Часть четвертая 19 страница. Страйк заговорил не сразу.

Страйк заговорил не сразу.

– Понятно. Спасибо, – с трудом выдавил он, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.

Робин села за стол, ощущая себя палачом. Она не знала, куда себя девать. Хотела постучаться к нему и предложить чаю, но передумала. В течение пяти минут она лихорадочно перекладывала бумаги и канцелярские принадлежности у себя на столе, то и дело поглядывая в сторону кабинета; когда дверь наконец отворилась, Робин вздрогнула и сделала вид, что стучит по клавиатуре.

– Робин, я пойду освежусь, – сказал ей босс.

– Хорошо.

– Если к пяти меня не будет, заприте тут сами.

– Да, конечно.

– На всякий случай – до завтра.

Он снял с вешалки куртку и вышел собранной походкой, которая не могла обмануть Робин.

Дорожные работы расползались, как гнойная рана. Хаос ширился с каждым днем, и для пешеходов сооружались все новые и новые мостки, позволявшие хоть как-то передвигаться среди этой разрухи. Страйк ничего этого не замечал. Он на автомате ступал по деревянным доскам, двигаясь в сторону паба «Тотнем», который служил ему и отдушиной, и укрытием.

Как и в «Орднанс армз», здесь было безлюдно, если не считать сидевшего у самой двери одинокого старичка. Взяв пинту «дум-бара», он опустился на обтянутую красной кожей скамью у стенки, почти под портретом сентиментальной викторианской девушки, милой и глупенькой, которая разбрасывала вокруг себя бутоны роз. Пиво он глушил, как лекарство, без удовольствия, в надежде на скорый результат.

Джейго Росс. Значит, она с ним встречалась – да что там, путалась – все эти годы. Даже Шарлотта, со своей гипнотической властью над мужчинами, со своим немалым опытом, не смогла бы за три недели перепрыгнуть от возобновленного знакомства к помолвке. Она клялась в вечной любви к Страйку, а сама втихаря крутила с Россом.

Теперь все предстало в совершенно ином свете: и бомба, которую она подложила ему за месяц до расставания, и отказ представить доказательства, и сбой в датах, и внезапный разрыв.

Джейго Росс уже был женат и успел завести детей. До Шарлотты доходили слухи, что он сильно пьет. Вместе со Страйком она шутила насчет того, что вовремя унесла ноги, и сочувствовала жене Росса.

Страйк взял вторую пинту, потом третью. Он хотел утопить свои порывы, искрившие, как электрические разряды: немедленно ее разыскать, наорать, выплеснуть злобу, свернуть челюсть Джейго Россу.

В «Орднанс армз» он не закусывал, да и потом ничего не ел; давно он не вливал в себя столько пива за один присест. За час безостановочного, одинокого, решительного употребления слабоалкогольного напитка он порядком захмелел.

Когда к нему за стол подсела тонкая, бледная персона, он хрипло сказал, что она его с кем-то спутала.

– Нет, – твердо ответила Робин. – Просто я тоже собираюсь выпить пива, вы не возражаете?

Она оставила его присматривать за брошенной на высокий табурет сумочкой. Страйк тупо глядел на хорошо знакомую коричневую, слегка потертую кожу. Обычно секретарша вешала эту сумочку на крючок для пальто в приемной. Страйк дружески улыбнулся коричневому клапану и выпил за его здоровье.

Когда Робин подошла к стойке, молодой стеснительный бармен сказал ей:

– Мне кажется, ему достаточно.

– Я тут ни при чем, – ответила Робин.

В поисках Страйка она успела зайти в ближайший паб «Смелый лис», потом в «Молли Моггс», во «Вкус жизни» и в «Кембридж». В ее планах «Тотнем» стоял последним пунктом.

– Штотакое? – спросил Страйк, когда она вернулась за стол.

– Ничего особенного, – сказала Робин, перед которой стояло полпинты лагера. – Просто хотела убедиться, что у вас все хорошо.

