Божественный ребенок 27 страница

Безвыходная конфликтная ситуация, из которой появляется «ребенок» как иррациональное третье, — конечно же, формула, которая соответствует только лишь психологической, т. е. современной, ступени развития. К душевной жизни примитива она не может быть применена без обиняков; хотя бы потому, что детский объем сознания примитива еще исключает целый мир психических возможностей переживания. Современный моральный конфликт, перенесенный на-естественную ступень развития примитива, объективно повлечет за собой бедственное положение с угрозой для самой жизни человека. Не потому ли образы ребенка, как бы подготавливая к будущему, являются носителями культуры и идентифицируются с услужливыми культурными факторами, а также с огнем', металлом, пшеницей, маисом и т. д. Как просветители, т. е. размножители сознания, они одолевают тьму, а именно предыдущее бессознательное состояние. Более высокое сознание как ведение, нечто большее, чем осознано сегодня, равнозначно одиночеству в мире. Одиночество выражает противополож-

1 Даже у Христа уже огненная природа («Qui iuxta me est, iuxta ignem est» Origenes in Jerem. hom. XX, 3), так же как и у Святого Духа.

К. Г. ЮНГ

ность между носителем, или символом более высокой осознаваемости, и окружающим его внешним миром. Победители тьмы прослеживаются в глубокой древности. Вместе со многими другими преданиями этот факт указывает на то, что имелась психическая пранужда, а именно неосознаваемость. Из такого источника происходит именно «неразумный» страх темноты у сегодняшних примитивов. Я обнаружил в одном племени религиозную форму (на горе Элгон), которая соответствовала пантеистическому оптимизму. Это убеждение, однако, упразднялось соответственно с шести утра до шести вечера и заменялось страхом, потому что ночами там господствует сущность тьмы — Айик, «делатель страха». Днем в той местности не было никаких громадных змей, но ночами они повсюду подстерегали на пути. Именно ночью здесь высвобождалась целая мифология. '

2 НЕПРЕОДОЛИМОСТЬ РЕБЕНКА '

Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это высказывание тесно связано с тем психологическим фактом, что ребенок, с одной' стороны, именно «невзрачен», т. е. неопознан, «только лишь ребенок», однако, с другой стороны, божествен. Если смотреть с точки зрения сознания, то кажется, что речь идет о незначительном содержании, в отношении которого считается, что оно не обладает разрешающими конфликты и уж тем более избавляющими свойствами. Сознание охвачено своей конфликтной ситуацией, и борющиеся там силы кажутся столь большими, что одиноко всплывающее содержание «ребенка» не имеет никакого отношения к фактам сознания. Поэтому его легко упустить из виду и вновь подпасть под власть бессознательного. По крайней мере, стоило бы опасаться, если положение вещей складывается в соответствии с сознательным ожиданием.

Божественный ребенок

Миф как раз подчеркивает, что это неверно и что, напротив, ребенку причитается превосходящая сила, и что он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех. «Ребенок» выступает как рожденный из лона бессознательного, как порожденный из основ человеческой природы или, чего доброго, из живой природы вообще. Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного объема сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы. Он представляет сильнейший и неизбежный порыв сущности, а именно порыв по осуществлению самого себя. Он— невозможность поступить иначе, оснащенная всеми естественными силами инстинкта, в то время как сознание постоянно плутает в мнимой возможности поступить иначе. Порыв и непреложность самоосуществления — естественная закономерность, и поэтому она обладает непреодолимой силой, даже если ее действие поначалу неприметно и неправдоподобно. Сила выражается в изумительных подвигах героического ребенка, позже — в athla (делах) в облике слуги (тип Геракла), где герой вырастает из бессилия «ребенка», но до поры до времени занимает неприметное положение. Образ слуги, как правило, переходит затем к собственной эпифании полубожественного героя. Как ни странно, в алхимии мы имеем совершенно сходную вариацию мотива, правда, в синонимах lapis (камня). В качестве materia prima (первоматерии) он является lapis exilis et vilis (камнем тонким и ничтожным). В качестве субстанции превращения он появляется как servus rubeus или figutivus (слуги или беглеца) и, наконец, достигает в полном апофеозе достоинства filius sapientiae (сына премудрости) или deus terrcnus (бога земли) и становится «светом всех светил», властью, которая содержит в себе силы верха и низа. Он становится corpus gloriticatum, который достиг вечной нетленности, а поэтому — также и панацеей («носителем исцеления!»)'. Величие и непреодолимость ребенка тесно примыкает в ин-

Материал, собранный в «Erlosungsvorstellungen in der Alchemic». Меркурий как прислужник в притче Eircnaeus Philaletha: «Erklarung der Riplaeischen Werke», 1741, S. 132.

