|
Читайте также: |
Истинная причина самоубийства Вениамина Малышева так и осталась
неизвестной жителям города. Да я и сам до сих пор не могу ее в точности
определить, или, как модно теперь выражаться, - сформулировать. Я думаю
только, что тут была не одна причина. А в городе называли одну.
В конце дня, когда я собирался домой, в комнату ко мне зашел наш
делопроизводитель Витя и сказал, что в дежурке, меня спрашивает
какая-то... какая-то дамочка, ухмыльнулся он.
В дежурке у запыленного окна стояла спиной к дверям Юлия Мальцева. Я не
сразу подошел к ней. Я даже не хотел подходить, остановился в дверях. Но
она оглянулась под пристальным моим взглядом и бросилась ко мне.
- Что же это? - сказала она. И больше ничего не сказала.
На нас смотрели дежурный и обычные наши посетители: две торговки,
задержанные за спекуляцию, инвалид, ограбленный в пьяном виде и еще не
протрезвившийся, мальчишка - карманный вор.
На глазах у этих людей мне было неловко разговаривать с Юлей. Я повел
ее в коридор.
- Подожди здесь, - сказал я ей довольно строго и пошел в свою комнату
прибрать бумаги.
Я укладывал бумаги в шкаф и в стол и все время старался сообразить, как
же мне следует вести себя с ней, если я знаю, что она была одной из причин
гибели Веньки. Пусть невольно, бессознательно, но она содействовала его
гибели. И зачем она пришла сейчас? Как хватило у нее нахальства?
Я надеялся, что она, может быть, уйдет, пока я укладываю бумаги, и мне
не придется объясняться с ней. Мне не хотелось объясняться. Мне противно
было смотреть на нее. Лучше бы она пошла к своему Узелкову. Ну ее к
дьяволу!.. Еще не хватало мне, чтобы тут начался разговор о каких-то моих
шашнях с ней! Пусть она лучше уйдет.
Но она не уходила. Я слышал, как ходит она по каменным плитам коридора
недалеко от двери. Вот сейчас выйдет из своего кабинета начальник. Ведь он
еще, кажется, не ушел. Я все время ждал, когда он поедет обедать, чтобы и
самому уйти вслед за ним. Вот сейчас он выйдет, увидит ее в коридоре и
спросит, что это за девушка, зачем она сюда пришла. В самом деле, зачем
она пришла? Что ей еще надо?
Уложив бумаги, я постоял у окна, посмотрел на улицу, хмурую в этот
предвечерний час. И так, ничего не сообразив, вышел из комнаты и стал
запирать дверь. Я только думал о том, что лучше всего именно сейчас увести
Юлю отсюда, пока не вышел начальник. Лучше всего поскорее увести ее...
Однако я не успел этого сделать. Начальник вышел из кабинета раньше,
чем я запер дверь.
- Ты уходишь? - спросил он.
- Хотел пойти пообедать...
- Пообедай и сейчас же возвращайся. Будешь нужен. Через час.
- Слушаю, - сказал я, ожидая с тревогой, что он спросит о девушке,
стоящей в коридоре. И я не знал, как ему ответить, кто эта девушка. Разве
можно так прямо ответить, что это та самая девушка, из-за которой...
Но начальник даже не взглянул на Юлю, прошел мимо. А Юля подошла ко
мне.
- Извини меня, - сказала она, - но я вижу, что ты...
Я не дал ей договорить.
- Давай выйдем отсюда, - почти подтолкнул я ее, - на улице поговорим.
На улице было ветрено и одиноко. Где-то вдалеке простучали по неровной
мостовой колеса пролетки нашего начальника, уехавшего обедать.
- Извини меня, - опять сказала Юля, собиравшаяся, должно быть, еще
что-то сказать.
Но я опять перебил ее:
- Поздно теперь извиняться. Поздно и ни к чему. Мне твои извинения не
нужны. Мне наплевать на твои извинения. И тебе незачем было приходить ко
мне...
- Я хотела только сказать...
- Мне неинтересно, что ты хотела. Я знаю, что ты сделала, когда
передала это письмо своему паршивому Узелкову...
- Я не передавала, - взяла меня за руку Юля. - Я клянусь тебе, что не
передавала!.. - И заплакала. - Я клянусь! Я проклинаю себя!..
- Ты не плачь. Теперь поздно плакать. Все-таки письмо оказалось в руках
Узелкова, и он ударил Веньку этим письмом по самому сердцу...
Юля заплакала сильнее и все крепче стала сдавливать мою руку, как бы
требуя, чтобы я замолчал.
Из несвязных ее объяснений, прерываемых плачем, я понял, что письмо
попало к Узелкову случайно. Оно лежало в книге "Огонь любви", взятой у
Узелкова. Узелков пришел за книгой, когда Юли не было дома, и хозяйка
отдала книгу вместе с письмом.
