Причуды мизантропа

Какой-то странный, пугающий скрежет донесся до него из темноты. Тому, кого удручает безмолвие, приятно даже рычание. Угроза сулила какой-то выход. Здесь, неподалеку, было живое, не погруженное в сон существо, хотя бы и дикий зверь. Он пошел в ту сторону, откуда доносилось рычание.

Он повернул за угол и при мертвенно-тусклых отсветах снега увидел какое-то темное сооружение, приютившееся у самой стены: не то повозку, не то хижину. Оно стояло на колесах, – значит, повозка. Но у него была крыша, как у дома, – значит, людское жилье. Над крышей торчала труба, из трубы шел дым. Дым был красноватого цвета, что свидетельствовало о жарко горящем очаге. Ребенок подошел ближе.

В ту же минуту, как между колесами показалась звериная морда, в четырехугольное отверстие двери просунулась чья-то голова.

– Молчать! – крикнула голова.

Вой прекратился.

Голова спросила:

– Есть тут кто-нибудь?

Ребенок ответил:

– Да.

– Кто?

– Я.

– Ты? Кто ты?

– Я устал, – сказал ребенок.

– Что ты там делаешь?

– Я голоден.

Голова возразила:

– Не всем же быть счастливыми, как лорды. Убирайся прочь!

Голова скрылась. Форточка захлопнулась.

Ребенок опустил голову, прижал к себе спящую малютку и собрал последние силы, чтобы снова тронуться в путь. Он уже отошел на несколько шагов от возка.Но в то самое время, как закрылась форточка, распахнулась дверь, и опустилась подножка. Голос, только что говоривший с мальчиком, сердито окликнул его из глубины возка:

– Ну, что ж ты не входишь?

Ребенок обернулся.

– Входи же, – продолжал голос. – И откуда это еще взялся на мою беду такой негодяй? Голоден, озяб, а входить не хочет.

Ребенок, которого одновременно прогоняли и звали, стоял не двигаясь.

Голос продолжал:

– Говорят тебе, входи, бездельник!

Ребенок с трудом поднялся по трем ступенькам лестницы. Его движениям мешала девочка, которую он держал на руках; она вся закоченела, хотя так плотно была закутана в куртку, что ее совсем не было видно: это был какой-то бесформенный сверток.

В домике не горело ни одной свечи – вероятно, из нищенской экономии. Он был освещен лишь красноватым отблеском, вырывавшимся из дверцы чугунной печки, где потрескивал торф. На печке стояла дымившаяся миска и горшок, в котором готовилось какое-то кушанье. От него шел приятный запах. Все убранство домика состояло из сундука, скамьи и подвешенного к потолку незажженного фонаря. Полумрак, наполнявший каморку, скрадывал все очертания. Тем не менее благодаря отсвету пламени можно было прочитать на потолке слова, написанные крупными буквами: «Урсус, философ».

Переступив порог, ребенок увидел около печки высокого пожилого мужчину, худощавого и гладко выбритого; он был одет во что-то серое и стоял, упираясь лысым черепом в самый потолок. Человек этот не мог приподняться на носки: каморка была высотою как раз в его рост.

Ребенок, боясь испугать и разбудить малютку, бережно опустил на сундук свою ношу.

– Что это ты так осторожно кладешь? Ах, мерзкий бездельник! В такой час слоняться по улицам! Кто ты? Отвечай! Впрочем, не надо никаких разговоров! Сперва проделаем самое неотложное: ты прозяб, ступай погрейся.

И, взяв мальчика за плечи, он толкнул его к печке.

– Ну и промок же ты! Ну и замерз же ты! И в таком-то виде ты смеешь являться в чужой дом? Ну-ка, сбрасывай поскорее с себя всю эту ветошь, негодяй!

И с лихорадочной поспешностью он одной рукой сорвал с него лохмотья, которые от одного прикосновения рвались на клочья, а другою снял с гвоздя мужскую рубашку и вязаную фуфайку.

– Ну, напяливай на себя!

Выбрав из вороха тряпок шерстяной лоскут, он принялся растирать перед огнем руки и ноги нагого, остолбеневшего от неожиданности и близкого к обмороку ребенка, которому в эту минуту блаженного тепла показалось, что он попал на небо.

Достав с полки черствую горбушку хлеба и железную вилку, мужчина протянул их ребенку.Ребенок принялся за еду. Бедняжка не ел, а пожирал убогую снедь. В каморке слышался веселый хруст жестких корок, которые он уплетал. Хозяин ворчал:

– И куда это ты торопишься, обжора! Ну и жаден же, негодяй! То ли дело лорды: любо посмотреть, как они кушают. Мне случалось видеть герцогов за столом. Они совсем ничего не едят; вот что значит благородное воспитание.

