Некоторые черты новой культуры

Появление во Франции XI. в. больших эпических поэм можно рассматривать как один из симптомов могучего культурного расцвета последующего периода. Нередко говорят: «Возрождение XII века». При всех оговорках, касающихся этих слов, буквальный смысл которых, казалось бы, должен означать отнюдь не изменение, а всего лишь воскресение, формулу можно сохранить — с условием, однако, что мы не будем слишком точно соблюдать ее хронологические рамки. Если это движение и развернулось во всю ширь именно в тот век, с которым его обычно связывают, то первые проявления его, а также соответствующих демографических и экономических изменений относятся к поистине решающему периоду в два-три десятилетия накануне 1100 г. Тогда, чтобы ограничиться лишь несколькими примерами, были созданы философские труды Ансельма Кентерберийского, юридические труды первых итальянских знатоков римского права и их соперников, знатоков канонического права, начался подъем в изучении математики в школах Шартра¹. В интеллектуальной области, как и во всех остальных, революция не была тотальной. Но как ни близок во многих отношениях оставался второй феодальный период к первому, его характеризуют некие новые интеллектуальные черты, воздействие которых необходимо уточнить.

Прогресс общественной жизни, столь заметный на экономической карте, не менее четко обозначается на карте культуры. Обилие переводов сочинений греческих и особенно арабских (последние, впрочем, были большей частью лишь толкованиями греческой мысли), влияние этих переводов на сознание и философию Запада показывают нам цивилизацию, гораздо лучше оснащенную антеннами для восприятия чужого. Отнюдь не случайно, что среди переводчиков оказалось несколько членов торговых колоний в Константинополе. Внутри самой Европы древние кельтские легенды, переносившиеся с запада на восток, наложили на воображение французских сказителей отпечаток необычного магического духа. В свою очередь поэмы, сложенные во Франции — старинные «деяния» или повести в более новом вкусе, — породили подражания в Германии, Италии, Испании. Очагами новой науки являются крупные интернациональные школы²: Болонья, Шартр, Париж — эти «лестницы Иакова, устремленные к небу»³. Романское искусство в целом, если отвлечься от бесчисленных местных вариантов, выражало прежде всего некую общность цивилизации или взаимодействие множества мелких очагов влияния. Готическое искусство, напротив, дает пример экспортирования эстетических форм, которые, разумеется, со всевозможными отклонениями, распространяются из вполне определенных центров излучения: Франция между Сеной и Эной, цистерцианские монастыри в Бургундии.

Аббат Гиберт Ножанский, родившийся в 1053 г. и в 1115 написавший свою «Исповедь»⁴, противопоставляет эти две даты своей жизни в следующих словах: «Во времена незадолго до моего детства и в мои детские годы школьных учителей было так мало, что в маленьких городках было почти невозможно их встретить, да и в больших городах они были редкостью. А если и удавалось случайно найти учителя, его знания были столь скудны, что их нельзя сравнить даже с образованностью нынешних бродячих клириков». Нет сомнения, что в течение XII в. образованность и по уровню, и по распространенности в различных общественных слоях сделала огромные успехи. Больше чем когда бы то ни было она основывалась на подражании античным образцам, которые, возможно, пользовались не большим почтением, но были лучше известны, лучше понимались, острее чувствовались: настолько, что у некоторых поэтов на окраине церковного мира (как знаменитый рейнский Архипиита)⁵ это приводило к появлению своеобразной языческой морали, совершенно чуждой предыдущему периоду. Но в основном новый гуманизм был гуманизмом христианским. «Мы карлики, взобравшиеся на плечи великанов», — эта часто повторяемая формулировка Бернарда Шартрского⁶ показывает, насколько самые глубокие умы той эпохи считали себя в долгу перед классической культурой.

