Элиста, город живых

очерк

Но нет, сначала поедем в город мертвых. Мы целый день и целую ночь будем тряско плыть по степи. Непрестанный ветер, то студеный, то жаркий, будет трепать короткую и пыльную степную шерсть. Скучными волнами, не оставляя в памяти никакого следа, будут чередоваться мягкие бугры и плос-кие невнятные ложбины. Соленые озера изредка тускло блеснут в стороне. Орлы, распростертые и близкие, доступные, как чучело на стене, будут ле-ниво шлепаться на землю. Рыжие суслики, пискливые тушканчики кувырком разбегутся в стороны от орлов.

На исходе второго дня пути неясно, как степной мираж, проступят острые китайские пагодные крыши, аккуратный шахматный строй непонятных коричневых кабин, медленное передвижение людей – точек.

Приближаясь, вы изумленно протрете глаза. На пригорке будет стоять невероятная, несбыточная фигура в огненно-красных одеждах, со строгой монгольской значительностью в лице.

Но фигура – не призрак. Это явь. Настоящие тибетские ламы в красных хитонах и пелеринах встретятся по обе стороны пути вдвоем, втроем и всемером. Прогулка их торжественна и тиха. Они молчат, головы переваривают остатки сытного духовного пира, заумных страниц древнего учения.

Еще ближе – вы увидите более живые и веселые, но тоже медлительные, выводки буддийских цыплят – маленьких подростков – учеников, тоже в красных соблазняющих одеждах...

Удивительны превращения красного цвета. Взнесенный лоскутом, знаменем, повязкой среди густой человеческой массы, он кричит о восстании, о революции, о храбрости в борьбе; ночью, во тьме он струится холодным мертвенным светом фотографической лаборатории, не утверждая, не волнуя; целиком, как одеждой, покрывая человека (штаны, ливрея, плащ), он вызывает протест, внутреннее негодование против грубого крика выставляемой напоказ чувственности. И эти ламы, большие и малые, с ног до головы закутанные в красное, неприятно тревожат спокойным беснованием складок своих мясоподобных одежд.

Совсем близко – нежно звенят воздушные колокольчики на крышах, деревянные широкие ступени подымаются на холм, ко входу в храм. Направо – другой храм, и между ними прямая улица крохотных однотипных домиков. Вы в Чери, в буддийском монастыре и академии лам первого разряда. В калмыцком Ватикане, прямом филиале всебуддийского Ватикана. Шанджин-лама, полпред самого Далай-ламы, повелителя всех буддистов мира, наде -ленный специальной грамотой из Тибета, полновластно правит здесь и всеми приходами Калмыкии и всеми калмыками, что не перестали верить в Будду, а таких, как ни вертись, среди калмыков большая часть.

Удовлетворенные вежливостью вашего тона и спокойным любопытством, руководившим вашим приездом, вас поведут и покажут святыни Чери. Многие и многие изваяния десятиликого, шестирукого Будды, серебряные, свинцовые, сердоликовые, глиняные, деревянные и из слоновой кости иронически взглянут на вас из витрин и углублений кумирни. Сотни чашечек из дорогих металлов – в них положена пища для богов и налита вода для их священной жажды. Свитки и томы в шелковых чехлах, редкостные, пятисотлетние, украшенные тончайшей вязью красочных миниатюр, стоившей зрения многим поколениям неведомых художников. Портреты Шанджин-ламы – большого ламы Даржиева, наместника над всеми буддистами СССР. Два его трона, на которых сидит он в особо торжественные дни службы богам. И, наконец, большое, в красках, картинное изображение Будды, с особо, нарочито ярко выделенными пурпурными губами и взглядом, надменно и весело струящимся из спокойных глаз.

– На этой картине Будда имеет, э... как это сказать? Будда имеет высшее! самодовольство.

Лама прав. Напрасно лама, сопровождая меня, делает вид, что еле знает русский язык! Именно самодовольство. И высшее, надземное, надчеловечес-кое блаженство в лице Будды на большой картине в Чери.