– Все путем, – подтвердил Страйк и сделал над собой усилие. – У меня все путем.

– Вот и хорошо.

– Пью за помол… за помолвку моей невесты, – объяснил Страйк, нетвердой рукой поднимая одиннадцатую пинту. – Ненадобыло ей от него уходить. Не надо было, – отчетливо и громко повторил он, – уходить. Досто… достопочтен… Джейго Росс. Известный говнюк.

Он буквально выкрикнул последнее слово. В пабе прибавилось посетителей; похоже, это услышали все. На Страйка и до этого бросали косые взгляды. Его комплекция, тяжелый взгляд и воинственное выражение лица создавали вокруг него небольшую запретную зону; со стороны она выглядела втрое шире – те из посетителей, кому приспичило отлить, старательно обходили его стол.

– Давайте прогуляемся, а? – предложила Робин. – Перекусим где-нибудь?

– Знаешь что? – Он наклонился, поставил локти на стол и едва не сшиб свою пинту. – Знаешь что, Робин?

– Что? – спросила она, отодвигая свой стакан.

Ее вдруг разобрал неудержимый хохот. Теперь почти все в открытую наблюдали за этой странной парочкой.

– Хорошая ты девчонка, – сказал Страйк. – Да. Ты – человек. Я заметил. – Он серьезно покивал. – Да. Я заметил.

– Спасибо, – выдавила Робин, с трудом сдерживая смех.

Он отодвинулся от стола и, закрыв глаза, проговорил:

– Извиняюсь. Перебрал.

– Вижу.

– Я теперь нечасто.

– Знаю.

– На пустой желудок.

– Так пошли куда-нибудь, поедим?

– Хорошо бы. – Он так и сидел с закрытыми глазами. – Она мне сказала, что ждет ребенка.

– Ох, – сочувственно протянула Робин.

– Угу. Так и сказала. А потом раз – и нету ребенка. Сама сказала. Только это не от меня. По числам не сходится.

Робин промолчала. Ей не хотелось, чтобы он потом вспоминал свои откровения. Страйк открыл глаза:

– Ушла от него ко мне, а теперь от него… нет… от меня к нему.

– Как плохо.

–…ушла от меня к нему. Не горюй. Добрая ты душа.

Он зажал в зубах вытащенную из пачки сигарету.

– Здесь не курят, – мягко напомнила Робин, но бармен, который, видимо, только и ждал удобного случая, уже заспешил к ним.

– Курить, пожалуйста, на улицу, – во всеуслышание сказал паренек, обращаясь к Страйку.

Страйк вперился в него мутным, удивленным взглядом.

– Все в порядке, – вмешалась Робин и подхватила сумочку. – Пошли, Корморан.

Огромный, всклокоченный, нетвердо стоящий на ногах, Страйк еле-еле выбирался из-за стола и уничтожал взглядом бармена, который счел за лучшее – Робин очень хорошо его понимала – сделать несколько шагов назад.

– А вот орать не надо, – обратился к нему Страйк. – Не надо. На меня. Орать. Ты нарываешься.

– Ладно, все, Корморан, идем. – Пропуская его, Робин отступила в сторону.

– Нет, не все, Робин, – воспротивился Страйк, подняв ручищу. – Нет, постой.

– О господи! – вырвалось у нее.

– Боксом занимался? – спросил Страйк у перепуганного бармена.

– Корморан, идем.

– А я занимался. В армии, сынок.

У стойки бара какой-то остряк пробормотал:

– Я бы тебя положил.

– Идем, Корморан, – взмолилась Робин и потянула его за рукав; к ее изумлению, он безропотно поплелся следом.

Ей вспомнились мощные тяжеловозы клайдесдальской породы, которых она примерно так же водила на ферме у дяди.

На улице Страйк привалился к витрине паба, безуспешно пытаясь закурить все ту же сигарету; в конце концов Робин не выдержала и щелкнула взятой у него зажигалкой.

– Надо поесть, – убеждала она, пока ее босс курил, стоя с закрытыми глазами и покачиваясь; Робин боялась, как бы он не упал. – Для протрезвления.

