Глава 18 финальный аккорд

Толпа, шумная, потная, вздымающая гребень из разноцветных зонтиков, шевелящая тысячами рук и ног, проглотила меня, будто хищник, и поволокла в своем брюхе в неизвестном направлении.

Не способная ступить и шагу вопреки воле этого безумного потока, я чувствовала себя мухой, жалко трепещущей крылышками на клейкой ленте.

Устав бороться, я обмякла, зажатая между дородной дамой и подозрительным типом в растянутом свитере и лоснящемся от грязи кепи. Он немедленно попытался ощупать мою дорожную сумку, единственным сокровищем в которой были шахматы, подаренные Зазу. Не мудрствуя лукаво, я извернулась и с наслаждением заехала воришке локтем в живот — тот заскулил, как побитый пес, и растворился в водовороте человеческих тел.

Мысли, рваные, бессвязные, столпились в моей голове, словно решив устроить забастовку, кричали на разные голоса, перебивая друг друга.

Думай, Лис, думай… Что ты будешь делать, когда выберешься отсюда? Если, конечно, выберешься…

Перспектива добраться до противоположной стороны улицы живой и невредимой с каждой секундой становилась все безнадежней.

Дородная тетка, на чьей спине я практически распласталась, заподозрив в крамольных мыслях, попыталась ткнуть меня острым, как игла, концом сложенного зонтика.

Я увернулась и не стала скандалить — не было сил.

Джалу… Мой крылатый друг, мой дракон… где ты сейчас? Глупый вопрос. Разумеется, в своей комнате с бокалом вина, греешься у камина — ведь в замке всегда такие сквозняки… Я знаю, торговец солгал мне.

Ты слишком сильный. Ты не допустишь…

Нет, хватит! Глупая Лис, время ли думать о других, когда собственная шкура горит? Тебя станут искать — не сегодня, так завтра… И ведь найдут! Девчонка, одна, в незнакомом городе, да что там… в незнакомом мире! Что ты можешь? Если схватит Барух — продаст в рабство, а если Инквизиция… Об этом не хотелось думать.

Огромное чудовище, умело притворяющееся толпой, вдруг остановилось, всколыхнув напоследок все свое гигантское тело, и выплюнуло меня, как застрявшую в горле кость.

Я очутилась на площади. Здесь было так людно, что на каменную кладку, едва виднеющуюся между ботинками и туфельками, не упало бы и яблоко.

В моих легких, забитых пылью и острым запахом грязных тел, смешанным со сладким ароматом духов, уже не осталось места для глотка чистого воздуха, да его и не было.

В отчаянии, с трудом удерживаясь на ногах — от недостатка воздуха кружилась голова, — я заозиралась вокруг, ища спасительную соломинку. И она нашлась — даже не соломинка, а целый деревянный столб, возвышающийся над крышами невысоких домов и мрачно глядящий на творящееся внизу безобразие одним-единственным стеклянным глазом.

Отдавив пару ног и получив лишь одну, зато весьма ощутимую мстительную затрещину, я наконец добралась до фонарного столба, вскарабкалась на него с ловкостью обезьяны. Помню, еще в детстве, всем мальчишкам на зависть, я могла перелезть через любой забор, чем и пользовалась самым бессовестным образом, воруя на даче соседские яблоки.

Здесь было гораздо легче дышать, от жадности я даже открыла рот, наполняя легкие чистым, пусть и горячим воздухом. Солнце слепило так, что пришлось приложить ладонь козырьком ко лбу, спасая глаза от палящих лучей.

Мне открылось пугающее, безумное и одновременно величественное зрелище: толпа — то самое чудище, приволокшее меня сюда, — разрослась, заполнила каждый уголок огромной площади. Разноцветный поток человеческих тел обтекал широкий деревянный помост, возвышающийся в центре.

На помосте стоял человек — высокий, прямой как жердь, в длинном сером плаще, застегнутом на множество мелких, сверкающих начищенной медью пуговиц. Нижнюю часть лица скрывал высокий глухой воротник, верхнюю — широкополая шляпа насыщенного бордового цвета, так что открытыми оставались лишь орлиный нос и глаза, сливающиеся под тенью от шляпы в одну черную полосу. В руках он держал какой-то свиток.