Будда изображен в нирване – сладкое и тихое слово, означающее бес-конечный блаженный покой – основной термин, основной тезис буддизма.

Все идет к нирване. Нирвана стоит в конце всего.

Но трудно прийти к ней. Много препятствий, много условий. И первое препятствие – всякая суета, повышенный интерес к условиям земной жизни. И первое условие – смерть. Без смерти нечего и подступаться к нирване – все равно, что без поручительства двух ответственных работников просить разрешения на ношение револьвера.

Триста лет назад походным маршем целого народа пришли сюда, в прикаспийские степи, старинные калмыки. Пришли из страшной дали, из ны-нешнего Китая, из Джунгарии. Принесли с собой целомудренно-развратную улыбку красногубого Будды и с ней, как с религией, как с философией, как с наукой, спокойно вымирали здесь три века в войлочных кочевых кибитках.

Назначаемый от царского правительства особый большой попечитель по калмыцким делам взимал с них налоги, брал в солдаты и лишь иногда либерально сообщал по начальству, что вверенный ему народ, собственно говоря, вымирает от сифилиса и водки, равно как вверенный народу скот. Дальше регистрации этого факта не шло, а остальные заботы брал на себя Чери, обширные кадры питомцев ламаитской академии при главном буддийском монастыре. В результате – рядом с дырявыми калмыцкими кибитками возникли прекрасные, отделанные мрамором особняки священников, появились у монастырей даже свои автомобили. Лама еще до войны в автомобиле – до чего далеко от полной нирваны!

На 150 000 калмыков сейчас есть 1 500 буддийских священников. По одному на сто. А главное – кадры жрецов Будды не убывают, они пополняются.

Двадцать пять лет продолжается полный курс религиозных наук и Тибетской медицины, преподаваемый в Чери. Каждый год академия делала выпуск новых священников для Калмыкии и одновременно прием в низший класс. Последний выпуск и последний прием состоялся не очень давно – в текущем 1929 году. В этом двенадцатом году пролетарской революции почтенные ламы, как и прежде, заполучили свой улов, несколько десятков подростков, которые по логике вещей должны будут выйти из стен ламаитского монастыря в 1954 году. Интересно, предусмотрен ли этот факт в ближайших пятилетках союза безбожников.

Еще недавно государственный центр Калмыкии ютился где-то на астраханских задворках. Рядом с мусорной свалкой уныло желтело облупленное казенное здание с белой вывеской «Калмыцкий Исполнительный Комитет». В шутку говоря, это было нечто вроде эмигрантского правительства, а говоря всерьез – непонятно было, почему калмыцкие областные учреждения нашли для себя единственную приемлемую географическую точку вне границ Калмыкии. Полушутя, полусерьезно можно было сказать, что калмыцкий исполком сидел в Астрахани, чтобы не мешать ламам из Чери править областью.

Теперь буддийский штаб чувствует все большую и большую тесноту. Невдалеке от города мертвых возник город живых. И ламам уже некогда думать о нирване. Им не хватает воздуха и бескрайной степи.

– Элиста – ц – ц – ц, очень хорош! Элиста – ц – ц – ц!

В кибитках, уныло покрикивая на очумелых от работы жен, друзья весело толкуют об Элисте. Хороший город будет! Замечательный! И как это калмыки будут иметь собственный свой такой город! Вот куда можно будет прикочевать на зиму, где разбить кибигку и пить чай! Хороший, замечательный город!

До Элисты надо ехать тоже долго, тоже без всяких картин природы по сторонам. И столь же неожиданно возникает она на бугре – маленький вулкан в степи, вулкан человеческой воли, людей, отвергающих нирвану.

