|
Читайте также: |
28 апреля 1918 года в Уральский Совет явился по вызову екатеринбургский
горный инженер и подрядчик Николай Николаевич Ипатьев. Принял его член
исполкома Совета комиссар снабжения Петр Лазаревич Войков. Он объявил
пришедшему, что в связи с чрезвычайным положением, о котором
распространяться сейчас нет возможности, принадлежащий Ипатьеву дом временно
реквизируется и поступает в распоряжение Совета. Вся мебель в доме должна
остаться на месте. Прочие вещи могут быть убраны. Совет ручается за их
сохранность.
Комиссар добавил, что дом должен быть освобожден в течение двадцати
четырех часов. Как только минет надобность, он будет возвращен владельцу.
На другой день красноармейцы снесли вещи Ипатьева в кладовую, опечатали
и заперли ее, после чего хозяин, получив ключ, удалился. Вечером того же дня
вокруг Ипатьевского особняка - он теперь именовался "Домом особого
назначения" - и внутри него были расставлены часовые. Внутреннюю охрану
несли рабочие завода братьев Злоказовых, внешнюю - рабочие Сысертьского
завода. В караульные команды вошло более полусотни человек, отобранных
партийными и профсоюзными организациями.
Рабочие двух этих заводов известны были своей революционной
боевитостью. Злоказовские еще при Керенском вывезли хозяина за ворота на
тачке и взяли завод в свои руки. Здесь и на Сысертьском сформировались
первые на Урале отряды Красной гвардии. В дальнейшем многие рабочие этих
заводов ушли с Красной Армией на фронт.
Ипатьевский дом - на косогоре, на углу Вознесенского проспекта и
Вознесенского переулка. Приземист, но виден издалека. На восточную сторону,
к проспекту, дом обращен одним этажом; с тыльной, западной стороны, на
откосе, - два этажа. К дому примыкает сад размером в полдесятины. Дальше -
каретник, конюшня, хозяйственный навес.
Сюда и привезли Романовых - сначала Николая, Александру Федоровну и
Марию, потом и остальных.
Вместе с прибывшими вошли в дом председатель Уральского Совета
Белобородов, его заместитель Дидковский и член президиума Совета Голощекин.
Белобородов остановил группу, попросил внимания и объявил, что, по решению
Советского правительства, бывший император Николай Александрович Романов с
семьей будет находиться в Екатеринбурге, в этом доме, в ведении Уральского
Совета впредь до суда над ним, Романовым.
- Комендантом дома, - продолжал Белобородов, - Уральский Совет назначил
Александра Дмитриевича Авдеева - вот он, перед вами. Имеются ли в данную
минуту заявления, жалобы или вопросы? Нет... Если впредь будут - обращаться
с ними в Совет через посредство коменданта Авдеева или его помощника
Украинцева. А теперь граждане Романовы могут располагаться в доме по своему
усмотрению, как им покажется удобней. В их распоряжении - большая часть
второго этажа.
Все это происходило утром 30 апреля 1918 года. Официальное же сообщение
появилось в печати 10 дней спустя. Оно гласило: "Согласно решению Совета
Народных Комиссаров бывший царь Николай Романов и его семья переведены на
жительство из Тобольска в Екатеринбург и помещены в отдельном изолированном
от внешнего мира помещении" ("Уральский рабочий", 9 мая 1918 г.).
Романовы стали размещаться в ипатьевском доме.
Николай с супругой и Мария (позднее вместо Марии - Алексей) заняли
угловую комнату с двумя окнами на проспект и двумя в переулок. В соседней
комнате, окнами в переулок, поселились потом дочери. Из этой комнаты дверь
вела в столовую. Здесь спала Демидова. Еще одна комната, смежная со
столовой, разделенная посредине аркой, считалась гостиной (или "залом") -
здесь спали доктор Боткин и слуга. Повар Харитонов и поваренок Леонид Седнев
жили на кухне. "Караул поместился в двух комнатах около столовой. Чтобы идти
в ванную и W. С., нужно проходить мимо часового у дверей караульного
помещения. Вокруг дома построен очень высокий дощатый забор в двух саженях
от окон; там стоит цепь часовых, в садике тоже" (1).