Когда этот странно одетый человек, приосанившись, развернул бумагу и зычным голосом стал читать что-то на незнакомом языке, горожане заволновались.

Мужчины затрясли кулаками, некоторые от избытка чувств срывали с голов кепи, подбрасывали вверх. Женщины вели себя скромнее, зато ребятня надрывалась вовсю. Я не понимала ни слова, но их выкрики странно сочетали в себе восторг и возмущение.

— Хасса-ба тахма! — четко произнес мужчина на помосте.

На короткое мгновение над площадью повисла оглушительная тишина. Ее прорезал тонкий, едва слышный плач младенца…

И тут толпа взорвалась. Боясь оглохнуть от безумных воплей, я попыталась закрыть уши руками и едва не сверзилась со своей наблюдательной вышки.

— Тахма! — кричали люди, срывая глотки. — Хасса-ба! Тахма! Тахма!

Мне стало страшно — такой яростью и злобой был наполнен каждый вопль. Лица вокруг стали совершенно нечеловеческими: куда ни глянь — черные провалы ртов и глаз и пляшущий в них безумный огонь ненависти.

— Хасса-ба! Тахма! Тха! — Мужчина на помосте не кричал и, казалось, даже не повышал голоса, но его слова гремели над площадью, заглушая безумный рев толпы.

К горлу подкатила тошнота, руки ослабли, так что я едва удерживалась на столбе. Я только сейчас сообразила, что речь идет о драконе. И не о каком-нибудь, а о моем! О Джалу… Хасса-ба.

Господи, Бог-Дракон, я бы многое отдала за возможность понимать, о чем говорит этот мужчина в нелепой шляпе!

Человек на помосте замолчал, сложил бумагу и подал знак кому-то внизу.

Двое мужчин в глухих плащах и широкополых черных шляпах втащили по лестнице мешок. Он был огромным и, судя по всему, тяжелым, как валун. По грубой серой мешковине расползлись влажные черные пятна.

Не чувствуя сведенных судорогой рук, я чуть сползла вниз по столбу, но тут же вскарабкалась обратно, страшась многоликого чудовища, распластавшегося подо мной.

Человек в бордовой шляпе сделал повелительный жест — подчиненные принялись развязывать мешок.

Как по команде люди смолкли. Все вокруг погрузилось в почти осязаемую, вязкую тишину.

Стало нечем дышать, я захлопала ртом, будто вместо легких у меня прорезались бесполезные рыбьи жабры. В воздухе появился острый, металлический запах крови.

Прошло несколько томительных секунд…

Я смотрела, как две пары жилистых рук, ухватившись за роговые отростки, демонстративно медленно поднимают голову. Высоко-высоко — так, чтобы увидели все, даже в самых дальних уголках площади.

Тусклые янтарные глаза смотрели прямо на меня.

В них слабыми бликами отражались два солнца, тяжелые облака и лица людей, перекошенные злобой.

А еще в них отражалась я.

Нет… только я.

Глаза дракона смотрели спокойно, без сожаления и горечи. Казалось, он жив и сейчас подмигнет мне в обычной лукавой манере или выпустит из ноздрей возмущенные струйки дыма… Я глядела в эти знакомые, родные глаза и не хотела замечать ни сведенной в смертной судороге пасти, ни черных вязких капель, падающих из отрубленной шеи на грязные деревянные доски помоста…

Но я видела. Видела все!

Я сползла со столба, содрав кожу на ладонях и даже не чувствуя боли. Расталкивая толпу, не обращая внимания на тычки и затрещины, бросилась прочь. Чудище орало мне вслед — оно ликовало, насыщая свое жадное чрево кровавым зрелищем.

— Хасса-ба! Хасса-ба тахма! — кричали черные провалы ртов.

Теперь я знала, о чем эти крики.

Переполненная, возбужденная площадь выплюнула меня в узкий переулок.

Стоило попасть в его прохладный полумрак, как жуткие спазмы скрутили живот и меня вырвало желчью. Отдышавшись, не глядя, я двинулась вперед, машинально переставляя дрожащие ноги, спотыкаясь о неровную кладку.

Шла, как в бреду, не замечая ничего вокруг. Меня бросало от стены к стене. Редкие прохожие отшатывались, принимая, видимо, за больную или пьяную.