– И так хорошо, – пробормотал Страйк.

Его сильно качнуло, и он засеменил вбок, чтобы не упасть.

– Пошли. – Робин повела его к деревянным мосткам, переброшенным через раскопанную мостовую, которую до утра покинули и грохочущая техника, и бригада рабочих.

– Робин, а ты знала, что я был боксером? – спросил он.

– Нет, этого я не знала.

Она собиралась отвести его в офис и там накормить, но он потоптался у арабской закусочной на подходе к Денмарк-стрит и нырнул в дверь, прежде чем Робин успела его остановить. Заказав по кебабу, они устроились за единственным выносным столиком на тротуаре. Страйк рассказывал, как занимался боксом, когда служил в армии, и время от времени делал отступления, чтобы напомнить Робин, какой она замечательный человек. Она сумела ему внушить, что об этом необязательно кричать на всю улицу. Количество выпитого давало о себе знать, и еда, похоже, проваливалась в Страйка как в бездонную бочку. В какой-то момент Страйк отошел в туалет и отсутствовал так долго, что Робин уже начала беспокоиться, что он там вырубился.

Она посмотрела на часы: десять минут восьмого. Позвонила Мэтью и сказала, что на работе возникли неотложные дела. Это его не обрадовало.

Страйк, выписывая кренделя, двинулся к выносному столику на тротуаре и по пути ударился о дверной косяк. Надежно прислонившись к витрине, он попытался зажечь очередную сигарету.

– Робин, – позвал он, глядя на нее сверху вниз, когда понял тщетность этих стараний. – Робин, тебе извессно, что такое кайрос? – Страйк икнул. – Кайрос.

– Кайрос? – переспросила она, понадеявшись, что за этим не кроется какая-нибудь непростительная сальность, тем более что хозяин закусочной прислушивался к их разговору и широко ухмылялся. – Нет, не знаю. Можем возвращаться в офис?

– Не знаешь, что это такое? – Он сверлил ее глазами.

– Нет.

– Это гречс… греческий бог, – сообщил он. – Бог удачного момента. Когда говорят «миг кайрос», – затуманенный мозг вдруг выдал фразу необыкновенной четкости, – это значит «решающий момент». Особый. Самый знаменательный.

«Ох, умоляю, – подумала Робин, – только не говори, что у нас настал такой момент».

– Знаешь, когда у нас был такой миг, Робин… у нас с Шарлоттой? – Его взгляд устремился вдаль, рука с незажженной сигаретой бессильно упала. – Когда она вошла в палату… я долго лежал в госпи… в госпитале… не видел ее два года… Не сообщила… а я вижу: она входит, и все мужики голову повернули… тоже ее увидели… а она прошла через всю палату… – он перевел дыхание, – и стала меня целовать, через два года… снова… как прежде. Все умолкли. До чего была хороша. Ни с кем ее не сравню… Вот это и был, наверно, самый заме… знаменательный момент за всю мою ху… паршивую жизнь. Ты уж прости, Робин, – добавил он, – чуть не ругнулся. Прости.

Робин не знала, плакать ей или смеяться, и не могла понять, почему ее охватила такая грусть.

– Зажечь сигарету?

– Ты настоящий человек, Робин, тебе это извессно?

У поворота на Денмарк-стрит он остановился, раскачиваясь, как дерево на ветру, и громогласно заявил, что Шарлотта не любит Джейго Росса, а просто затеяла какую-то игру, чтобы побольней задеть его, Страйка.

Перед входной дверью он опять застыл и поднял обе руки, показывая, что Робин может не возвращаться с ним в контору.

– Тебе пора домой, Робин.

– Я хочу удостовериться, что ты благополучно поднялся по лестнице.

– Нет. Нет. Я в норме. Только бы не блевануть. Я безногий. Ты же не врубаешься, нах… Или врубаешься? Ну, теперь врубилась. Или я тебе рассказывал?

– Не понимаю, о чем речь.