Белобородов и Голощекин уехали. Дидковский и Авдеев прошлись вместе с
новыми жильцами по комнатам.
Здесь было не так просторно, как в тобольском губернаторском доме с его
восемнадцатью комнатами. На семью в Ипатьевском доме пришлось четыре
комнаты, но они были просторны и хорошо меблированы - Ипатьев, разбогатевший
на казенных подрядах, жил на широкую ногу.
Николай спокойно разглядывал обстановку дома. Не в пример супругу,
Александра Федоровна пребывала в состоянии крайнего возбуждения, что сразу
же вызвало инцидент, его некоторые западные авторы излагают, мягко
выражаясь, неточно. Дидковский будто бы внезапно выхватил из рук Александры
Федоровны ридикюль и стал перебирать его содержимое. Николай при этом будто
бы крикнул: "Вы что себе позволяете? До сих пор мы, кажется, имели дело с
порядочными людьми!"
А вот как рассказывает о том же Авдеев, при сем присутствовавший.
"...Из Тобольска Романовых увозили в спешке, потому их багаж там не
досматривался. Еще до прибытия царской семьи в Екатеринбург президиум
Уральского Совета постановил взять под контроль вещи Романовых, что,
естественно, вызывалось обстановкой того времени.
Первые чемоданы, доставленные на автомобиле в дом Ипатьева, были
внесены бойцами охраны в коридор и там осмотрены в присутствии Авдеева и
Марии. Затем Дидковский предложил Александре Федоровне предъявить к осмотру
ее дорожный саквояж. Она бурно запротестовала, выражая свое негодование
сначала на русском, потом на английском языке. Боткин, уже прибывший к тому
времени в дом Ипатьева с вокзала, взял на себя роль переводчика. Он объяснил
Авдееву и Дидковскому, что Александра Федоровна считает осмотр вещей
издевательством и ставит в пример комиссарам корректное поведение
Керенского.
Саквояж, тем не менее, был осмотрен. Дидковский извлек со дна его
маленький фотоаппарат и весьма детальный план Екатеринбурга. Александра
Федоровна цеплялась за фотоаппарат, крича по-английски что-то столь для нас
нелестное, что Боткин перестал даже переводить" (2).
Дидковский пытался образумить Александру Федоровну, напомнив ей, что
она здесь находится под арестом и следствием, но она не успокаивалась.
Николай бесстрастно наблюдал всю эту сцену, не проронив ни слова.
После осмотра чемоданы заперли в кладовой, а ключи отдали владельцам
вещей...
Как только Дидковский с Авдеевым ушли, Александра Федоровна вынула из
сумки химический карандаш и отточенным острием врезала в глянцевитую белую
поверхность оконного косяка знак свастики, надписав рядом: "17/30 апреля
1918 года".
Надпись была сделана энергично. Жильяр заметил ее через три месяца,
когда вошел в дом вместе с белогвардейскими следователями. Тогда он записал
в своем дневнике: "На стене в амбразуре окна комнаты императрицы я сразу же
увидел ее любимый знак "Swastika", который она столь часто рисовала... Она
изобразила его карандашом и тут же крупными русскими буквами отметила дату
17/30 апреля, день прибытия в дом Ипатьева. Такой же знак, только без числа,
был нарисован на обоях стены, на высоте кровати, принадлежавшей, видимо,
наследнику" (3).
Марков 2-й, повествуя в эмиграции о своих попытках увезти Романовых,
пояснял: "Нашим условным знаком стала свастика... Императрица хорошо знала
этот знак и предпочитала его другим..." (4).
Любовь русской императрицы к свастике оживленно комментируется на
Западе.
Лондонская "Таймс", рецензируя недавно выпущенный американский
двухсерийный фильм "Николай и Александра", назвала Александру Федоровну
"фашиствующей Брунгильдой".