Сначала это вызывает легкое разочарование – пыльные склоны бугров и строительная возня между ними. Не исполинская возня, как на Днепрострое или хотя бы на Балахне, а маленькая, скромная, – над небольшими штабелями досок и кирпичиков. Справа – одноэтажное сооружение с замкнутым «покоем», с крепкими воротами и часовыми, похожее на колониальные фактории из романов Майн Рида. Слева, через овраг – новомодная большая постройка, кокетливо разделанная в левом конструктивном стиле. Между ними – путаница из деревянных домов, свежих глиняных бараков, войлочных, кибиток и непонятных квадратиков, утыканных колышками. Лишь вглядевшись поближе, видишь, что квадратики эти – есть будущие тенистые парки, где грядущая молодежь будет по вечерам парами улаживать свои несложные дела.

Что поделаешь, нельзя распрыгиваться в масштабах здесь, где ближе, чем на триста пятьдесят километров, нет кругом железной дороги, где каждое бревно, каждую железную штангу надо тащить волоком или на волах через всю пустынную степь.

И все же – чудесен этот еще один, несчетный, но здесь особенно гулкий взрыв большевистского динамита. Эта бешено, радостно-горячечно строящаяся столица в дикой степи, где обреченно скитался несчастный вымирающий народ. Чудесные дела, чудесные вещи, чудесные люди.

А вот Литвинов, его гараж. Но что значат эти слова: Литвинов, гараж!

Литвинов, это – красный дипломат, который ездит по Женевам и убеж-дает империалистов разоружиться. Гараж – это помещение для автомобилей.

Здесь, в Элисте слова имеют совсем другой смысл.

Литвинова все зовут не по фамилии, а просто батькой. У него крепкая загорелая шея, и кепка на самом затылке, как, видимо, полагается чистокровному ленинградскому металлисту. А гараж! Созданный Литвиновым гараж для Калмыкии – эпоха, эра, фантасмагория, чорт знает что.

Набрали грузовиков – своих, отечественных, толстопятых, с завода «Амо». Сделаны топорно, что и говорить. Зато везут, как нанятые. Устроили из них автобусы, целую регулярную автолинию, через всю Калмыкию, от одного берега степи до другого. Полный рейс – почти двое суток, за это время кишки у пассажиров сбиваются в чудовищный узел. Но вся область счастлива. Кругом все ожило, потекла непрерывная река людей, почты, дел. Беспробудная дремота сотен селений превратилась пока еще в медленную, но уже организованную, оформленную автобусом жизнь во времени и пространстве.

Закройся автолиния – Калмыцкая область свалится назад на пятьдесят лет. До всяких водных орошений степь встрепенулась, оросилась этой про-тянутой через нее автобусной ниткой. Если бы не было автомобиля во всем мире – его стоило бы изобрести для одной Калмыкии. Если не было бы Автодора, его стоило бы организовать только здесь.

Но гараж – он не как символ автосообщения, а сам по себе, вещественно, есть чудо в Калмыкии,

Сурово проведя через контрольные будки и вооруженного часового (совсем майнридовский блокгауз), батька Литвинов впустит вас в четырехугольный внутренний двор. Земля заделана нефтяной массой, чтобы не было пыли. В образцовой чистоте, под номерами, выстроились цехи. Вот тут отдыхают и чистят автобусы после дежурного пробега через степь. Тут их ремонтируют и перебирают. Под машиной – как в заграничных и лучших московских гаражах – бетонные ямы, чтобы работать можно было, не нагибаясь, не лежа на спине, а нормально стоя. Вот тут кузница. Вот тут вулканизационная для шин. Вот тут – прекрасная механическая мастерская, сверкают новой конструкции станки, свистят ремни. Вот тут – большой склад всяческих запасных частей. Еще бы, отсюда три года скачи за запасной частью, не доскачешь. А тут – тут электрическая станция, и немалая! Откуда такая машина? Сколько же она весит? Как ее дотащили сюда, за триста пятьдесят километров от железной дороги?!

Батька смеется.

– Да так уж, дотащили. Разобрали четыре грузовика, наложили на них одну большую площадку... словом, факт, что дотащили. Как видите, стоит.

И станция при гараже освещает всю столицу, она заливает светом амбулатории, мастерские, жилые дома, она питает и вот то, огороженное досчатым забором, учреждение, где под открытым степным небом по вечерам веселыми тенями кувыркаются неугомонные Пат и Паташон.