В какой-то момент я поняла, что не смогу больше ступить ни шагу. Ноги подкосились, и я сползала по стене, всем телом прижимаясь к прохладному камню. Замерла, обхватив колени руками.

Мыслей не было. Лишь тупая, страшная боль где-то внутри. Будто меня привезли в морг, ошибочно приняв за мертвую, и патологоанатом в белой шапочке прямо сейчас, в эту секунду, вскрывает грудь огромными зазубренными ножницами. А я не могу пошевелиться, но все чувствую! И ледяные пальцы на своей груди, и металлические жвала, кромсающие ребра…

Снег идет… Снег с дождем. Я подняла голову, на лицо упали первые ледяные капли. Так странно. Разве сейчас не лето? Хотя кто разберет здешние безумные времена года…

Как там говорил? Джалу? «Королевский метеоролог напился». Он имел в виду свою страну? Или все метеорологи в этом мире любят приложиться к бутылке? Нервная, видимо, работа…

Господи, о чем я только думаю?

Я откинула голову, сильно приложившись затылком о стену, и истерично расхохоталась, спугнув какую-то благообразную старушку, засеменившую прочь, словно она увидела дьявола.

Наверное, так и сходят с ума. Сначала в голову закрадываются первые бредовые мысли, лишенные логики и всякого смысла… А затем все, на что остается сил у воспаленного разума, — лишь гротескные, хаотичные видения. Но, может, так будет легче? Пускай в голове царствует безумие! Только бы боль, глубокая, разрывающая сердце, ушла. Потому что иначе я умру, ведь некому будет гонять кровь по жилам.

Смех прервался, перешел в сухой кашель. Я мучительно искривила рот: так хотелось заплакать, но отчего-то не получалось.

Джалу мертв.

Эта мысль, единственная четкая за все время, вдруг бесцеремонно ворвалась в сознание, по-хозяйски развалилась, заполнила собой все…

Кто-то милосердный внутри меня наконец щелкнул выключателем…

И я разревелась. Громко, не стесняясь своего горя, во всю глотку. Горячие соленые слезы заливали щеки, щипали кожу, попадали в рот…

Глотая солоновато-горькие капли, я все ждала, когда мне станет легче… но легче не становилось.

Больше не будет.

Я укусила себя за руку — вцепилась, как хищник, в запястье, до крови.

Не будет крыльев, защищающих от опасности, и теплых, все понимающих глаз. Не будет запаха трав, смешанного с ароматом ванильной выпечки…

Джалу оставил меня. Он мертв…

Иногда так бывает: горе становится больше, чем его хозяин. Сначала оно разрастается — вширь и ввысь, расплавленным свинцом заполняет тело до кончиков пальцев. Потом ему становится тесно, и горе вырывается наружу — материализуется, салютует напоследок и уходит, гремя тяжелыми шагами по мостовой.

А ты, неудачник, остаешься ни с чем. Потому что горе, отменный вор, уносит с собой все: и боль, и страх, и горечь… и даже остатки мыслей. Ну а больше у тебя и нет ничего. Пустая оболочка с бессмысленным взглядом…

Не знаю, как долго я просидела вот так: вцепившись зубами в собственную руку, ничего не замечая вокруг.

Я очнулась в том же переулке — мокрая с головы до ног, дрожащая от холода. Кисти рук онемели, веки опухли от слез.

Ступни, не спасенные старыми кроссовками, заледенели так, что уже не чувствовались. Дождь все не кончался, и холод неприятными скользкими змейками вползал вверх по бедрам, забирался под рубашку. Я закрыла глаза, не пряча лицо от жестких ледяных струй.

Я умру здесь?

Хотя какая разница… Не в этой подворотне, так в каком-нибудь другом месте.

Домой путь закрыт. Рано или поздно меня схватит Барух — так не лучше ли умереть сейчас, чем сгнить у кого-нибудь в рабстве или в застенках Инквизиции? Я не знаю, что такое пытки, и, видит Бог, не хочу знать.

Джалу больше нет, Лис. Нужно смотреть правде в глаза: твой хвостатый «Чип и Дейл» не примчится на помощь…

Теплый маленький комочек на груди завозился. Все это время Хууб не издавал ни звука и, кажется, даже не двигался. Сейчас его черные глаза, похожие на волчьи ягоды, смотрели жалобно и грустно. Черная шерстка слиплась от влаги; малыш, явно замерзший, дрожал всем тельцем.