– Не важно. Иди домой, Робин. Меня щас вывернет, нах…

– Точно не нужно?..

– Ты уж прости, чуть не ругнулся. Хороший ты человек, Робин. Ну, пока.

Дойдя до Черинг-Кросс-роуд, она оглянулась. Двигаясь с преувеличенной, неуклюжей осторожностью, свойственной пьяным, Страйк удалялся по Денмарк-плейс, явно собираясь извергнуть рвоту где-нибудь в темном тупике, а уж потом вскарабкаться по лестнице туда, где ждали раскладушка и чайник.

Граница между сном и явью оказалась зыбкой. Вначале, окровавленный, немой, он лежал ничком среди груды металла и обломков, слушая нечеловеческие вопли; затем, весь в поту, оказался в той же позе на раскладушке, лицом в брезент, мучась от пульсирующего шара головной боли и от вони из пересохшего рта. Солнце, бьющее в незанавешенные окна, нещадно резало воспаленные глаза даже сквозь сомкнутые веки.

Страйк, полностью одетый, с пристегнутым протезом, лежал, где упал, – поверх спального мешка. Беспощадные воспоминания осколками стекла раздирали виски. Как он доказывал бармену, что еще одна пинта нужна ему позарез. Как Робин улыбалась через стол. Неужели ему полез в горло кебаб? Потом ему вспомнилось, как он сражался с ширинкой, когда уже лопался пузырь, а в молнию, как на грех, попал край сорочки. Он подсунул под себя руку – даже от этого пустячного движения к горлу подступили стоны и кислятина – и удостоверился, что хотя бы не разгуливал с расстегнутой ширинкой.

Осторожно, будто у него на плечах был хрупкий груз, Страйк приподнялся и сел, а потом, щурясь, обвел глазами ярко освещенный кабинет, но так и не определил ни времени суток, ни дня недели.

Дверь между кабинетом и приемной была закрыта; никакого движения за перегородкой не ощущалось. Не иначе как временная секретарша ушла с концами. На полу белел какой-то прямоугольник, явно просунутый под дверь. С трудом дотянувшись до листка, Страйк понял, что это записка от Робин.

Дорогой Корморан, – (какой уж теперь «мистер Страйк», подумал он), – в начале файла прочла план ближайших действий. Первые два пункта (это Агьемен и отель «Мальмезон») могу взять на себя. Если понадоблюсь в офисе, я на связи.

Таймер под дверью кабинета поставлен на 14:00, чтобы хватило времени подготовиться к встрече с Сиарой Портер и Брайони Рэдфорд в 17:00 по адресу: Арлингтон-плейс, дом 1.

На столе – вода, парацетамол и «алка-зельцер».

Робин

P. S. О вчерашнем нужно забыть. Ты не сказал и не сделал ничего такого, о чем мог бы сожалеть.

С запиской в руках он минут пять сидел как истукан на раскладушке, боясь пошевелиться, чтобы не вырвало, но радуясь солнечным лучам, греющим спину.

Четыре таблетки парацетамола и стакан шипучки «алка-зельцер» почти полностью заглушили рвотный рефлекс, но после этого все равно пришлось провести четверть часа в грязноватом сортире, терзая собственное обоняние и слух; счастье, что Робин отсутствовала. В офисе Страйк выпил еще две бутылки воды и отключил поставленный на пол таймер; в голове опять загудело. Помедлив, он достал из рюкзака чистую одежду, гель для душа, дезодорант, бритву, пену для бритья, полотенце, затем вышел на площадку и раскопал в одной картонной коробке плавки, в другой – серые металлические костыли и наконец заковылял вниз по железной лестнице со спортивной сумкой через плечо и костылями под мышкой.

По дороге к Мейлет-стрит он купил себе большую плитку молочного шоколада. Из объяснений Берни Коулмана, служившего в медицинском батальоне, Страйк знал, что тяжелое похмелье вызывается прежде всего обезвоживанием организма и гипогликемией – неизбежными следствиями продолжительной рвоты. Он на ходу грыз шоколад, сжимая под мышкой костыли; каждый шаг болью отдавался в голове, словно стянутой железным обручем.