Уже знакомый нам Александров главу своей книги, посвященную пребыванию
Романовых в Екатеринбурге, так и озаглавил: "Под знаком свастики" (5). Автор
отмечает "выявившийся в одном отношении исторический приоритет Александры
Федоровны", а именно: "Задолго до того, как крюкообразный крест стал
заносчиво выставлять себя напоказ на фасадах третьего рейха, его след
прочертила на стене Ипатьевского дома в Екатеринбурге низвергнутая
императрица" (6).
...Какие мысли владели бывшей русской императрицей, когда она выводила
знак свастики на ипатьевском подоконнике? Быть может, она припоминала свою
юность? Дармштадтцы дали ей тогда кличку "пехтфогель"- "незадачливая". И
когда Людвиг IV увозил в Россию свою дочь, нареченную в жены Николаю II, то
земляки Алисы бежали за коляской до самого вокзала с криками: "Пехтфогель,
теперь-то уж не промажь!"; "Пехтфогель, оставь свои неудачи дома!"
Еще в юности, до брака, она признавалась своей подруге фон Дзанков,
сопровождавшей ее в поездке по России, в неприязни к "русским, один на
другого похожим" (7).
И теперь, в Екатеринбурге, она, видимо, все еще верит, что все
изменится, что удача все же придет. Иначе зачем ей было заботиться о том,
чтобы в Екатеринбург доставили драгоценности, вывезенные из Александровского
дворца и оставленные, ввиду спешного отъезда, в Тобольске.
"24 апреля, - записывает в те дни Жильяр, оставшийся в Тобольске при
больном Алексее, - пришло от государыни из Екатеринбурга первое письмо, в
котором она извещает нас, что их поселили в комнатах дома Ипатьева, что им
тесновато, что они гуляют в садике, что город пыльный... В очень осторожных
выражениях она давала нам понять, что надо взять с собой при отъезде из
Тобольска все бриллианты, но с большими предосторожностями. Она условно
называла ценности лекарствами" (8).
Затем в Тобольск приходит второе письмо, на этот раз от Анны ("Нюры",
"Нюты") Демидовой, оно адресовано няне Теглевой; в нем даются уже
практические указания, "как поступить с драгоценностями", то есть как
понадежнее скрыть и доставить их в Екатеринбург, причем теперь они для
конспирации называются "вещами Седнева"... "Мы взяли несколько лифчиков из
толстого полотна, положили драгоценности в вату и эту вату покрыли двумя
лифчиками, а затем сшили вместе, так что драгоценности, покрытые с обеих
сторон ватой, оказались зашитыми между двумя лифчиками" (9).
Таким способом в две пары лифчиков вместилось "по 4 с половиной фунта
драгоценностей... Один такой надела Татьяна, другой Анастасия...
Драгоценности княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик, и его
надела Ольга" (10). Изумруды, аметисты, жемчуга зашивали "в шляпы княжон,
между подкладкой и бархатом... Из драгоценностей этого рода помню большую
нитку жемчуга и брошь с сапфиром и бриллиантами... Отпарывали пуговицы с
костюмов, вместо пуговиц вшивали бриллианты, обернув их сначала ватой, а
потом черным шелком... Кроме того, под блузки на тело они надели много
жемчугов" (11). С каковым многофунтовым грузом, то есть с камнями в лифчиках
и с жемчугами на голом теле, и вышли три принцессы из тобольского
губернаторского дома, чтобы отправиться к папе и маме за Иртыш.
Драгоценности, накопленные династией Романовых за 300 лет, остались в
дворцовых хранилищах в Петрограде и Москве. После Октября 1917 года они были
взяты в собственность и под охрану государства. Ныне составляют особые
государственные фонды - алмазный и золотой. Часть драгоценностей Романовы
при выезде из Царского Села захватили с собой. Относительное их значение
было как будто невелико, но абсолютная совокупная стоимость составляла
миллионы золотых рублей. Конечная судьба этой доли состояния царя осталась
не выясненной до конца. Частично вещи были разворованы в Тобольске
приближенными Романовых.