Продолжая негодовать, Урсус между тем ворчал себе под нос:

– Надо прямо сказать, пренеприятный случай. Сегодня я проработал до глубокой ночи. Бывают такие обстоятельства в жизни, когда человеку нужно что-нибудь до зарезу. Нынче вечером мне во что бы то ни стало надо было поесть. Сижу я здесь один, развел огонь; всего-то припасов у меня две картошки, горбушка хлеба, ломтик сала да капля молока; ставлю я все это подогреть и думаю: ладно, попробую как-нибудь этим насытиться. Надо же было, чтобы этот крокодил свалился мне на голову! Ни слова не говоря, становится между мной и моей пищей. Жри, волчонок! Нет, беру это слово назад – из уважения к волкам. Глотай мой корм, удав! Трудился до поздней ночи – и вот моя награда: смотрю, как ест другой. Что ж, так и быть, разделим ужин пополам. Ему – хлеб, картошка и сало, мне – молоко.

В эту минуту каморка огласилась протяжным и жалобным криком. Урсус насторожился.

– Да это твой сверток орет!

Он развернул куртку. Из нее показалась головка младенца, надрывавшегося от крика.

– Это еще кто там? – спросил Урсус. – Что это такое? Еще один! Этому конца не будет! Караул! Что это ты мне принес, бандит! Разве ты не видишь, что она хочет пить? Значит, надо ее напоить. Ничего не поделаешь, придется, видно, остаться и без молока.

Тем временем мальчик положил вилку. Он смотрел, как малютка сосет молоко, и забыл о еде. За минуту до этого, когда он утолял свой голод, в его взгляде было только удовлетворение; теперь же этот взгляд выражал признательность. Он смотрел на возвращавшуюся к жизни малютку. Окончательное воскрешение девочки, вырванной из объятий смерти, исполнило его взор неизъяснимо радостным блеском. Урсус продолжал сердито ворчать сквозь зубы. По временам мальчик поднимал на него глаза, влажные от слез: бедное создание, хоть его и осыпали руганью, было глубоко растрогано, но не умело выразить словами волновавших его чувств.

Урсус повернулся к нему.

– Теперь потолкуем.Откуда ты пришел?

– Не знаю.

– Как это не знаешь?

– Сегодня вечером меня оставили одного на берегу моря.

– Ах, негодяй! Как же тебя зовут? Хорош гусь, если от него даже родители отказались.

– У меня нет родителей.

– Ты должен считаться с моими вкусами: имей в виду, что я терпеть не могу вранья. Раз у тебя есть сестра, значит есть и родители.

– Она мне не сестра.

– Кто же она такая?

– Эту девочку я нашел.

– Где?

– На мертвой женщине в снегу.

– Когда?

– Час тому назад.В одном лье отсюда.

Урсус сурово сдвинул брови.

– Так эта женщина умерла? То-то счастливица. Надо ее так и оставить в снегу. Ей там хорошо. А где ж она лежит?

– Как идти к морю.

Урсус открыл форточку в задней стене и посмотрел, что делается на дворе. Погода нисколько не стала лучше. Все так же падал густой, наводивший уныние снег. Он захлопнул форточку. Подойдя к разбитому стеклу, он заткнул дыру тряпкой, подбросил в печку торфу, разостлал как можно шире медвежью шкуру на сундуке, взял лежавшую в углу толстую книгу, пристроил ее в изголовье вместо подушки и положил на нее головку уснувшей малютки.

Затем повернулся к мальчику:

– Ложись сюда.

Ребенок послушно растянулся во всю длину рядом с девочкой. Урсус плотно закутал обоих детей в медвежью шкуру и подоткнул ее края им под ноги.

Он достал с полки и надел на себя холщовый пояс с большим карманом, в котором, вероятно, были хирургические инструменты и склянка со снадобьями. Потом отцепил висевший над потолком фонарь, зажег его. Фонарь был потайной. Свет от него не падал на лица детей.

Урсус приоткрыл дверь и, уже стоя на пороге, он позвал:

– Гомо!

Ему ответило ласковое ворчание. Несколько минут спустя дети спали глубоким сном.