Он ведь тоже умрет.

Неожиданная мысль раскаленной иглой пронзила мозг. Может быть, надо мной, как в страшных легендах, висит проклятие? И всех, кто мне дорог, должна постигнуть гибель? Темка, Джалу…

Я вздернула подбородок, сцепив зубы до хруста в челюстях.

Нет! Не допущу! Не позволю еще одному дорогому мне существу погибнуть!

С меня словно спала паутина оцепенения. Я зашарила глазами, ища укрытие. Оно нашлось — под широким оконным козырьком на противоположной стене.

Прижимая Хууба к груди, я быстро перебежала на сухой клочок земли, но и здесь ледяные струи дождя не оставляли в покое, прицельно метя в лицо и обнаженные озябшие руки.

В переулке почти никого не было. Редкие прохожие, прячась под зонтиками, быстро проходили мимо. Я попыталась отогреть мышонка дыханием, но зашлась сухим болезненным кашлем.

Мы замерзнем… Это так глупо, учитывая, что я, вопреки всему, решила жить.

В голове крутилась неясная мысль — какое-то воспоминание. Оно было расплывчатым, но определенно связанным с теплом.

Нет, не так… с огнем! Теперь мысль была четкой.

А, саламандр-р-ра! Выбора все равно нет.

Сложив ладони ковшиком, поднесла к лицу.

«По венам пламя… Зри!» — слова будто бы сами сорвались с губ.

Несколько секунд ничего не происходило — я даже успела отчаяться и три раза проклясть свою лживую память.

Над ладонями вдруг полыхнула искорка… а через мгновение в них, как в пиале с маслом, уже плясал огонь. Я с трудом поборола в себе желание заорать что есть сил и стряхнуть его — все инстинкты кричали, что должно быть очень больно… Но боли не было. Лишь мягкое тепло, разливающееся от рук по всему телу.

Хууб оживился, стал карабкаться поближе к огню, легонько царапаясь коготками и щекоча руку пушистым брюшком.

Я слабо улыбнулась, наблюдая за его манипуляциями. Ну наконец-то от меня хоть какая-то польза.

Прошло несколько минут. Мы уже почти согрелись, и я чувствовала себя совсем как андерсеновская героиня — этакая «девочка со спичками», разве что чуть более удачливая. Хотя, конечно, с какой стороны посмотреть…

— Как ты это сделала, дитя?

Низкий приятный голос заставил сжаться и резко вскинуть голову.

В нескольких шагах от меня стоял высокий темноволосый мужчина лет сорока в длинном черном плаще с раскрытым над головой зонтом. Он опирался на трость с вычурным металлическим набалдашником.

Мне почему-то показалось, что нужно ответить. Не из вежливости. Просто нужно, и все.

— Случайно… — Голос у меня был тихий, срывающийся от недавних рыданий.

— Врешь. — Узкие губы под полоской франтовских усов улыбнулись легко и непринужденно. Но вот глаза, светлые, холодные, были серьезны.

Мы помолчали. Мужчина все не уходил. Да что, василиск подери, ему нужно? Мне хотелось остаться одной — слезы были выплаканы, но горечь и боль все еще клубились внутри, не желая покидать благодатное пристанище.

— В книге одной вычитала, — наконец сказала я неохотно.

— Ты знаешь, что использовать огненную магию в городе запрещено?

Страшная усталость каменной плитой навалилась на Плечи. Захотелось сжаться в комок, превратиться в неприметный гранитный камушек на мостовой.

— Посадите в тюрьму? — почти равнодушно спросила я.

Незнакомец покачал головой.

— Будь ты моей студенткой, отчислил бы сию же минуту. — Он усмехнулся. — Я, собственно, и пришел сюда ловить с поличным… Но у меня возникла другая идея.

Мужчина оказался вдруг совсем близко, так что от невольного испуга я вздрогнула и сильнее вжалась в стену.

— Меня зовут Амадэус Крам, я — ректор Тальзарской академии магии. Полагаю, ты слышала о такой? — Мужчина улыбнулся так, что сразу стало ясно: вопрос риторический. — Я хочу, чтобы ты стала моей ученицей.