В это время в Тобольске спешно готовилась эвакуация оставшихся там
членов семьи Романовых.
С 26 апреля контроль над губернаторским домом переходит в руки
Хохрякова. Он ставит во главе охраны (теперь красноармейской) рабочего
Родионова, вместе с ним приступает к подготовке выезда оставшихся Романовых
(Алексея и его трех сестер). 2 мая уволен Кобылинский. К середине мая
Алексей поправило; г. Открылась весенняя навигация. В погожий майский день
Хохряков и Родионов перевозят четверых Романовых на пароходе "Русь" (на нем
они приехали сюда осенью прошлого года). Разместились на палубе 26
"свитских" и слуг.
20 мая в 3 часа дня "Русь", охраняемая воинским отрядом, отходит от
тобольской пристани; 22 мая в 8 часов утра пришвартовывается в тюменском
речном порту. Отсюда пассажиры доставлены с пристани на вокзал и без
задержек выезжают далее: Романовы - в классном вагоне, с ними 6 приближенных
(включая "дядьку" Нагорного), остальные едут в вагонах товарных. Добился
разрешения сопровождать вторую группу и едет в товарном вагоне также
Кобылинский, хотя формально он отрешен от дел. Под утро 23 мая поезд (как
уже было 30 апреля) останавливается на станции Екатеринбург-111, не доезжая
до городского вокзала. Четырех пассажиров на той же пристанционной площадке
ждут дрожки. И той же дорогой, спящими улочками и переулками, они доставлены
в ипатьевский дом. Позднее прибыл с вокзала багаж (12).
Через две недели после эвакуации из Тобольска бывшего
престолонаследника и его сестер городом овладели белые.
Теперь свита Романовых мало чем напоминает тот ее состав, в каком она
выезжала десять месяцев тому назад из Александровского дворца. Одни
отсеялись (по "сокращению штатов") еще в Тобольске. Других отделили от семьи
в Екатеринбурге, в Дом особого назначения не пустили. Третьих за
провокационные выходки отправили прямо в тюрьму. "Дядьку" Нагорного взяли
было в ипатьевский дом, но через неделю он был арестован и очутился в
тюрьме. Всем отчисленным от службы при семье приказано было незамедлительно
покинуть пределы Урала. Исключительную льготу дали врачу Деревенько
(лечившему Алексея): ему Уральский Совет разрешил остаться в городе,
проживать на частной квартире, в любое время суток входить в ипатьевский
дом. Жильяру и Гиббсу приказано было уехать из Екатеринбурга в тот же день,
когда они сюда прибыли. Им Родионов в 5 часов пополудни принес на вокзал
проездные документы. Объяснив, что в их услугах в России больше не
нуждаются, он рекомендовал им, как иностранным подданным, продвигаться
подальше на запад, "на свою сторонку". Этого здравого совета они не
послушались, от выезда из Екатеринбурга уклонились, остались жить в товарном
вагоне на пристанционных путях. Ухитрились пробыть здесь до 3 июня, когда
екатеринбургские железнодорожники нашли способ избавиться от них: прицепили
вагон к так называемому беженскому поезду, направлявшемуся на восток, и в
результате оба 15 июня очутились в Тюмени. Они явились в Тюменский городской
Совет с требованием денег и документов на право дальнейшего проезда по
России "по свободному выбору", но были арестованы. Пока местные органы
советской власти разбирались, как поступить с англичанином и швейцарцем,
белые 20 июля захватили Тюмень и извлекли обоих из милицейского карцера.
После 25 июля, когда пал и Екатеринбург, Жильяр и Гиббс снова появляются в
этом городе, теперь уже как участники белогвардейского следствия по
"екатеринбургскому делу". Вместе с ними "неоценимые услуги следствию"
оказали всплывшие снова на поверхность Эрсберг, Тутельберг и пресловутая
графиня Софья Карловна Буксгевден...