Но смешливый бог пьянства покуда пребывал с ним. Не без удовольствия отдаляясь от реальности и от всего рода человеческого, Страйк уверенно спустился по лестнице в студенческий бассейн, и, как всегда, никто не усомнился, что он в своем праве, даже единственный посетитель, оказавшийся в это время в раздевалке. Студент покосился в его сторону, когда Страйк отстегивал протез, но сразу же вежливо отвел глаза. Засунув искусственную ногу в шкафчик вместе со вчерашней одеждой (из-за отсутствия мелочи дверца осталась незапертой), Страйк на костылях поскакал в душ. Обвислый живот колыхался над плавками.

Намыливаясь, Страйк отметил, что шоколад и парацетамол начали действовать. Впервые за все время он зашел в просторный бассейн. Здесь оказалось только двое студентов: оба в очках, оба на скоростной дорожке, они были поглощены исключительно своим спортивным мастерством. Страйк подошел с другой стороны, аккуратно поставил костыли у ступенек и занял дорожку для медленного плавания.

Никогда в жизни он не распускал себя до такого безобразного вида. Неуклюжий, скособоченный, он все время врезался в бортик, но чистая прохладная вода успокаивала душу и тело. Задыхаясь, он едва доплыл до торца, остановился отдохнуть и уставился в белый потолок. Толстые руки раскинулись на кромке бассейна и вместе с ласковой водой поддерживали разжиревшее тело.

Невысокие волны, поднятые молодыми пловцами, щекотали ему грудь. Жуткая головная боль отступала куда-то в туман, превращаясь в удаленную огненно-красную точку. В ноздри шибало резким больничным запахом хлорки, но тошнота уже прошла. Неспешно, словно разматывая присохшие к ране бинты, Страйк начал перебирать в уме те воспоминания, которые надеялся утопить в алкоголе.

Джейго Росс: во всех отношениях – антипод Страйка. Владелец доверительного фонда; прекрасный арийский принц, рожденный, чтобы занять уготованное судьбой и семьей место под солнцем; вобравший в себя уверенность двенадцати поколений родовой аристократии. Он сменил ряд престижных должностей, приобрел стойкую привычку к алкоголю и накопил злобу породистого, необузданного животного.

Шарлотта и Росс принадлежали к разветвленной сети родовитых семейств, связанных вековыми знакомствами, частными школами и брачными союзами. Пока вода лизала его волосатую грудь, Страйк с расстояния многих лет наблюдал за Шарлоттой, Россом и самим собой, как будто перевернул подзорную трубу другим концом, чтобы увидеть всю траекторию отношений: окуляр был направлен на ежедневную переменчивость Шарлотты, на страсть к предельным эмоциям, которая выливалась в разрушительность. Когда ей было восемнадцать, она заполучила Джейго Росса. Драгоценный трофей, лучший в своем роде экземпляр, самый завидный жених – таким он виделся ее родителям. Наверное, эта победа оказалась для нее слишком легкой и, конечно, слишком предсказуемой, потому что вскоре Шарлотта променяла его на Страйка, который, невзирая на свою одаренность, был ненавистен ее родне – дворняга без роду без племени. Что еще оставалось женщине, всегда искавшей эмоциональных бурь, кроме как раз за разом уходить от Страйка и по прошествии многих лет триумфально вернуться к той же точке, в которой он ее нашел?

Страйк погрузился ноющим телом в воду. Студенты-спортсмены без устали бороздили быструю дорожку.

Он знал Шарлотту. Сейчас она ждала, чтобы он ее спас. Это было последнее, самое жестокое испытание.

Назад Страйк не поплыл; перебирая руками по бортику, он боком добрался до ступеней, как делал в госпитале на занятиях лечебной физкультурой.

Второй заход в душ оказался приятнее первого. Страйк сделал воду погорячее, намылился с головы до ног и ополоснулся холодными струями.