дийском умозрении к сущности Атмана. Последний соответствует формуле: «меньше малого и больше большого». Самость как индивидуальное явление — «меньше малого», однако как эквивалент мира — «больше большого». Самость как полярность, как абсолютно «иное» по отношению к миру является conditio sine qua non (обязательным условием) познания мира и сознания, субъекта с объектом. Это — психическое инобытие, которое делает вообще возможным сознание. Идентичность как раз делает невозможным сознание, только отделение, отторжение и горестное пребывание-в-противоположности может породить сознание и познание. Индийская интроспекция уже давно уяснила это психологическое положение вещей и потому разъединила субъекта познания с субъектом существования. Сообразно с преимущественно интроспективным направлением индийского мышления объект потерял даже атрибут абсолютной действительности и часто становился лишь видимостью. Греческо-западное направление духа не могло освободиться от убеждения об абсолютном существовании мира. Это произошло, однако, за счет космического значения Самости. Сегодня западному человеку также трудно постичь психологическую необходимость трансцендентального субъекта познания как полную противоположность эмпирическому универсуму, хотя существование Самости, противопоставленной миру, допускается как логическая необходимость. Невзирая на отвергающую или с оговорками одобряющую позицию западной философии, все же существует в нашей бессознательной психике компенсирующая тенденция по восстановлению символа Самости в его космическом значении. Эти старания происходят в архетипических формах героического мифа, что, так сказать, легко можно наблюдать в каждом процессе индивидуации.

Феноменология рождения ребенка вновь и вновь отсылает к психологическому прасостоянию незнания, т. е. темноты или сумеречности, неразличения субъекта и объекта, бессознательной идентичности человека и мира. В этом состоянии неразличимости возникает «золотое яйцо», которое является столь же человеком, как и миром, и все же не обо-

Божественный ребенок

ими, а иррациональным третьим. Сумеречному сознанию примитива кажется, будто яйцо выходит из лона большого мира и вследствие этого является космическим и объективно-внешним событием. Дифференцированному сознанию, напротив, представляется совершенно ясным, что это яйцо есть не что иное, как символ,.произошедший из психики, или — еще хуже — что он есть преднамеренная спекуляция и потому подходит к «действительности» никак «не больше, чем» примитивная химера. Медицинская психология настоящего думает относительно «химер», конечно, совсем другое. Ей известно, сколь значительные телесные нарушения функций, с одной стороны, и сколь опустошительные психические последствия, с другой стороны, оказывают «только» фантазии. «Фантазии» суть естественные жизненные проявления бессознательного. Но так как бессознательное — это психика всех автономных функциональных комплексов тела, то его «фантазии» имеют этиологическое значение, которое ни в коем случае нельзя недооценивать. Из психопатологии процесса индивидуации мы знаем, что формирование символа очень часто сопряжено с психогенными телесными нарушениями, которые при известных условиях ощущаются как «очень даже настоящие». Фантазии в медицинской психологии — это реальные вещи, которые психотерапевт должен всерьез принимать в расчет. Поэтому он не может лишать какого-либо основания те примитивные химеры, которые свои содержания, пусть даже ради их действенности, проецируют во внешний мир. В конце концов, ведь даже человеческое тело сделано из материала мира, и на таком материале становятся явными фантазии; так ведь без него они вообще непознаваемы. Без материала они были бы только абстрактными решетками кристалла в материнском растворе щелочи, где еще не наступил процесс кристаллизации.

Символы Самости возникают в глубине тела и выражают его вещественность точно так же, как и структуру воспринимающего сознания. Символ — это живущее тело, corpus et anima', поэтому «ребенок» является такой превосходной

'Corpus et anima (лат.) — душа и тело. — Примеч. пер.