Он протянул руку, и несколько секунд я тупо таращилась на широкую ладонь, затянутую в черную кожаную перчатку. Мое удивление было настолько огромным, что я перестала шмыгать носом и даже почти забыла о боли, терзающей нутро.

— Такие предложения не делают дважды, решай скорей.

Стать магом? Одним из тех, кто убил Джалу? Мысли лихорадочно метались в голове, зубы отстукивали чечетку — и вовсе не потому, что мне было холодно.

Хууб завозился, ткнулся в шею влажным озябшим пятачком.

— Ну же! — Голос стал жестче.

Я решительно схватила ладонь.

— Согласна!

Прошлого не вернуть, зато будущее зависит лишь от меня…

Сцепив зубы, я поднялась, не выпуская жесткую ладонь в скользкой перчатке. Дождь все не прекращался, но теперь нас с Хуубом укрывал огромный черный зонт.

В мечущийся под порывами ветра флюгер на крыше невысокого дома ударила молния. Не осознавая, что делаю, я протянула руку, растопырила пятерню, будто пытаясь схватить исчезающую электрическую змею за белый хвост. Магия… Я смогу управлять и такой силой?

Перед глазами всплыла голова — отсеченная, сочащаяся кровью, грубо вздернутая над неистовыми лицами.

Горло сдавило спазмом… уже не слезы, а черная, сухая, как пепел, ненависть волной поднялась изнутри. Клянусь, они оплатят свой долг, как ты, дракон, оплатил свой…

Но это не главное сейчас.

Джалу, ты бы наверняка засмеялся, услышав мои сокровенные мысли. Знаешь, иногда рядом с тобой мне казалось, что я должна была родиться драконом. Крылатым, сильным, свободным.

Теперь ты мертв, но я все еще хочу знать, возможно ли это…

Может ли простой человек стать драконом.

* * *

Небо горит.

Бог-Дракон поднимает веки, и лава брызжет из его глаз, окрашивая алым пенные облака.

Дракон летит неровно, то ныряя в огненные волны, то взвиваясь к звенящей, безоблачной синеве.

Остов замка, чернеющий позади, похож на сожженный молнией древний дуб. Над ним столбом поднимается густой дым… Кружит первое воронье, предвкушая пир.

Дракон ранен, ветер срывает со спины темные капли.

Внезапно он дергается и стонет, будто пронзенный невидимым копьем. Падает, теряя поток. Нещадно заламывается кожистое крыло…

Из облаков впереди выныривает лазурное тело. Справа и слева появляются собратья. Летят, почти касаясь друг друга кончиками крыльев. Куда ни кинь взгляд — повсюду их гибкие силуэты.

Он благодарно ловит восходящие от них потоки, выравнивая полет. Драконы движутся по небу ровным клином. Дрожат на чешуе солнечные блики.

Путь их лежит далеко за пределы этих земель — туда, где воздух вырывается из груди серебристым паром…

Где пики ледяных гор сияют, как бриллианты…

А над черным морем, с навечно застывшими бурунами волн, возвышается каменная твердыня Ун Рам.

— Сможешь лететь? — шелестом врывается в его сознание. В голосе собрата тревога.

— Да, смогу. — Он старается не думать о том, что первый привал будет не скоро. И о том, что раны, нанесенные инквизиторской магией, заживают долго и мучительно. — Кто вас послал? — Мысленная связь вытягивает последние силы, но сейчас нет ничего важнее, чем узнать ответ. — Отец?

Собратья молчат. Они все слышали его. Ровно, в унисон стучат ледяные сердца.

— Гром Нира больше нет с нами, — отвечает тот, что летит впереди.

Дракон снова сбивается с потока. Грудь разрывает жгучая боль.

— Первородный умер, — говорит тот, что впереди.

— Умер… — подхватывают десятки голосов.

Нет! Замолчите!

Стремясь выбросить их прочь из головы, он молотит по воздуху крыльями…

Стрелой взмывает вверх…

Но и здесь, в морозной вышине, над снегом облаков, дрожат барабанные перепонки от слаженного, торжественного рева:

— Да здравствует новый Первородный!

Дата добавления: 2015-10-02