Их дыхание смешалось, и в этом была неизъяснимая чистота. Реявшие над ними детские сны перелетали от одного к другому, под закрытыми веками их глаза, быть может, сияли звездами; если слово «супруги» в этом случае будет допустимо, то они были супругами в том смысле, в каком могут быть ими ангелы. Такая невинность в таком мраке жизни, такая чистота объятий, такое предвосхищение небесной любви возможно только в детстве, и все, что есть на свете великого, меркнет перед величием младенцев. Из всех бездн это самая глубокая. Невинность – плод святого неведения. Они спали. Им было спокойно. Им было тепло. Нагота их прижавшихся друг к другу тел была так же целомудренна, как их невинные души. Они были здесь как в гнездышке, повисшем над бездной.

Пробуждение

День начинался зловещей хмурью. В каморку проник бледный, печальный свет. Занялась ледяная заря. Ураган затих. Созвездия гасли, как потушенные свечи.

Мальчик спал не так крепко, как девочка. Щелканье ключа в замке заставило его приподнять голову. Вошел Урсус. Одновременно, послышался мягкий топот четырех лап, легко взбиравшихся по подножке. Это был Гомо, возвращавшийся домой вслед за Урсусом.

Мальчик, окончательно проснувшись, вздрогнул. Волк, вероятно проголодавшийся к утру, раскрыл пасть, ощерив ослепительно белые клыки.

Увидев в каморке, волка, мальчик вылез из-под медвежьей шкуры и встал на ноги, заслонив собою малютку, спавшую крепким сном.

Урсус повесил фонарь на крюк, вбитый в потолок. Он не смотрел по сторонам и как будто ничего не замечал. Глаза у него казались стеклянными. По-видимому, он был чем-то глубоко взволнован. Наконец его мысль прорвалась наружу, как всегда, быстрым потоком слов:

– Вот счастливица! Мертва, совсем мертва!Нелегко было отыскать ее. Какая-то злая сила запрятала ее на два фута под снег. Не будь со мною Гомо, я до сих пор вязнул бы там в сугробах, играя в прятки со смертью. Выходит, я обзавелся семьей. Девочкой и мальчиком.

Пока Урсус произносил эту тираду, Гомо прокрался к печке. Ручка спящей малютки свешивалась между печкой и сундуком. Волк стал лизать ручку.

Он лизал ее так осторожно, что девочка даже не шевельнулась.

Урсус повернулся к волку.

– Ладно, Гомо. Я буду отцом, а ты – дядей. Значит, усыновляю. Это дело решенное. Да и Гомо не прочь.

Когда он снова поднял голову, его взгляд упал на лицо мальчика, который совсем проснулся и прислушивался к его словам. Урсус резко спросил его:

– Ты чему смеешься?

Мальчик ответил:

– Я не смеюсь.

Урсус вздрогнул и, пристально посмотрев на него, сказал:

– В таком случае ты ужасен.

Ночью в лачуге было настолько темно, что Урсус не разглядел лица мальчика. Теперь, при дневном свете, он увидел его впервые.

Положив обе руки на плечи ребенка, он со все возраставшим вниманием всматривался в его черты и, наконец, крикнул:

– Да перестань же смеяться!

– Я не смеюсь!

По всему телу Урсуса пробежала дрожь.

– Ты смеешься, говорю тебе!

И, тряся ребенка с яростной силой, не то от гнева, не то от жалости, он накинулся на него:

– Кто же так над тобою поработал?

Ребенок ответил:

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

Урсус продолжал допытываться:

– С каких это пор ты так смеешься?

– Я всегда был такой, – ответил мальчик.

Урсус повернулся лицом к сундуку и произнес вполголоса:

– Я думал, что этого уже не делают.

Осторожно, чтобы не разбудить спящей малютки, он вытащил у нее из-под головки книгу, которую положил ей вместо подушки.

– Посмотрим, что говорится на этот счет у Конкеста, – пробормотал он.

Это был толстый фолиант в мягком пергаментном переплете. Урсус полистал большим пальцем трактат, отыскивая нужную страницу, разложил книгу на печке и прочел:

– … о людях, лишенных носа. Это здесь. «Рот твой разодран до ушей, десны обнажены, нос изуродован – ты станешь маской и будешь вечно смеяться». Да, именно так.

Он водворил книгу на полку, бормоча себе под нос:

– Случай, в смысл которого было бы вредно углубляться. Останемся на поверхности явления. Смейся, малыш!

Девочка проснулась. Ее утренним приветствием был крик. В эту минуту взошло солнце. Оно только что всплыло над горизонтом. Алые его лучи, проникнув в окно, ударили прямо в лицо малютки, повернувшейся в ту сторону. В зрачках ее, как в двух зеркалах, отразился пурпурный диск светила. Зрачки не сократились, и веки не дрогнули.

– Что ж это, – вскрикнул Урсус, – она слепа!

Книга II

Часть 1

Дата добавления: 2015-10-24