13*

К. Г. ЮНГ

формулой для этого символа. Несравненность психики — это, конечно же, не полностью осуществленная величина, но постоянно к тому приближающаяся, одновременно она является непременным основанием всякого сознания. Глубокие «слои» психики теряют по мере увеличения глубины и темноты индивидуальную несравненность. Они становятся на пути «вниз», т. е. по мере приближения к автономной функциональной системе все более коллективными, чтобы в вещественности тела, а именно в химических телах, стать универсальными и одновременно прекратиться. Углерод тела — это углерод вообще. Поэтому «в самом низу» психика — это «мир» вообще. В этом смысле я могу совершенно согласиться с Кереньи, когда он говорит, что в символе говорит сам мир. Чем более архетипичным и «глубоким», т. е. чем более физиологичным, является символ, тем он коллективной и универсальней, тем он «вещественней». Чем он более абстрактный, дифференцированный и специфичный, тем более он приближается к природе сознательной несравненности и однократности и тем более с него стерта его универсальная сущность. В сознании он полностью рискует стать только аллегорией, которая нигде не выходит за рамки сознательного понимания и где он уже подвержен всем возможным рационалистическим попыткам объяснения.

3. ГЕРМАФРОДИТИЗМ РЕБЕНКА

Примечателен тот факт, что, по-видимому, большая часть космогонических богов имеют двуполую природу. Гермафродитизм означает объединение самых сильных и бросающихся в глаза противоположностей. Это объединение восходит прежде всего к примитивному расположению духа, в сумерках которого различия и противоречия или еще мало отделены, или вообще смешаны. По мере же нарастания ясности сознания противоположности все более отчетливо отделяются друг от друга и становятся все более несовместимыми. Поэтому если бы гермафродитизм был бы только

Божественный ребенок.

продуктом примитивной недифференцированности, то следовало бы ожидать, что он чуть ли не искоренится по мере нарастания культуры. Но это отнюдь не так; напротив, фантазия на высоких и высочайших ступенях культуры все снова и снова занималась этим представлением, как мы можем убедиться на примере позднегреческой и синкретической философии гностицизма. В натурфилософии средневековья гермафродитический Ребис' играет значительную роль. В самые что ни на есть ранние времена слышим мы в католической мистике2 об андрогении Христа.

Здесь, вероятно, речь идет не о Еще-наличии примитивных химер, а об исходной контаминации противоположностей. Прапредставление, как мы только что убедились из средневековых работ3, стало скорее символом конструктивного объединения противоположностей, подлинным «объединяющим символом». Символ в его функциональном значении указывает не столько назад, сколько вперед, на какую-то еще не достигнутую цель. Не заботясь о своей чудовищности, гермафродит стал постепенно преодолевающим конфликты спасителем, впрочем, этого значения он достиг уже на относительно ранних ступенях культуры. Это витальное значение объясняет, почему образ гермафродита со времен глубокой древности не только не потерял силы, но, напротив, сумел упрочиться в ходе тысячелетий по мере нарастающего углубления символического содержания. Тот факт, что в высшей степени архаическое представление достигло такой высоты значения, указывает не только на жизненную силу архетипических идей вообще, но демонстрирует также и правильность тезиса о том, что архетип посредничает, объединяя противоположности между бессознательными основами и сознанием. Он наводит мост между нынешним сознанием, которому грозит искоренение, и естественной бессознательной целостностью седой старины. Благодаря

' R е b i s (лат.) — «из двух состоящий», обозначение гермафродита. —

Примеч. пер.

'Georg Koepgen. Die Gnosis des Christentums, 1939. S. 315 Lapis как медиатор и медиум, ср.: Tractat. Aureus cum Scholiis Magnet: «Bibl. Chem», I, 408b u «Art Aurif», 1572. S. 641.

К. Г ЮНГ

этому посредничеству однократность, несравненность и односторонность индивидуального современного сознания в настоящем все снова и снова примыкает к природным и родовым предпосылкам. Прогресс и развитие суть идеалы, которые не следует отрицать, но они теряют свой смысл, если человек прибывает в новое состояние только как фрагмент себя самого, а все, лежащее в основе и существенноеоставляет в тени бессознательного, в состоянии примитивности или даже варварства. Если отколовшееся от своих оснований сознание не способно выполнить смысл нового назначения, то оно слишком легко впадает в положение, которое хуже, чем то, из которого его собиралась освободить Реформация. Exempla sunt odiosa!1 Именно Фридрих Шиллер был тем, кто впервые внял этой проблеме, но ни его современники, ни его потомки не в состоянии были извлечь из этого какие-то выводы. Вместо этого хотели просто воспитывать детей. Поэтому я подозреваю, что furor paedagogicus2 — как бы приятный окольный путь, который обходит стержневую проблему, затронутую Шиллером, а именно — воспитание воспитателей. Детей воспитывает то, чем взрослый является, а не то, что он болтает. Всеобще распространенная вера в слова — это настоящая болезнь души, поэтому такое суеверие все дальше и дальше уводит от основ человека и соблазняет к скверной идентификации личности с когда-либо уверованным лозунгом. В то же время преодоленное и оставленное прогрессом все глубже сползает в бессознательное, откуда, наконец, снова возникает примитивное состояние идентичности с массой. И это состояние обернется затем действительностью вместо желаемого прогресса.

