Темная сторона прогресса

Тень модернизма

Наши сердца переполнены новыми агониями, новым сиянием и тишиной. Тайна одичала, а Бог возвеличился еще более. Темные силы подняли голову, ибо они тоже возвеличились и заставили содрогнуться весь человеческий остров.

Никос Казандзакис

Вероятно, последний период, когда западный мир был наделен коллективным «смыслом», приходится примерно на XIV век, на время так называемого Высокого Средневековья, когда формировалось столь многое в современном мире. И дело здесь не в том, что мир тогда казался таким уж простым и осмысленным. По замечанию философа Томаса Гоббса, жизнь многих наших предшественников была «грязной, скотской и недолгой». Как уже говорилось, в 1348–1349 годы «черная смерть» унесла 40 % населения Европы. Исчезали с лица земли целые города. Самые «лучшие» из людей, те, кто пытался ухаживать за больными, часто погибали первыми, «худшие», бежавшие от чумы, получали шанс прожить еще несколько мимолетных лет. Сотериологические притязания церкви и божественный статус королей не имели никакого веса для тех, кого охватило всеобщее помешательство, и уж тем более – для крошечных блох на спинах крыс – переносчиков чумной бациллы. Все институты, в особенности церковные и государственные, испытали потрясение и, что касается западного мира, прошли через необратимые изменения. По мере того как подтачивается священный порядок, вызывая всеобщее духовное и психологическое смятение, его понемногу начинают подменять пока нечеткие притязания секулярные. На один из таких переломных моментов указывает Гарриет Рубин: «Смерть Бонифация 11 октября 1303 года знаменует начало победы национализма над супернатурализмом. Политическое начинает опережать духовное в своей власти над людьми и общественными институтами»[92]. Другими словами, старому миру пришел конец, «средние века» между классической эпохой и современностью утратили свое мифическое обоснование, и появились зачатки того, что мы теперь называем «модернизмом».

И все же в начале 1300-х Данте публикует свою Il Comedia («Комедия»), названную так потому, что у нее имеется счастливый конец, то есть спасение. (Название «Божественная» ей позднее присвоили восторженные читатели ввиду ее непревзойденных эстетических достоинств.) Дантово видение Вселенной, космического порядка, данного свыше, нравственного закона, санкционированного сакральным институтом, трехэтажная Вселенная представляет собой последнюю согласованную картину мира, приемлемую равно и для царя, и для простолюдина. Высокоструктурированное видение Данте запечатлело обширную сеть причины и результата, выбора и последствия, божественного/человеческого взаимодействия в пределах постижимой модели. И царь, и простолюдин должны смотреть в одном направлении, видя перед собой средневековый кафедральный собор как зримое воплощение секулярного/сакрального порядка, поскольку священство пользовалось куда большей властью над общественными институтами и всем ходом повседневной жизни, чем это мог вообразить себе Спаситель не от мира сего[93]. Эти два института вместе воплощали долготу и широту средневековой души. Когда умеешь вычислять долготу и широту, эти «осязаемо невидимые» полезно-фиктивные линии, можешь точно знать, где находишься, в любую бурю и шторм. Однако со смертью Данте в 1321 году этот неустойчивый, лишь незначительно интегрированный синтез сакрального/секулярного и привычное представление о космическом порядке оказались бесповоротно разрушенными. Мы по-прежнему воспринимаем мысленным взором образы той эпохи, но их убедительная сила утрачена навсегда. В «Троиле и Крессиде» Шекспира читаем: «Забыв почтенье, мы ослабим струны – И сразу дисгармония возникнет»[94].

Наш современный опыт происходит от этих моментов духовного и психологического смещения и малоприметного, на первый взгляд, сдвига от институтов, опирающихся на божественное, к тем, что основываются на общественном согласии. Наш современный мир – первый, вполне познавший психологическое мучение того обывателя, которого Шекспир назвал «Гамлет». Этот замечательный датчанин отлично знает, чего хочет, чего от него требует традиция, и при этом испытывает странную внутреннюю нерешительность. Его решимость «Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия»[95]. Он – первый полностью воплощенный психологический портрет, образ глубокого внутреннего конфликта, зажатого между двух мифов. Он – тот, кем впоследствии станем все мы. Утративший божественную определенность, беспокойный внутренне, он наш с вами брат-невротик.

Современные тенденции и позиции уже явственно прослеживаются в XVII веке не только в шекспировском описании невроза и экзистенциальной тревоги, но и в том, как Бэкон дает формулировку основ научной теории и методологии, столь успешно восторжествовавших над миром древнего авторитета[96]. Разделение наблюдателя и наблюдаемого, непредвзятое исследование теорий, которые полагалось проверить методом наглядности, переносит нас из царства субъективной фантазии к предположительно объективной верификации. И кто бы мог подумать, что это отделение человеческого от внешних феноменов способно зажечь чудесный свет лампы накаливания или свет тысячи солнц над Хиросимой? И уж тем более предположить, что это ослепительное сияние может отбрасывать очень глубокую Тень?

Мы, живущие в современную западную эпоху, в свою очередь тоже сделали немалый вклад в фантазию «прогресса». Еще с детских лет мне памятен девиз Дженерал Электрик, звучавший постоянно, словно мантра: «Прогресс – самый важный из наших товаров». Мы убеждены, что добились прогресса, потому что обрели невиданный доселе контроль над природой. Мы живем в контейнерах с регулируемым климатом, преодолеваем значительные расстояния в воздухонепроницаемых цилиндрах из стали и участвуем в одновременном глобальном сообществе, подключившись системой проводов к событиям, происходящим во всем мире. Однако, покончив с рабством на большей части земного шара, мы и далее продолжаем держать миллиарды людей в рабстве экономических стратегий и структур. Мы добились чудес в области здравоохранения, но заполучили новые болезни, не говоря уже о всевозможных издержках и побочных продуктах нашей культурной экспансии. А еще мы умеем разрушать, по меньшей мере, так же быстро, если не быстрее, чем созидать. Так что же в таком случае можно считать мерилом прогресса?

В начальных абзацах главы я высказал мнение, что упадок прежней картины мира отмечается с XIV века, хотя пережитки ее успешно дожили до наших дней. И, хотя первое дуновение модернистской неудовлетворенности и отчуждения проникает на театральную сцену уже к началу XVII века, более явственно модернистская чувственность, знамение все расширяющегося рва между светлой фантазией прогресса и нашим нисхождением во тьму, отчетливо дает знать о себе в начале XIX века. Именно тогда «мудрец из Веймара», как называли Гёте, пересказал на новый лад средневековую легенду о Фаусте. Давайте и мы с вами последуем тропою, ведущей к разделенной душе «модернизма», и к Тени, тайному спутнику нашего времени.

Дата добавления: 2015-10-02