Пристегнув протез, он обмотал вокруг пояса полотенце и побрился над раковиной, а затем с небывалой тщательностью оделся. Ни разу еще он не надевал свой самый дорогой костюм и рубашку. Это были подарки Шарлотты на его последний день рождения – одежда, достойная ее жениха. Он вспомнил, как расцвела улыбкой Шарлотта, когда он смотрел на свое непривычно элегантное, в полный рост отражение в зеркале примерочной. Его день рождения был последним счастливым днем их совместной жизни. С тех пор костюм и рубашка так и висели в чехле для переноски, потому что после того ноябрьского дня они с Шарлоттой никуда особенно не выходили. Вскоре их отношения начали скатываться к прежним конфликтам, в старое болото, которое они в этот раз поклялись обходить стороной.

Он мог бы сжечь этот костюм. Однако же из духа противоречия решил его надеть, тем самым очистив от всех ассоциаций и превратив в обыкновенное швейное изделие. Покрой костюма его стройнил. Воротничок белой рубашки остался расстегнутым.

В армии Страйк был известен тем, что невероятно быстро выходил из похмелья. У человека, смотревшего на него сейчас из зеркала, было бледное лицо, под глазами пролегли темно-лиловые тени, но в целом Страйк давно уже не выглядел так, как сейчас, в этом шикарном итальянском костюме. Фингал наконец-то прошел, царапины затянулись.

В ресторане Страйк ограничился легкими закусками и большим количеством воды, совершил вторую чистку организма – на этот раз в ресторанном туалете – и проглотил еще пару таблеток; ровно в семнадцать часов он был в доме номер один по Арлингтон-плейс.

Ему открыла (стучать пришлось дважды) сердитая очкастая женщина с седой короткой стрижкой. Она с неохотой впустила его в вестибюль и быстрым шагом направилась в сторону великолепной лестницы с коваными перилами, крича:

– Ги! Тут некто Страйк!

По обеим сторонам вестибюля были какие-то помещения. Слева кучка одетых в черное людей вглядывалась в ту сторону, куда указывал мощный прожектор, освещавший их восхищенные лица, но невидимый Страйку.

Из этого помещения и вышел энергичной походкой Сомэ, одетый в мешковатые джинсы и рваную белую футболку, украшенную глазом, из которого капали кровавые слезы, вблизи оказавшиеся красными блестками. Кутюрье тоже был в очках, отчего выглядел старше своих лет.

– Тебе придется подождать, – без предисловий начал он. – Брайони пока занята, а Сиара вообще не знаю, когда освободится. Хочешь – располагайся вот там, – он указал на комнату справа, в которой виднелся край стола, уставленного подносами, – или стой и глазей, как эти оглоеды.

Он зачем-то повысил голос и бросил гневный взгляд на группу элегантных юношей и девушек, следивших за источником света. Группа беспрекословно рассеялась; кое-кто прошел через вестибюль в зал напротив.

– Сегодня хоть оделся поприличней, – добавил Сомэ, пыхнув своим прежним высокомерием, и скрылся в том зале, откуда пришел.

Детектив последовал за ним, благо в зале освободилось место после бесцеремонного разгона зрителей. Зал оказался длинным и почти пустым, но нарядные карнизы, бледные голые стены и окна без штор придавали ему какое-то скорбное величие. Между Страйком и сценой, расположенной в дальнем конце и залитой ослепительными огнями дуговых ламп и световых экранов, стояли еще какие-то люди, в том числе и длинноволосый фотограф, согнувшийся над камерой. На сцене в художественном беспорядке были расставлены старинные, потертые стулья (один лежал на боку), на которых сидели три фотомодели. Это были существа особой породы, чьи лица и фигуры отличались редкостными пропорциями, занимающими положение ровно посредине между странным и поразительным. Тонкие в кости, невообразимо стройные, они были отобраны, как предположил Страйк, по принципу разительного контраста. Темнокожая девушка, почти такая же густо-черная, как Сомэ, сидела в позе Кристины Килер,^[24] лицом к спинке стула, широко расставив ноги в напыленных белых легинсах, но явно обнаженная выше талии, с прической афро и обольстительным разрезом глаз. Над ней стояла азиатская красавица с абсолютно прямыми волосами и асимметричной челкой, одетая только в белую, украшенную цепями маечку, едва прикрывавшую лобок. В стороне от них опиралась на спинку другого стула склонившаяся вбок алебастрово-белая Сиара Портер, с длинными светлыми детскими локонами, одетая в полупрозрачный комбинезон, под которым отчетливо вырисовывались бледные острые соски.

