни тысяч погубленных людей”. Повернулся и ушел.

Прошло, возможно, минут двадцать, вторично пришел заключенный и сказал: “Поп-то, мулла, умирает, зовет тебя, зачем ушел? Вот-вот подохнет, спать не дает. Иди, еще сказать хочет”. Заключенный был по национальности татарином и говорил по-русски, коверкая слова и фразы. Я не пошел. Татарин пришел в третий раз, длинно выругался и сказал: “Ты – мулла, он – мулла, поп, зачем не идешь, совсем дохнет, иди”.

Пошел, сел на нары рядом с умирающим, сказав, что исповедовать не могу и не буду. “Что хотите мне сказать?” Кругом слышалась приглушенная ругань, сдавленный смех, разговоры, барак еще не спал. К моему удивлению, голос архиепископа стал четким, но в глазах почти не было жизни.

“Я понял, Вы исповедовать меня не будете, в Вашем представлении я – великий грешник”. – “Да, не буду” – ответил я. – “Тогда окажите милость, выслушайте меня. В Русской Церкви существовал обычай: если умирал человек и рядом не оказывалось священника, то умирающий мог поведать свои грехи товарищу, а тот рассказывал иерею, и иерей решал, принять или не принять исповедь умершего. Особенно часто происходили такие рассказы-исповеди во время войны на полях сражений, и у меня сейчас наступил мой последний час жизни. Именем Господа прошу выслушать меня, а по выходе из лагеря перескажите мою исповедь любому архиерею, и он, посоветовавшись с другими владыками, решит, принять мою исповедь или нет. Полагаюсь на милость и волю Господа”. Я ответил, что выслушаю исповедь, но выйду ли из лагеря, не знаю. Архиепископ четко сказал: “Господь освободит Вас, обязательно освободит”. Медленно, временами задыхаясь, начал он исповедный рассказ, и, к своему удивлению, я осознал, что он искренне верил в Бога, любил Его и многое из того, что он совершал, по его разумению, делал для Господа, Церкви. Как же велики были его заблуждения!

Началось бесконечное перечисление имен выданных, преданных, завербованных, и вся мерзость предательства, доносительства, причем взаимного, предстала передо мной. Если бы архиепископ не умирал, то многому бы я не поверил. В рассказе архиепископа не чувствовалось духовного раскаяния, это была повесть о содеянном и сожаление, что Церковь не приняла обновленчества. Четко вырисовывалась умно проводимая ОГПУ работа по подрыву Русской Православной Церкви, по вербовке агентов с использованием честолюбивых замыслов людей, рвущихся к власти, и одновременно с этим ясно виделись митрополиты, епископы, священники, предпочитавшие принять истязания, пытки, поношение и смерть, но не отступить, защитить Церковь, веру, Господа, каноны, таинства, и таких людей были многие тысячи. Перенеся все мучения, пролив свою кровь, отдав жизнь, они спасли Церковь, и не только спасли ее, а вдохнули в нее новые силы.

Архиепископ временами замолкал, видимо уставал, а у меня возникали мысли: “Никакой уголовник не совершил столько предательств, убийств, сколько совершил называющий себя верующим обновленческий епископ, совместно с ОГПУ и НКВД разрушая веру, растлевая духовное сознание народа”. Он работал в тесном контакте с ОГПУ, был не только секретным сотрудником, но и консультантом по церковным вопросам, об этом он также упомянул. Я все время сидел молча и слушал, но не выдержал и спросил: “Скажите, Вы до 1917 г. были викарным епископом. Если бы в то время к Вам пришел человек и покаялся в том, что совершил предательство, доносы и погубил тысячи людей, посланных на каторгу и в тюрьмы в результате совместной работы с полицией и царской жандармерией, Вы отпустили бы ему эти согрешения?”

“Да! Да! Вы правы, но я отрекаюсь от прошлого, прошу прощения. Господь долготерпелив и многомилостив, и я раскаиваюсь в содеянном и надеюсь на спасение”, – и вдруг горько заплакал.

Я встал и сказал, что скоро приду. Пошел, разыскал нары о. Архипа, разбудил его и попросил вместе со мной подойти к умирающему. Отец Архип довольно грубо сказал: “Ко мне после поверки приходил татарин, звал к умирающему. Пошел, узнал, что архиепископ был обновленцем, рассказывать он начал, я повернулся и ушел. Значит, теперь за Вами послал. Я так думаю: “Нашкодила кошка, ей и ответ давать”. Обновленцев не переношу, из-за них двенадцать лет по лагерям мотаюсь, а теперь даже в “смертный” попал без надежды на выход. Не пойду”.