В конечном итоге от всей экспедиционной группы, отправленной из
Царского Села Керенским летом семнадцатого года, остались к концу мая 1918
года в ипатьевском особняке: семеро членов семьи Романовых и пятеро
обслуживающих (доктор Боткин, лакей Трупп, комнатная девушка Демидова, повар
Харитонов, поваренок Леонид Седнев).
Вопреки измышлениям господ Масси, Фрэнклэнда, Хойера и их американских
и западногерманских коллег, обращение с Романовыми в ипатьевском доме
оставалось неизменно корректным и человечным. Охрана была очень далека от
намерения "мучить" и "унижать" их. Романовых в доме Ипатьева не "лишали воды
и света"; не "ограничивали 30 минутами прогулки в день"; не "терзали
недоеданием"; не "унижали и оскорбляли режимом карцера". Напротив. В
комнатах второго этажа поддерживался (насколько это возможно было в
тогдашних условиях) элементарный комфорт; расписание дня, чередование
занятий было в основном оставлено на усмотрение заключенных; часы для
прогулок в саду они выбирали сами; во внутренний распорядок их жизни
комендатура, как правило, не вмешивалась. Был у них достаточный врачебный
уход: взрослых обслуживал Боткин, Алексея - Деревенько; были нужные
лекарства. Красноармейцы, по приказу коменданта, не раз ходили по городу в
поисках священника (приводили в дом, например, священника Сторожева, который
и устраивал богослужения для заключенных).
"Дом был отвратительно грязен", - пишет Вильтон. Николай в дневнике в
первый же день записывает: "Дом хороший, чистый". "Царевны спали на матрацах
на полу" (Вильтон). "Прогулки во дворе были ограничены пятью минутами в
день... Питьевая вода была рационирована" (Альмединген). "За стол, покрытый
грязной клеенкой, их (Романовых. - М. К.) сажали вместе с прислугой и
солдатами... Не хватало тарелок, ложек, вилок. Поэтому они пользовались
ложками и вилками по очереди. Ели из общей миски деревянными ложками.
Караульные подсаживались к столу; грязными пальцами брали из блюда еду,
опираясь локтями о стол, толкали царя и царицу... иные стояли за
государыней, навалившись на спинку ее стула и задевая ее" (Вильтон).
Караульные за столом "курили... плевались, разбрасывали объедки, нарочито
говорили при княжнах непристойности, выкрикивали похабные слова, орали
революционные песни". "Пища была отвратительной... В этом отношении делалось
все, чтобы довести заключенных до отчаяния. Утром - плохой чай без сахара, с
черным хлебом, оставшимся со вчерашнего дня. К обеду - очень жидкий суп и
котлета, имевшая весьма мало общего с мясом"... И ко всему этому -
отсутствие столового и постельного белья.
Правды во всем этом - менее крупицы. Владелец дома Ипатьев упрятал в
кладовые под сургучные печати свою посуду и белье, почему и недоставало в
первые дни ни того, ни другого. Но вскоре все необходимое, включая
дополнительные кровати, было доставлено властями в дом. Перечисленные выше
"мытарства" Романовых - попросту злостные выдумки. Впрочем, сами сочинители
выдумок, забывшись, иногда опровергают себя.
Так, Вильтон признает: "Дом был в полном порядке, с ванной, горячей
водой и олектрическим освещением" (13).
Другой автор пишет: "Питались они, в общем, неплохо, а временами даже
хорошо" (14).
И в самом деле, питание было хорошим, если учесть продовольственные
трудности того времени. Из лучшей в городе советской столовой заключенным
ежедневно доставлялись обеды (обычно из нескольких блюд: мясные супы,
жаркое, котлеты, компоты и т. д.). Прислуге был выдан примус, на котором
пищу можно было подогревать (вначале это делал поваренок Седнев, а по
приезде из Тобольска со второй группой - повар Харитонов). Когда в мае
столовую на несколько дней закрыли, обеды для Романовых доставлялись с кухни
екатеринбургской партийной коммуны. Готовила им жена одного ответственного
работника (колчаковцы потом усиленно разыскивали ее, а найдя, расстреляли).