Визажистка, тоже высокая и худая, наклоняясь над чернокожей девушкой, прижимала пуховку к крыльям ее носа. Все три модели ожидали команды в молчаливой, равнодушной неподвижности, как живые картины. Присутствующие в зале (у фотографа, как выяснилось, было двое ассистентов; Сомэ устроился на краю сцены и грыз ногти; от него не отходила сердитая женщина в очках) разговаривали вполголоса, будто боясь нарушить какое-то неустойчивое равновесие.

Визажистка наконец-то подошла к Сомэ, который, выразительно жестикулируя, отдал ей неслышные быстрые распоряжения; она вернулась в круг слепящего света и без единого слова взъерошила и перераспределила длинные локоны Сиары Портер; та даже не подала виду, что почувствовала прикосновение, и терпеливо выжидала. Брайони опять отступила в полумрак и обратилась к Сомэ с каким-то вопросом. Кутюрье пожал плечами и отдал ей новый приказ, заставивший девушку осмотреться и задержать взгляд на Страйке.

Они встретились в вестибюле, у подножия великолепной лестницы.

– Привет, – шепнула она. – Пошли вот туда.

Брайони повела его в противоположный зал, несколько меньше первого, почти полностью занятый огромным столом с закусками. Перед мраморным камином стояли вешалки на колесах, ломившиеся от сгруппированных по цвету шедевров с блестками, оборками и перьями. Здесь толпились изгнанные зрители в возрасте едва за двадцать; они перешептывались, лениво клевали со своих полупустых тарелок моцареллу и пармскую ветчину, болтали по мобильным или развлекались телефонными игрушками. Некоторые провожали Страйка оценивающими взглядами, когда он следовал за Брайони в тесную заднюю комнату, служившую импровизированной гримерной.

Одностворчатая стеклянная дверь вела в ухоженный сад; по бокам от нее были два стола с большими переносными зеркалами. Расставленные во множестве черные пластмассовые коробочки напомнили Страйку те, в которых дядя Тед брал на рыбалку червей. В ящичках пестрели цветные пудры и краски; на разостланных полотенцах рядами лежали тюбики и кисточки.

– Привет, – повторила Брайони, уже нормальным голосом. – Господи! Такой напряг, что ножом резать можно. Гай – страшный придира, да еще это у него первая большая фотосессия после смерти Лулы, так что он, сами понимаете, весь на нервах.

Визажистку отличали привлекательные, хотя и крупные черты лица, желтоватая кожа и каштановые, асимметрично подстриженные волосы. На ней были узкие джинсы, плотно облегавшие длинные, слегка кривоватые ноги, а также черная майка и черные кожаные балетки; на шее болталось несколько тонких золотых цепочек; все пальцы, в том числе и большие, пестрели кольцами. Балетки никогда не возбуждали Страйка, скорее наоборот: они напоминали ему дорожные тапочки, которые всюду брала с собой тетя Джоан, страдавшая мозолями и натоптышами.

Страйк начал объяснять, что ему требуется, но Брайони перебила:

– Я в курсе, Ги мне рассказал. Покурим? Только дверь надо открыть.

Прямо за стеклянной дверью начиналась мощеная садовая дорожка.

Брайони расчистила небольшой пятачок на одном из столов и примостилась на столешнице; Страйк придвинул для себя стул и достал блокнот.