Двуполое прасущество в течение культурного развития становится символом единства личности. Самостью, в которой конфликт противоположностей обретает покой. Прасущество как цель самоосуществления человека с самого начала остается проекцией бессознательной целостности.

'Exempla sunt о d i о s а (лат.) — примеров лучше не приводить,— Примеч. пер.

'Furor paedagogicus (лат.) — безумие педагогики. — Примеч. пер.

Божественный ребенок

Человеческая целостность состоит именно из объединения сознательной и бессознательной личности. Так же как каждый индивид формируется из мужских и женских генов, а пол определяется преобладанием соответствующих генов, так и в психике только лишь сознание — в случае мужчины — имеет мужские черты, бессознательное же имеет женское качество. У женщин все наоборот. Этот факт я только лишь вновь открыл и сформулировал в своей Анима-теории1. Известен же он был уже очень давно.

Идея conjunctio мужского и женского, которая в герметической философии переросла в, так сказать, техническое понятие, выступает как mysterium iniquitatis2 уже в гностицизме, вероятно, не без влияния старозаветного «брака с Богом», как, например, это осуществил Хосеа3. На это указывают не только известные традиционные установления4, но и евангельская цитата из второго Климента: «Когда двое станут едины, внешнее как внутреннее, и мужское с женским — ни мужским и ни женским»5. Эта логия сопровождается словами Климента Александрийского: «Когда вы попрали покров стыда (ногами)»6, что вполне относится и к телам, т. к. Климент, как Касиан (у которого взята цитата), а так же как псевдо-Климент толкуют слова духовным образом в противоположность гностикам, которые, кажется, conjunctio принимали слишком буквально. При этом они все же заботились — с помощью практики абортов и прочих ограничений, — чтобы биологический смысл их понуждения не превысил религиозного значения обрядов. Несмотря на то что в церковной мистике прообраз Хормусты возгонялся на недосягаемую высоту и только иногда, как, например, у Мехтхильда фон Магдебургского7 более или

'Psychol. Typen. Def.48. «Seele». S. 661 u Beziehungen zwiscen dem Ich und dem Unbewupten. S. 177.

'Mysterium iniquitatis (лат.) — таинство строгости. — Примеч. пер

? о se a I. 2ff.

4 Ср. Fendt. Gnostische Mysterien, 1922.

'Hennecke. Neutestamentische Apokryphen. S. 593, 12.

'С 1 emeu s. Strom. Ill, 13, 92, 2.

^echthild von Magdeburg. Das fliepende Licht der Gotlheit i 909

менее ощутимо приближался к фюзису, — все же оставался он повсюду живым и служил предметом особой психической озабоченности. Символические рисунки Опицинуса де Канистриса' знакомят нас в этом отношении с тем способом, как этот прообраз в патологическом состоянии выполнял инструментальную функцию в объединении противоположностей. В герметической философии, преобладающей в средние века, напротив, conjunctio осуществлялось совершенно и полностью в области физиса, и прежде всего в абстрактной теории conjunctio Solis et Lunae2, которая, однако, несмотря на красочную фантазию, дала богатый повод к антропоморфизации.

При таком положении дел становится понятным, если в современной психологии бессознательного вновь выявляется прообраз в форме противоположности мужского-женского, а именно, как мужское сознание и персонифицируемое с женским — бессознательное. Однако из-за психологического осознавания образ этот усложняется не так уж незначительно. В то время как старая наука почти исключительно была областью, где могло проецироваться только бессознательное мужчины, новая психология, вероятно, должна признать также существование некоей автономной женской психики. И здесь мы имеем как раз обратный случай: женское сознание стоит в противоречии к персонифицированному с мужским бессознательному, которое следовало бы уже обозначить не как Анима, а как Анимус. Вместе с этим открытием осложняется и проблема conjunctio.

Исходно ведь жизнь этого архетипа разыгрывалась полностью в области чар плодородия, а потому оставалась столь длительное время одним лишь биологическим феноменом, не имеющим никакой другой цели, кроме оплодотворения. Однако уже в ранней античности, кажется, возросло символическое значение акта. Так, например, воплощенное осуществление Хормусты как культового действа стало не

•Richard Salomon. Opicinus de Canistris. 1936. conjunctio So lis et Lunae (лат.) — объединение Солнцз и Луны, — Примеч. пер.