Я пошел к умирающему. Он лежал без движения, слезы текли по лицу. Трижды перекрестил его и сказал, что не мне, простому иеромонаху, отпускать такие прегрешения. “Вашу исповедь, если Господь сподобит выйти живым из этого лагеря, обещаю полностью передать епископу, а он уже с другими иерархами решит все. Думаю, что если бы ересиарх Арий обратился к иерею с просьбой отпустить ему грехи, то тот не имел бы на это канонического права, так же думаю я о себе”:

Низко поклонившись, ушел и всю ночь молился об архиепископе, обращаясь к Господу Иисусу Христу и Пресвятой Богородице о вразумлении меня, грешного. Утром пришел татарин и сказал: “Бачка! Твой – того, уже холодный, пойду старшому скажу”. На меня никто не донес, что половину ночи просидел на нарах рядом с архиепископом, все прошло благополучно.

Встреча с архиепископом оставила в моей душе тяжелое впечатление. В этом странном человеке жила, казалось, искренняя вера в Бога, в этом я убедился, слушая его исповедь-признание, и одновременно – неизмеримая подлость совершаемых предательств, ослепленность и сатанинская идея сломать Русскую Православную Церковь во что бы то ни стало, любыми методами, несмотря ни на что – сделать обновленческой. И вербовка его в агенты и консультанты ОГПУ, а потом НКВД, являлась не только слабостью характера и воли, но одним из путей к осуществлению его греховного замысла.

Думаю, что силы зла давно овладели душой архиепископа, в своем обольщении он искренно думал, что верит в Бога, но охватившее его зло подавляло веру, и он стал игрушкой в руках темных сил.

В первую свою встречу с владыкой Афанасием я полностью передал ему рассказ-исповедь архиепископа и его просьбу рассмотреть ее с несколькими владыками.

Во время моего рассказа владыка Афанасий ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса. Мне он сказал: “Я знал этого архиепископа, он производил на меня двоякое впечатление. Говорить об этих впечатлениях не буду, думалось, что он – хороший человек, но исповедь показала другое. Вам, иеромонаху, отпускать сказанное архиепископом было нельзя, хотя многим это может показаться жестоким и не христианским поступком. Когда меня примет Патриарх Алексий, сообщу ему об этом. Вы, иеромонах, поступили правильно”.

Один из присутствовавших спросил: “Отец Арсений, Вы не назвали имени архиепископа”. – “Имя архиепископа я сказал только владыке Афанасию”.

ОДИНОЧЕСТВО

Прежде чем начать воспоминания об о. Арсении, о том, как я впервые встретилась с ним в 1971 г., потом начала приезжать к нему и стала духовной дочерью, необходимо рассказать о моей предшествующей жизни.

Мне было сорок восемь лет, когда после недолгой, но тяжелой болезни в возрасте пятидесяти лет умер мой муж Михаил. Дочь Марина уже была к этому времени замужем и жила у мужа. Мать мужа – Екатерина Федоровна, человек удивительного характера и веры, всегда жила с нами, занимаясь воспитанием внучки Марины. К Екатерине Федоровне, ее влиянию на меня и значению в нашей семье еще вернусь, умерла она за два года до смерти Михаила в возрасте семидесяти восьми лет.

Я осталась в квартире одна. До этого жили дружно, любили друг друга, а теперь каждая вещь напоминала о прошлом: диван, кресло, любимая чашка мужа, платье Екатерины Федоровны, вещи, оставленные Мариной, которая сейчас нечасто приходила ко мне. В ее новой семье была своя бабушка, взявшая на себя попечение о двухлетнем внуке Вите. Редко, когда кто-то заболевал в семье дочери, внука привозили мне “на сохранение”, и это была большая радость. Так сложилась жизнь.