Новые веяния дошли и до мирской среды. Отныне уже нельзя назвать исключением графа шампанского Генриха Щедрого, который читал в подлинниках Вегеция и Валерия Максима, или графа анжуйского Жоффруа Красивого, который при сооружении крепости руководствовался тем же Вегецием⁷. Чаще всего помехой подобным склонностям было слишком еще примитивное образование, не позволявшее глубоко проникнуть в тайны сочинений, написанных на языке ученых. Однако это не отбивало желания их постигнуть. К примеру, Бодуэн II де Гин (умерший в 1205 г.), страстный охотник, волокита и любитель выпить, был не хуже любого жонглера сведущ в «деяниях», равно как в грубых фаблио; этот пикардийский сеньор, хоть и был «неграмотным», ни в чем не находил такого удовольствия, как в героических или забавных рассказах. Он охотно беседовал с духовными особами, которых, в свою очередь, потчевал «языческими» историями и, по мнению одного священника тех мест, был благодаря ученым сим беседам чересчур просвещенным. Не пользовался ли он позаимствованными от них теологическими познаниями для споров со своими учителями? Но просто беседовать для него было недостаточно. Он велел перевести на французский и читать ему вслух немало латинских книг: наряду с «Песнью песней»⁸, «Евангелиями», «Житием святого Антония»⁹, также большую часть «Физики» Аристотеля и древнюю «Географию» римлянина Солина¹⁰. Из этой новой потребности возникла в Европе почти повсеместно литература на народных языках, которая была уже рассчитана на мирян и предназначалась не только для развлечения. Неважно, что вначале она почти исключительно состояла из переложений. Она все же открывала широкий доступ к целой культурной традиции. И в частности, доступ к прошлому, изображенному в менее ложном свете.

Правда, исторические сказания на народных языках еще долго оставались верны стихотворной оболочке и тону старинных «деяний». Переход к прозе, этому естественному орудию литературы фактов, совершился лишь в первые десятилетия XIII в., когда появляются то мемуары, написанные людьми, чуждыми миру жонглеров и клириков (знатного барона Виллардуэна¹¹, скромного рыцаря Робера де Клари)¹², то компиляции, предназначенные для просвещения широкой публики: «Деяния римлян»¹³, свод хроник, без ложной скромности названный «Полная история Франции», саксонская «Всемирная хроника». Почти столько же лет прошло, пока во Франции, а затем в Нидерландах и Германии стали появляться, вначале единичные, грамоты, записанные на обиходном языке, благодаря чему участники контракта могли непосредственно ознакомиться с их содержанием. Пропасть между действием и его выражением мало-помалу заполнялась.

В ту же пору при просвещенных дворах крупных государей — Плантагенетов Анжуйской империи¹⁴, графов Шампанских, германских Вельфов¹⁵ — чаровала умы литература сказок и грез. Разумеется, «деяния», более или менее приспособленные к новым вкусам и украшенные вставными эпизодами, не переставали нравиться. Но в той мере, в какой подлинная история постепенно вытесняла из коллективной памяти эпос, возникали новые поэтические формы, которые, зародившись в Провансе или во Франции, вскоре распространились по всей Европе. То были романы чистого вымысла, где удивительные ратные подвиги, «великие потасовки», восхищавшие общество, все еще остававшееся в основе своей военным, разыгрывались отныне на фоне мира, пронизанного таинственным волшебством: отсутствие притязании на историчность, как и это бегство в мир фей, выражали дух эпохи, уже достаточно утонченной, чтобы отличить описание реального от чисто литературного эскапизма. То были также короткие лирические стихотворения, в своих первых образцах почти равные по древности героическим песням, но сочинявшиеся все в большем количестве и все с более изысканной тонкостью. Ибо обострившееся эстетическое чувство все больше ценило поэтические находки, даже вычурность формы; вполне в духе времени была выразительная строка стихотворения, где один из соперников Кретьена де Труа¹⁶, признанного в XII в. самым обольстительным рассказчиком, не нашел для него лучшей похвалы, чем слова: «Он черпал французский язык полными пригоршнями».

Примечательно, что романы и лирические поэмы уже не ограничиваются описанием деяний; чуть неуклюже, но весьма усердно они стараются анализировать чувства. Даже в военных эпизодах поединок двух бойцов становится более важным, чем столкновения целых армий, о которых с такой любовью повествовали старинные «деяния». Новая литература стремилась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слушателей к размышлению над своим «я». В этой склонности к самосозерцанию она перекликалась с религиозным началом: практика исповеди «на ухо» духовнику, которая долгое время была в ходу лишь в монастырском мире, распространилась в XII в. среди мирян.

Многими чертами человек из высших слоев общества периода около 1200 г. походит на своих предков, представителей предшествующих поколений: тот же дух насилия, те же резкие скачки настроения, те же тревожные мысли о сверхъестественном — быть может, еще более мучительные ввиду навязчивой идеи о вездесущем дьяволе, внушенной дуализмом, который проникал из процветавших тогда манихейских ересей даже в ортодоксальные круги. Но по крайней мере две вещи резко отличают этого человека. Он более образован. Он более сознателен.

Дата добавления: 2015-10-02