Божественный ребенок.

столько мистерией, сколько чистой догадкой'. Как мы видели, гностицизм также — плохо ли, хорошо ли — поусердствовал в том, чтобы соподчинить физиологическое мета физическому. В церкви conjunctio вообще была полностью исключена из сферы физического, а в натурфилософии она стала абстрактной «теорией». Это развитие означает постепенное превращение архетипа в душевное переживание, которое теоретически можно охарактеризовать как комбинацию сознательных и бессознательных процессов2. Практически же все это совсем не просто, потому что, как правило, именно женское бессознательное мужчины проецируется на женское визави, а мужское бессознательное женщины — на мужчину. Прояснение этой проблематики, однако, является областью специально психологической и более не подлежит комментированию в качестве мифологического гермафродита.

4. РЕБЕНОК КАК ИСХОДНАЯ И КОНЕЧНАЯ СУЩНОСТЬ

Фауст после смерти был зачислен в «Хор блаженные мальчиков». Я не знаю, соотносил ли Гете это диковинное представление с античными надгробными купидонами; последнее очень даже вероятно. Образ полушинелей указывает на завуалированного, т. е. невидимого, гения усопших который отныне — в детском хороводе — опять обнаруживает новую жизнь, окруженный морскими образами дельфинов и богов моря. Море — это излюбленный символ бессознательного, мать всего живущего. Так же как «ребенок»* при известных условиях (например, как в случае Гермеса и дактилей) имеет ближайшую связь с фаллосом как симво-

'Ср. обвинение епископа Asterius (Foucart. Mysteres d'Eleusis. Кар III). По сообщению Hyppolitos, верховный жрец сделал себя даже импо тентом, выпив чашу с ядом. Такое же значение имеют священнически< самокастрации на службе у богини-матери.

'К вопросу о споре с бессознательным см. Die Beziehungen zwischei. dem Ich und dem Unbewu?ten.

К. Г. ЮНГ

лом производителя, он снова проявляется в надгробном фаллосе в качестве символа обновленного зачатия.

Ребенок поэтому также является «renatus in novam infantiam»1. Иными словами, он не только исходная сущность, но также и конечная. Исходная сущность была до человека, конечная — после человека. Психологически это высказывание означает, что ребенок символизирует «предсознательную» и «послесознательную» сущность человека. Его предсознательная сущность — это бессознательное состояние самого раннего детства, послесознательная сущность — антиципация per analogiam2 того, что вне смерти. В этом представлении выражается всеобъемлющая сущность душевной целостности. Целостность ведь никогда не состоит только из объема сознания, но включает неопределенное и неопределяемое протяжение бессознательного. Поэтому эмпирически целостность имеет беспредельную протяженность, она старше и моложе сознания, обнимает его в пространстве и во времени. При таком определении речь идет не о спекуляции, а о непосредственном душевном опыте. Процесс сознания не только постоянно сопровождаем, но очень часто бессознательные процессы даже направляют его, поддерживают и приостанавливают. Душевная жизнь была в ребенке еще до того, как он имел сознание. Даже взрослый человек еще говорит и делает вещи, о которых он, по видимости, только впоследствии узнает, — если вообще когда-либо узнает, что они означают. И все же он говорит о вещах и Поступает так, как если бы он это знал. Наши сновидения постоянно говорят о вещах, превосходящих пределы нашего сознательного воззрения (почему их так хорошо использовать в терапии неврозов). Мы имеем предчувствия и ощущения из неизвестных источников. Страхи, причуды, намерения, надежды охватывают нас без видимой причины. Этот конкретный опыт образует основу того чувства, будто бы недостаточно известен самому себе, а вместе с тем — и мучительное подозрение, будто переживание самого себя было полной неожиданностью.

•Renatus in novam infantiam (лат.) — рожденный вновь. — Примеч. пер.