Первые месяцы после смерти мужа я была в постоянных хлопотах: надо было поставить два памятника, оформить массу документов, продать дачу, которая теперь была не нужна, и многое другое, кроме того, была работа. Вся наша семья была верующей, сына Михаила Екатерина Федоровна воспитала в вере. Я вышла замуж за него совершенно не религиозной, в школе и в институте, где училась, была активной комсомолкой. И только в семье мужа пришла к Богу под влиянием мужа и Екатерины Федоровны, которая была совершенно необычным человеком, весь духовный строй семьи держался на ней. Трудно поверить, за двадцать четыре года совместной жизни у нас не произошло ни одной ссоры, хотя характер у меня был взрывной. Бывало, иду с работы раздраженная, усталая, окружающее давит, вот-вот взорвусь, даже боюсь появляться дома, понимаю, что в таком состоянии могу совершить много глупостей. Открою дверь, разденусь, войду в кухню, Екатерина Федоровна взглянет на меня и мгновенно почувствует мое состояние, подойдет, обнимет и скажет, по-особому ласково: “Устала, Настенька”. Я хочу вырваться, а она прижмет к себе, поцелует в щеку, перекрестит трижды, и весь мой взрывной заряд исчезнет. Так она вела себя и с внучкой Мариной, лаской, добрым словом умела заставить слушаться, и невольно у ребенка сложилась не только любовь, но и уважение и понимание внутреннего превосходства бабушки, которое также возникло и у меня. В поведении Екатерины Федоровны не было ничего наигранного, придуманного, просто она была такой. Человек большой веры, она довольно часто бывала в церкви, в основном – в воскресные дни. Каждый вечер перед сном, несмотря на усталость, молилась не меньше часа, читая установленное правило, а в дни чудотворных икон Божией Матери или великих святых добавляла еще акафист.

Муж Михаил ходил вместе со мной в церковь по большим праздникам, исповедовались мы только на Страстной неделе один раз в год. Муж работал научным сотрудником в институте, я окончила химический факультет педагогического института и работала химиком на заводе.

Состояние покинутости, полного одиночества, квартира, не наполненная жизнью, почти сломили меня. На работе, и то не всегда, оживала, но домой шла угнетенной, подавленной. Пытаясь снять свое состояние, стала чаще ходить в гости, звать к себе, смотреть телевизор, читать и посещать церковь вечером в субботу и утром в воскресенье. Начала дома вечерами молиться, но чувство подавленности и одиночества не уходило.

Однажды вспомнила, что у Екатерины Федоровны была знакомая Варвара Семеновна, с которой они ездили далеко за Москву в Ростов к священнику о. Арсению, возвратившемуся в 1958 г. из лагеря, и даже несколько раз там ночевали. Разыскала старую записную книжку Екатерины Федоровны, нашла телефон и позвонила. Рассказала Варваре Семеновне о своем состоянии и попросила помочь встретиться с этим священником (о смерти Екатерины Федоровны и моего мужа та знала, так как была на похоронах). Она, выслушав, сказала, что перезвонит через неделю. Через неделю раздался звонок, и Варвара Семеновна сообщила, что в ближайшее воскресенье я могу поехать с ней.

Утренним поездом выехали из Москвы и около двух часов дня приехали в Ростов. Город был старинный, но запущенный, виднелось множество куполов, вероятно закрытых церквей. Пришли, встретили нас приветливо и сразу усадили обедать. У меня создалось впечатление, что я и раньше бывала в этом доме и встречалась с сидевшими за столом людьми. Когда мы уселись, а приехавших было девять человек, вышел из своей комнаты о. Арсений, прочел молитвы и всех благословил.

Шел сентябрь, было 20 число, на следующий день – праздник Рождества Богородицы. За столом после обеда о. Арсений подробно рассказывал о детстве Божией Матери, упомянув, что все повествование основано главным образом на древних преданиях и апокрифах, прочтенных им когда-то на греческом языке. День для сентября был теплый. Отец Арсений прошел в сад, минут через двадцать меня позвали к нему. Благословив, он показал рукой на стоявший рядом с креслом стул. Я села, и он мягко сказал: “Расскажите о себе”. Начала рассказывать, вначале сбивчиво, но потом собралась и поведала все, что могла вспомнить о своей жизни до замужества, о жизни с мужем, о наших взаимоотношениях, о вере Михаила и моей и, конечно, о Екатерине Федоровне – самом близком мне когда-то человеке и лучшем из всех, кого я знала, и упомянула, что она приезжала к нему вместе с Варварой Семеновной, с которой я сегодня приехала. Говорила довольно долго, батюшка не перебивал, не задавал вопросов. Кончила и замолчала. Молчал и о. Арсений. Мы сидели под большой липой, еле слышно ветер шевелил листья, светлые пятна солнечных лучей от этого перебегали по траве, было тепло не по-сентябрьски. Опершись руками на подлокотники кресла, батюшка был сосредоточен, взгляд его был устремлен поверх моей головы, куда-то в неизвестную мне даль. Молчание затягивалось, и странное волнение стало охватывать меня.