- А я рассердилась на Малышева, - сквозь слезы проговорила Юля. - Я не
ожидала, что он напишет мне такое письмо.
- Узелков сделал подлость, а ты рассердилась на Малышева, - сказал я. -
Как же это понять?
- Я рассердилась на Малышева за то, что... Ну неужели он, такой умный,
честный, не мог понять? Ты ведь знаешь, что было написано в его письме...
- Я все знаю. Он откровенно признался тебе...
- А зачем? Зачем надо было признаваться? Неужели он думал, что я
какая-то мещанка. Неужели он не понимал? Я хотела встретиться с ним, я
ждала...
Мы проходили мимо клуба имени Парижской коммуны, где лежал в гробу
Венька Малышев. Я боялся, что Юля, вот такая, заплаканная, захочет сейчас
войти в клуб. Но она сама сказала:
- Нет. Я не могу. Я не хочу смотреть на него... мертвого. Я не хочу,
чтобы он умирал!..
Мы прошли мимо клуба, свернули в переулок, пересекли площадь и
оказались на улице Пламя революции.
Около ворот нашего дома мы остановились.
- Можно, - спросила Юля, - можно я зайду к вам?
Не "к тебе", а именно "к вам" сказала она, будто Венька Малышев все еще
жил в этом доме.
Она посидела в нашей комнате минуты две, посмотрела на узенькую
Венькину кровать, застланную серым солдатским одеялом, на его деревянный
обшарпанный сундучок, видневшийся из-под кровати, потрогала, потом взбила
его подушку и ушла, сказав:
- На похороны я не пойду. Я не могу. Я не хочу идти на похороны.
Хоронили Малышева в ненастный день.
Накрапывал нудный предосенний дождь. Но казалось, все население города
вышло на самую большую улицу - на проспект Коммунизма.
Всем интересно было поглядеть, как хоронят комсомольца, застрелившегося
из-за любви.
Впереди шагал духовой оркестр. За ним шли лучшие лошади из конного
резерва милиции, запряженные в беговые дрожки, на которых возвышался гроб.
А за гробом следовало наше строгое учреждение почти в полном составе.
И обыватели, точно артистов, рассматривали нас.
Но мы шли, опустив головы, как и полагается на похоронах.
Рядом со мной шел Васька Царицын. Он смотрел себе под ноги и тихонько
вздыхал. Потрясенному всем происходящим, мне пришла в голову нелепая
мысль, будто Васька вздыхает потому, что ему жалко сапог, надетых сегодня
в первый раз и уже до колен вымазанных в этой непролазной грязи.
Мне захотелось столкнуть его в грязь, чтобы он вымазал не только
сапоги, но и новенький френч, и удивительно красивую высокую фуражку с
аккуратными ровными вмятинами над околышем.
Нет, такого дружка, как Венька, мне больше никогда не встретить!
Процессия шла вдоль зеленых решеток городского сада.
В этом саду мы гуляли с Венькой. Здесь он познакомился с Юлей
Мальцевой. Здесь он и застрелился.
Я поднял голову и посмотрел на ворота с резными петухами. И вдруг
увидел у калитки Долгушина.
В эту минуту Долгушин поразил меня, как удар. Я ведь почти забыл о нем
в эти дни. И вот он стоит у калитки сада и смотрит, как мы хороним нашего
товарища, застрелившегося, как все думают, из-за любви.
Гимназисты стрелялись, юнкера стрелялись, барышни какие-то травились
уксусной эссенцией. Все это было. Но мы же говорили, что это старый мир, а
мы - комсомольцы.
Я оглянулся на Долгушина. Он уже отошел от калитки и направился по
тротуару - за нами.
Васька Царицын тихонько потрогал меня за рукав и сказал, кивнув на
гроб:
- Уж лучше бы его убили бандиты.
Должно быть, он догадался, о чем я думаю. И это примирило меня с ним.
Дождь прекратился. Показалось солнце. Кладбищенские деревья сбрасывали
на нас крупные дождевые капли.
Мы пробивались меж деревьев в центр кладбища, где была вырыта новая
могила. И за нами неотступно шли горожане, многие из которых еще
недружественно относились к нам под влиянием, как мы считали, враждебной
агитации.
Их было больше, чем нас. Значительно больше. И когда мы окружили
могилу, они стали за нами плотной стеной. Их томило любопытство. И они
нетерпеливо дышали нам в затылки.
Может быть, среди них стоял и Долгушин. Может быть, это он и дышал мне
в затылок. Но я не мог оглянуться.