– Ну, спрашивайте, – поторопила девушка и, не дожидаясь вопросов, заговорила сама: – На самом деле я постоянно вспоминаю тот день. Ужасно это, просто ужасно!

– Вы хорошо знали Лулу? – спросил Страйк.

– Довольно хорошо. Я несколько раз гримировала ее для съемок, готовила к благотворительной акции за сохранение тропических лесов. Когда я сказала, что могу сделать коррекцию бровей нитью…

– Чем, простите?

– Нитью. Типа выщипывания, только при помощи нитки.

Это было выше понимания Страйка.

– Ну хорошо…

–…она попросила обслужить ее на дому. Ее преследовали папарацци, она даже в салон не могла спокойно приехать. Просто безумие какое-то. Пришлось пойти ей навстречу.

Она говорила с легким придыханием и все время резко дергала головой, потому что чересчур длинная рваная челка лезла ей в глаза. Сейчас Брайони перебросила волосы на одну сторону, провела по ним пальцами и уставилась на детектива сквозь челку.

– Пришла я к ней часа в три. Они с Сиарой были сами не свои: ждали приезда Диби Макка. Ну, мы посплетничали, как у нас, девочек, водится. Знаете, я бы никогда в жизни не догадалась, что случится такая беда. Ничто не предвещало.

– Лула была в приподнятом настроении, да?

– А вы как думаете?! Если человек про тебя песни сочиняет… Ну, может, это детство, – добавила она с легким смешком. – Но у него такая харизма! Мы с Сиарой над этим прикалывались, пока я Луле брови делала. Потом Сиара попросила сделать ей маникюр, а за ней и Лула. Короче, я там пробыла, наверное, часа три. Ну да, ушла около шести.

– Значит, настроение Лулы можно описать как приподнятое, правильно я понял?

– Да. Ну понимаете, она была как бы немного рассеянна, все время посматривала на телефон – он у нее на коленях лежал, когда я ей брови делала. Я-то понимала, что к чему: Эван опять ее достал.

– Она сама так сказала?

– Нет, но я знала, что она на него злится. Как вы думаете, с чего бы она стала говорить Сиаре про своего брата? Что, мол, все завещала ему?

Страйка удивила такая логика.

– Это при вас было сказано?

– Что? Нет, но я об этом слышала. В смысле, потом. Сиара нам рассказала. По-моему, я в туалет бегала, когда у них этот разговор был. Короче, я не сомневаюсь, что это правда. Ничуть не сомневаюсь.

– Откуда такая уверенность?

Визажистка смешалась:

– Ну… она по-настоящему любила своего брата, так? Это же всем было видно. Он, пожалуй, был единственным человеком, на кого она могла положиться. Примерно за полгода до этого, когда я гримировала ее для дефиле Стеллы Маккартни, она всем говорила, что брат ее постоянно воспитывает: внушает ей, что Эван – прилипала. И представляете, в тот последний день Эван опять начал ее доставать, и она подумала, что Джеймс – ее брата зовут Джеймс, да? – всю дорогу был прав. Она всегда знала, что ее дела для него на первом месте, хотя он иногда и пытался командовать. Но бизнес – такая жесткая штука, это понятно. У каждого есть свой личный интерес.

– А как вы думаете, у кого был личный интерес к Луле?

– Господи, да у всех. – Бриони описала широкий круг сигаретой. – Она и в самом деле была супермоделью, каждый хотел что-нибудь от нее урвать. Например, Ги… – Тут Брайони осеклась. – Да, Ги, конечно, бизнесмен, но он ее просто обожал, предлагал даже переехать к нему, когда ее стал преследовать тот псих. Ги до сих пор не может прийти в себя после ее смерти. Говорят, он даже медиума нанимал, чтобы с ней пообщаться. Мне Марго Ляйтер рассказывала. Он настолько подавлен, что при одном упоминании ее имени начинает лить слезы. Короче, – заключила Брайони, – это все, что мне известно. Могла ли я в тот день подумать, что мы с ней больше не увидимся? Боже мой!

Дата добавления: 2015-10-28