“Анастасия Владимировна, – сказал о. Арсений, – я внимательно слушал вас. Вы чувствуете себя одинокой, постоянно в тоске, но напрасно. Это надуманное обостренное состояние – не результат одиночества, а действие бездуховного образа жизни. Вы жили с мужем Михаилом, опирались на него, рядом была дочь, требовавшая забот и внимания, и удивительно христианский по душе человек – мать мужа Екатерина Федоровна, которая своей любовью, молитвой к Богу и добротой объединяла всех воедино. Это сейчас ушло от Вас, Вы не можете найти место в жизни. Вы сами уходите в состояние тоски и одиночества и приехали ко мне, священнику, с уверенностью, что поговорив с Вами, я одним словом и молитвой сразу помогу Вам. Да, иногда так бывает, по великой милости Господа, но мы должны вместе работать над выходом из вашего угнетенного состояния и будем добиваться этого с помощью Божией, Пресвятой Богородицы и вашей святой Анастасии Узорешительницы, вознося наши молитвы ко Господу Иисусу Христу. Знаю, что Вы любили Екатерину Федоровну, поражались ее долготерпению, вере в Бога, постоянной помощи окружающим, удивляясь, как она все это выносит и где находит силы. Отвечу за нее: Господь давал силы на все за великую любовь к людям и твердую и постоянную молитву к Вседержителю. Повторите ее путь, и отойдут тогда все душевные невзгоды.

Я слушал Вас, но то, что Вы говорили, было лишь поверхностью прожитой жизни, поступков, грехов. Главное – то, что болезненно, противно и не хочется помнить, Вы не сказали, оно осталось в тайных кладовых совести, возможно – из-за ложной стыдливости”.

Отец Арсений некоторое время молчал, потом, перекрестившись и смотря на меня, сжато и кратко повторил мой рассказ, но все, сказанное сейчас им, было извлечено из сокровенных тайников моей души, вся-вся моя жизнь предстала в отвратительных поступках, грехах, действиях. С замиранием сердца я видела себя в словах, сказанных о. Арсением. Волна стыда и отвращения к самой себе охватили меня, захотелось встать и бежать из дома, из города – такой грешной даже священник не должен знать меня. Он понял и повелительным движением руки показал на стул, с которого я вскочила. Ни мужу, никому, никому я никогда не рассказывала то, что сейчас слышала о себе, меня охватил страх.

Я вскочила, упала перед ним на колени со словами: “Отец Арсений, мне стыдно, простите”, – и все, что было на моей совести сокрыто, начала снова рассказывать, хотя все уже было им сказано. Отец Арсений, положив руку на мою голову, сказал: “Анастасия Владимировна! Я не осуждаю. Мне Господь дал пройти пять ступеней духовного постижения жизненного пути. Первая ступень была постижением веры, дали мне это моя мать Мария Александровна и великие Оптинские старцы о. Нектарий и о. Анатолий, у них я научился молиться, любить людей. На вторую ступень дали мне подняться Патриарх Московский и всея России Тихон в краткой беседе и архиепископ Иларион (Троицкий). Третью ступень показал простой сельский священник о. Иларион – тезка архиепископа Илариона. Четвертой был лагерь особо строгого режима (мы называли его “смертным”), где общение с самыми разными лагерниками открывало и духовно прекрасные души людей, и самые страшные души, охваченные неизмеримой злобой, соединенные с темными силами. И пятая ступень – мое пастырское служение и общение с вами, моими духовными детьми. Это научило меня никогда не осуждать никого, ибо сказано в одной из молитв: “Несть человек, иже жив будет, и не согрешит”.

Помните, вся наша вера утверждается на любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, на почитании святых, и это мы выражаем в постоянных молитвах, а также в безотказной любви к людям, в помощи им. Всеми всегда говорю евангельскими словами: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим и ближнего своего, как самого себя.

Разве Вы одиноки? В Вашей квартире находятся иконы: Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, Вашей святой Анастасии Узорешительницы, Ангела Хранителя, Архангела Михаила, вероятно есть и другие. Если чувство тоски и одиночества охватит душу, подойдите и помолитесь, тогда темные силы исчезнут.