Вопреки тому, что утверждает г-н Хойер, комендатура не запрещала
закупку дополнительного продовольствия для Романовых на городском рынке (на
их собственные средства); допускались неограниченно и "приношения" Романовым
из окрестных монастырей. Систематически доставлялись им, в частности, из
Ново-Тихвинского женского монастыря масло, сливки, молоко, колбасы, свежие
овощи - редиска, огурцы, молодой картофель и т. д. Лживо утверждение
Соколова, будто в доме Ипатьева удивлялись, "чем жива бывшая императрица".
Она якобы питалась одними макаронами, которые подогревали на сковородке на
примусе Седнев или Харитонов.
Монашек с даровыми продуктами караульные не гнали от дома, как
изображает Хойер, а зачастую сами передавали им просьбы от заключенных.
Например, Авдеев, которого Николай в дневнике называл своим врагом
("лупоглазый"), не раз передавал монашкам его просьбу принести табак, в то
время остродефицитный, что они и выполняли.
Впрочем, обратимся к записям самого Николая: "Еда была отличная и
обильная и поспевала вовремя" (15). "Еда была обильная, как все это время, и
поспевала в свое время" (16).
Можно лишь присоединиться к выводу, сделанному одним из уже знакомых
нам заокеанских авторов:
"Рискуя повториться, мы должны снова отметить, насколько более
благоприятными были эти условия в сравнении с теми, в какие попадали
когда-то поборники свободы, заточенные в Шлиссельбург... До самой победней
своей минуты Романовы не подвергались дурному обращению" (17).
Конечно, при желании можно было найти повод для капризов. Даже для
скандала - это Александра Федоровнa позволяла себе не раз. Ее истерика перед
Дидковским с первых минут в Ипатьевском доме - лишь один из таких случаев.
Еще эпизод из той же серии. Она заявляет Авдееву и Украинцеву, что слишком
мало слуг взяли в дом. Требует, чтобы пустили в дом прибывших с тобольской
второй группой. Комендатура отказывает. Как обычно, Александра Федоровна в
возбуждении переходит с русского (ломаного) языка на английский, при том
"обращается в сторону Боткина, который должен переводить то, что на
кричит... Оказавшись между двух огней, доктор повторяет одно: Алекандра
Федоровна протестует, она требует к себе председателя областного
исполнительного комитета, требует передать (ее протест) в Москву" (18).
Является в качестве представителя Совета П. Л. Войков. Он готов
выслушать претензии.
"Рассчитывая, по-видимому, что Войков не знает английского языка,
Александра Федоровна при его появлении начала кричать, топать ногами и
наступать на доктора Боткина, пятившегося от ее наступления; все ее крики
были, конечно, по нашему адресу.
Тогда Войков быстро остановил ее и спокойным тоном попросил доктора
Боткина передать бывшей царице, чтобы она не забывала, что она находится под
арестом, и была бы в выражениях более корректна, изложила бы коротко
сущность жалобы и не задерживала бы его. Он очень занятый человек и не хочет
слушать ее истерические крики.
После этого доктор Боткин приступил к изложению ее жалобы. Заключалась
ее жалоба в том, чтобы были возвращены все ее слуги и во всяком случае не
меньше 30 человек. Если областной исполнительный комитет не удовлетворит ее
просьбу, она попросит передать ее жалобу в Москву, В.И. Ленину.
Войков сказал, что слуг им не прибавят, потому что в этом нет
надобности. А жалобу, если она желает, он может передать в Москву, - только
пусть она изложит в письменной форме. На чем и кончился инцидент" (19).
Иногда Александра Федоровна демонстрирует нечто вроде голодовки -
встает из-за стола, не притронувшись к еде. Поваренок Леонид Седнев уносит
на кухню ее любимые макароны, приготовленные по ее вкусу. Таким образом, она
надолго, на полвека вперед, обеспечила своим западным биографам возможность
рисовать трагический облик императрицы-великомученицы, которую Россия якобы
"сделала козлом отпущения за все свои исторические упущения и неудачи" (20).