2 P e г analogiam (лат.) — по аналогии. — Примеч. пер.

Божественный ребенок

Сам по себе примитивный человек не является загадкой. Вопрос о человеке — это, собственно говоря, последний вопрос, который сберег себе человек. Примитив же имеет столь много душевного вне сознания, что для него опыт психического, находящегося вне его самого, в значительно большей степени привычен, чем нам. Сознание — со всех сторон защищенное психическими силами и ведомое или же находящееся под угрозой и обманутое — есть праопыт человечества. Этот опыт спроецировался на архетип ребенка, который выражает целостность человечества. Он есть нечто покинутое и заброшенное, но одновременно нечто божественно-могущественное, начало — невидимое и сомнительное, а также — триумфальный конец. «Вечный» ребенок в человеке — это неописуемый опыт, нечто неприспособленное, изъян — и — божественная прерогатива, нечто неуловимое, что составляет последнюю ценность и бесценность личности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

\

Я отдаю себе отчет, что психологическое комментирование архетипа ребенка без подробного документирования — только эскиз. Так как речь идет, однако, о психологической целине, то мне надо в первую очередь разметить возможный объем проблематики, поднятой нашим архетипом, и описать, по крайней мере, его различные аспекты в резюмирующем изложении. Резкие ограничения и точные формулировки понятий в этой области положительно невозможны, т. к. струящееся обоюдное проникновение принадлежит к сущности архетипов. Их можно в каждом случае описать только приблизительно. Их жизненный смысл получается скорее из совокупности изложений, чем из единичного формулирования. Каждая попытка более строгого охвата тотчас же наказуется, потому что она гасит свет непостижимого ядра значения. Ни один архетип не может быть сведен к простой формуле. Он — сосуд, который никогда нельзя ни опу-

К Г ЮНГ

стошить, ни наполнить. Он существует в себе только потенциально, и, будучи преосуществлен в материале, он уже более не то, чем был только что. Он пребывает косным на протяжении тысячелетий и тем не менее всегда жаждет нового толкования. Архетипы — непоколебимые элементы бессознательного, но они постоянно изменяют свой облик.

Ведь почти безнадежно вырвать один-единственный архетип из живой смысловой ткани души, но именно из-за своей переплетенности они тем не менее образуют интуитивно схватываемое единство. Психология, как одна из многих жизненных проявлений души, работает с представлениями и понятиями, которые, со своей стороны, опять же выводимы из архетипичных структур и которые в соответствии с этими структурами только лишь порождают тот или иной абстрактный миф. Психология, следовательно, переводит архаический язык мифа на современную, если таковая еще не известна, мифологему, которая составляет элемент мифа о «науке». Эта «бесперспективная» деятельность — живущий и прожитой миф, для людей соответствующего темперамента она удовлетворительна, даже целебна, постольку поскольку они отделались от основ души из-за невротической диссоциации.

С архетипом ребенка мы сталкиваемся эмпирически в процессах индивидуации, спонтанно или терапевтически запущенных. Первая форма ребенка по большей части тотально бессознательна. В этом случае налицо идентификация пациента с его личным инфантилизмом. Затем наступает (под влиянием терапии) более или менее постепенное обособление и объективация «ребенка», и, следовательно, разложение идентичности под воздействием интенсификации образов фантазии (подчас технически поддержанных), при этом все более заметными становятся архаичные, т. е. мифологические черты. Последующий ход превращения соответствует героическому мифу. Как правило, мотив великих дел отсутствует, но все большую роль играют мифологические угрозы. Чаще всего на этой стадии опять возникает идентичность с атрактивными героическими ролями различного происхождения. Эта идентичность зачастую очень устойчива и

Божественный ребенок

опасна для душевного равновесия. Если будет достигнуто разложение этой идентичности, то образ героя — из-за редукции сознания до человеческого размера — постепенно может дифференцироваться вплоть до символа Самости.

В практической действительности речь идет, благо это понятно, не столько о знании о таком развитии, сколько о переживании превращений. Начальное состояние личного инфантилизма демонстрирует образ «покинутого», т. е. «непонятого» и несправедливо обойденного, ребенка, который имеет дерзкие притязания. Эпифания героя (вторая идентификация) проявляется при соответствующей инфляции: несоразмерное притязание становится убеждением, будто бы ты есть нечто особенное, или же невыполнимость притязания доказывает собственную неполноценность, что способствует роли доблестного страдальца (негативная инфляция). Несмотря на всю противоположность, обе формы идентичны, поскольку сознательной грезе о великом соответствует бессознательная, компенсирующая неполноценность, а — сознательной неполноценности — бессознательная греза о великом (никогда не отыскать одного без другого). Если подводные камни второй идентификации счастливо обойдены, то сознательное событие может начисто отделиться от бессознательного, а бессознательное событие можно будет объективно наблюдать. Из этого следует возможность спора с бессознательным, и вместе с тем возможность синтеза сознательных и бессознательных элементов познания и поступка. Из этого, в свою очередь, возникает смещение центра личности с Я на Самость'.

Дата добавления: 2015-10-24