Каждый день читайте одну главу Евангелия. В четырех Евангелиях 89 глав, за год прочтете весь круг четыре раза. С малых лет я читаю Евангелие по одной главе в день, пятьдесят лет – иеромонах и почти ежедневно совершаю служение, и каждый раз нахожу в читаемой главе новое и богодухновенное.

Будьте с людьми, помогайте им, кем бы они ни были – сослуживцы, знакомые, родные, – всем помогайте, и окружающие поймут, что такое христианин и придут к Церкви, к Богу”.

Повторю старую и много раз кем-то сказанную фразу: душа моя “навсегда легла в ладони” старца о. Арсения. Утром я исповедовалась и уезжала со спокойной душой. Перед отъездом батюшка сказал мне при всех присутствующих: “Приезжайте чаще ко мне без предупреждения. Когда меня будут привозить в Москву, приходите, Вам сообщат”.

По приезде в Москву поступила во всем по совету о. Арсения. В Москве на квартирах его духовных детей встречалась с ним шесть раз, в Ростов ездила, но не более одного раза в два–три месяца.

Отец Арсений для людей был источником, из которого любовь изливалась неисчерпаемым потоком, и жаждущий мог подойти, зачерпнуть эту любовь горстью руки, выпить и передохнуть от жизненных тягот и грехов или, наполнив до краев взятый сосуд, унести его и пить дома, постепенно расходуя полученное.

Встречаясь с ним, всегда уходила от него напитанная любовью, с наставлениями, советами и помощью, но первая встреча с ним в 1971 г. послужила основой моего духовного перерождения.

РАЗВЕДЧИК

В 1972 г. 10 декабря, в день иконы Божией Матери, именуемой “Знамение”, я приехал к о. Арсению и увидел солагерника Иннокентия Владимировича, с которым не встречался более пяти лет, оба обрадовались; потом приехал Константин Прозоров. Все мы по воле Божией были в прошлом в одном лагпункте и даже бараке – четверо: о. Арсений, Константин, о. Иннокентий и я, Серафим Сазиков. Годы наложили свой отпечаток на каждого из нас. Меньше коснулись о. Арсения, но все чаще и чаще он целыми днями лежал на диване, беспрерывно молясь или беседуя с приехавшими; временами его увозили в Москву и помещали в клиники.

В этот приезд батюшка чувствовал себя хорошо, и каждый из нас с ним говорил и советовался, на следующий день должны были причащаться. Вечером в столовой собрались одиннадцать человек, было тесновато, но уютно и доброжелательно. Отец Арсений обратился к о. Иннокентию с просьбой рассказать о его приходе к Богу.

В последние годы с такими просьбами он обращался ко многим, считая это необходимым и полезным для слушающих. Единственным, кто не рассказывал о своей жизни, был я, бывший уголовник, “вор в законе”, порвавший с прошлым, пришедший к Богу и Церкви еще в лагере под духовным влиянием о. Арсения.

Отец Иннокентий начал рассказывать:

“Был в армии начальником группы разведки, забрасывали в глубокий тыл к немцам, собирали по крупицам сведения, необходимые командованию, и передавали по рации. Иногда, если складывалась благоприятная обстановка, немцы не обнаруживали нас, тогда задерживались на два–три месяца, а то и больше, живя в лесу в землянках, разрушенных деревнях; расходились по местности, расспрашивали жителей, сутками лежали в кустах у дорог, железнодорожных станций, аэродромов, складов, наблюдая и наблюдая. Работа смертельно опасная, гибли отдельные бойцы, погибали группы сразу при десантировании на вражеской территории. У немцев существовали специальные подразделения для борьбы с нашими разведгруппами. Как правило, большинство выброшенных разведгрупп погибало.

Это вступление, для ознакомления с работой в тылу противника. В группы входили не просто солдаты, а специальный контингент обученных людей, часть которых должна была в совершенстве знать немецкий язык. Эти люди оканчивали специальные курсы, институты иностранных языков или просто хорошо знали язык. В состав группы обязательно входили женщины, им было проще вести разведку среди гражданского населения. Все участники вооружались первоклассным огнестрельным и холодным оружием, гражданской одеждой и безупречными документами.

Дата добавления: 2015-11-03