Но даже и среди сочувствующих Александре Федоровне не все восторгаются ею.
"Надо признать, что в те дни ее личных испытаний она мало что обнаружила в
себе от русской императрицы. Она своим поведением скорее напоминала супругу
прусского генерала, постоянно изводящую окружающих в сознании своего
значения" (21).
Дочери Николая выглядели в Ипатьевском доме здоровыми и оживленными,
как, впрочем, и их отец. "По виду его, - свидетельствовал бывший комендант,
- никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело
он себя держал... Доктор Боткин говорил, что Николай Александрович вообще
никогда не был таким полным, как во время своего екатеринбургского
заключения" (22). Да и по другим (включая белоэмигрантские) описаниям, как и
на сохранившихся екатеринбургских фотоснимках тех дней, Николай и его дочери
меньше всего похожи на больных или изможденных, даже на усталых. "Царь по
внешнему виду был спокоен, ежедневно выходил с детьми гулять в сад... Он по
виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга его
начинала седеть и была худощава. Она в сад не выходила никогда, только на
крыльцо, Иногда на крыльце сидела возле сына... Дети же вели себя
обыкновенно и улыбались при встречах с караульными. Разговаривать с ними
запрещалось. Неоспоримо во всяком случае то, что за время их заключения в
ипатьевском доме никакого издевательства над царем и его семейством не
делалось и никаких оскорблений и дерзостей не допускалось" (23).
Николай держался непринужденно, просто.
Впрочем, многим из тех, кто его наблюдал в те дни, казалось, что он,
прикрываясь напускным простодушием, хитрит, присматривается, прислушивается,
хочет уяснить для себя, что вокруг него происходит (24).
Гуляя по саду, Николай увидел, как Медведев, боец охраны, рвет лопушки
и складывает в кисет. Заинтересовался, подошел, стал расспрашивать: "Вы что
это делаете, для чего рвете"? Тот ответил: "На курево, нет табака". - "
Неужели? " - удивился, отошел что-то бормоча... (25)
Там же, в садике, прогуливаясь, однажды остановил взгляд на вооруженном
караульном. Это был сысертьский рабочий Фомин: пиджак, стоптанные
полуботинки, замасленная кепка. Николай подошел к нему: "Вот вы под ружьем,
вроде как бы солдат, а формы воинской у вас никакой нет. Почему?" (Почти вся
охрана в ипатьевском доме ходила в штатском.) Фомин ответил; "Не во что
одеться. Провоевали всю одежду, нам ничего не осталось" (26).
Комендант рассказывает:
"...Он спросил меня, кто такие большевики. Я сказал ему, что пять
большевиков - депутатов IV Государственной думы были им сосланы в Сибирь,
так что он должен знать, что за люди большевики. На что он ответил, что это
делали его министры, часто без его ведома.
Тогда я его спросил, как же он не знал, что делали министры, когда 9
января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами.
Он обратился ко мне по имени и отчеству и сказал: "Вот вы не поверите,
может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания
питерских рабочих" (мирное шествие к Зимнему дворцу в пятом году он и в
восемнадцатом году все еще называл восстанием. - М. К.).
Я ему ответил, что этому, конечно, не только я - не поверит ни один
мальчишка из рабочей семьи" (27).
Вышел он на прогулку по саду с дочерью Марией. У края садика сидят на
скамье и наблюдают за ним, покуривая, двое: заместитель коменданта
Украинцев, он же начальник караулов, и Воробьев - дежурный член исполкома
Совета, он же ответственный редактор газеты "Уральский рабочий" (каждые
сутки дежурил по Дому особого назначения кто-нибудь из членов исполкома).
Подошел и подсел к ним доктор Боткин.
"...Николай с дочерью быстрым и ровным шагом стали ходить по саду из
конца в конец. Ходил он молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, изредка
перекидываясь словом с дочерью. Зато Боткин приставал ко мне со всякими
Дата добавления: 2015-10-02; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС | | | ДОМ НА КОСОГОРЕ 2 страница |