Я вспомнил, как Венька любил говорить, что мы отвечаем за все, что было
при нас. Нет, неверно, мы должны отвечать и за то, что будет после нас,
если мы хотим быть настоящими коммунистами.
Венька Малышев лежал в гробу, чуть повернув голову, чтобы скрыть то
место, в которое вошла пуля. Он лежал, как живой, крепко сжав губы, как
делал всегда, обдумывая что-нибудь. В таких случаях, я помню, он закрывал
глаза.
И я готов был поверить, что и сейчас он вдруг встанет, сердито
посмотрит на всех и скажет, что это все ерунда, что он никогда не умирал и
не умрет.
Я готов был поверить в самое невероятное в тот тяжкий час.
Но Венька не встает и не собирается вставать.
Вот уже разбирают доски, на которых держался гроб над могилой.
Я слышу, как стучит земля по крышке гроба.
Я долго иду среди пышных кладбищенских деревьев, среди буйно цветущих
на хорошо удобренной земле цветов, среди памятников, старых и новых.
Земля вольготно дышит после дождя. И над землей подымается туман.
Я долго иду в тумане.
Вдруг впереди меня возникает, как видение, форменная фуражка нашего
начальника. Она колышется в тумане среди ветвей кладбищенских деревьев,
высокая, с острыми краями, еще не обношенная. И тотчас же я слышу слова:
- Вы не совсем правы. Самоубийство при всех обстоятельствах не наш
метод и, разумеется, не наш, не советский аргумент.
Но это говорит не начальник, а Узелков. Я сразу узнаю его голос. И вот
уже вижу его белую ворсистую кепку, мелькающую в кустах, - много ниже
фуражки начальника, потому что и сам Узелков ниже.
- Безответственность - это, учтите, самый серьезный порок, - как бы
внушает Узелков начальнику.
А начальник глубокомысленно сопит.
Ему, наверно, искренне жаль Веньку. Но он не в состоянии понять, как
это его подчиненный вдруг может в чем-то не согласиться с ним. Есть же
твердые, давно определенные правила, по которым положено начальнику
приказывать, а подчиненному выполнять приказания. И начальник не может
быть не прав, потому что он действует в соответствии с единым планом, в
конечной пользе которого никто не станет сомневаться.
- Таким образом, в основе этого печального факта лежит грубая
политическая ошибка, я бы даже сказал, политическая бестактность. И это мы
не можем простить Малышеву. Мы обязаны смотреть правде в глаза. Вы
согласны со мной?
Это спрашивает Узелков начальника.
А начальник что-то такое бурчит, чего я не могу расслышать. Он, должно
быть, все еще не пришел в себя, все еще тягчайшее огорчение томит его. Но
едва ли он в чем-нибудь возразит Узелкову.
Ведь Узелков говорит правильные слова. И говорит их от имени высшей
силы, произнося могучее слово "мы". Он давно уже присвоил себе это право
говорить от имени высшей силы. И никто не усомнится в этом его праве, так
же как никто не заподозрит его в содействии самоубийству Малышева, потому
что ни один прокурор не найдет в его поступке того, что на языке
криминалистов называется составом преступления.
Ведь он же ничего явно преступного не совершил. Он только прочитал
чужое распечатанное письмо, случайно оказавшееся в его собственной книге.
Неужели такой мелочной факт мог привести к столь печальным последствиям?
Неужели такого сильного, уверенного в себе человека, как Венька Малышев,
мог доконать такой тщедушный деятель, как Узелков?
И вот Узелков идет за пределами кладбища рядом с нашим начальником и,
преисполненный чувства собственного достоинства и собственной
непогрешимости, произносит торжественные слова о мужестве и правде и
советует бесстрашно смотреть правде в глаза.
А по раскисшей земле мягко стелется теплый туман, в котором отчего-то
знобит меня, и я все время думаю о Веньке, о том, что, если бы ему
привелось сейчас увидеть Узелкова, он, может быть, и сам бы не простил
себе этой минутной слабости.
После этого прошло много лет. Я многое забыл из того далекого времени,
о котором шла здесь речь.
Я забыл, наверное, даже некоторые важные подробности.
Но запомнилось мне особенно крепко, как на кладбище дышали нам в
затылки любопытные горожане, обыватели уездного города, где мы были
первыми комсомольцами, и как бодро шел после похорон Узелков.
Каждый раз, вспоминая это, я заново испытываю все ощущения того
ненастного, печального дня. И чувство скорби, гнева и сожаления до сих пор
не ослабевает во мне.
Переделкино, октябрь 1956 г.
Популярность: 12, Last-modified: Fri, 18 May 2001 12:45:21 GMT
Начало формы
Оцените этот текст: Не читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1
Конец формы
Дата добавления: 2015-10-24; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Павел Нилин. Жестокость 15 страница | | | 1 страница |