И батька, одержимый лихорадкой настоящего творца-пролетария, дорвавшегося до созидательной работы, кувыркается почище Пата с Пата-шоном.

Вчера, после согласований и увязываний, по столице объявлен декрет: для экономии времени, в целяхподнятия производственной дисциплины, предписывается всем советским, партийным и прочим организациям проверять часы по гудку, специально даваемому в двенадцать часов дня из элистинского гаража! А гудок, – разъясняет гордый Литвинов, – дается тоже неспроста. Гаражные часы проверяются через местную радиостанцию в самой Москве.

А сегодня, не допив чая и не слыша упреков жены, батька попер совер -шить новый акт истинно большевистского безумия. Сам не доверяя монтеру, обмотался кругами проволоки, сам, не в молодых уже годах, лазил по столбам и, нацелившись на недавно разбитую на пригорке кибитку кочевников, яростно втянул в нее провод, подвесил патрон, пришил к войлочной крыше выключатель.

Калмыки ходят и едут за тридцать километров, толпятся у входа, благоговейно смотрят уже не только на сверкание огненной груши под дырявым кибиточным куполом. Сами обитатели кибитки, обыкновенные овцеводы, кажутся им уже существами особого порядка. И бежит по степи бодрящая, щекочущая молва:

– Элиста – ц – ц – ц! Элиста – замечательный город. Ц – ц – ц – ох, город!

А за гаражом стоит типография. Пассажиры в автобусах часто сидят – не все ли равно, на чем сидеть – на тюках бумаги. Это везут сырье для калмыцкой газеты со звучным названием «Танггчин Зянгг». От этих слов звенит металлом китайских колокольчиков, недаром ламы из Чери ревниво критикуют грамотность и стиль газеты. Беда, однако, в том, что ни языка, ни алфавита, ни грамматики после трех веков владычества ученых лам в Калмыкии не осталось. Все приходится создавать заново, заказывать и привозить из академии, из Ленинграда, как машины и электрические провода.

И все же – в редакции сидит живой калмык-селькор, нисколько не склонный к нирване, он спокойно и четко диктует калмычке-машинистке корреспонденцию о преступных проделках кулаков в Больше-Дербетовском улусе. «Прокуратура, ау, где ты!» И калмыки-наборщики набирают, и калмыки-печатники печатают, и калмыки-читатели читают, и прокурор-калмык, почесав в затылке, принимает меры.

Рядом – еще более невероятная вещь. Курсы для пастухов. По политическим, сельскохозяйственным и специально-скотоводческим вопросам. Нельзя сказать, что пастухи здесь становятся красными профессорами. Это, пожалуй, не так и требуется. Но многие важные вещи узнает здесь пришедший из безлюдных мест полудикий повелитель овец, и это тоже очень важно.

Калмыкия живет и дышит овцой. Овца здесь то же, что в Донбассе антрацит. И конечно, как полагается, овца в Калмыкии до сих пор хирела и вырождалась. И конечно, у помещиков, у кулаков овца водилась лучшей породы и более тонкорунная, чем у бедняков, а ныне и чем у государства. Нужны культурные советские пастухи, нужны образцовые показательные советские хозяйства, а главное – дозарезу нужны колхозы, единственная и здесь совершенно уже неотложная форма поднятия совершенно первобытного сельского хозяйства.

Но не все так просто в Калмыкии. В степи идет почти безмолвная, тихая, как стиснутые зубы, злейшая классовая борьба.

Здесь произрастают такие хозяева, как Мисюрин, даже не кулак, а настоящий степной магнат, обладатель десятков тысяч овец и, вероятно, многих сотен тысяч рублей. Он царит над селом и громадным районом кочевников. Он снисходительно предлагает не возиться с общественным сбором денег на самолет «Красный калмык», – если нужно, он, Мисюрин, охотно купит на свои самолет для Калмыкии

И здесь же – жалкие бедняки в продранных кибитках голодают, не в силах даже передвигаться с места на место. А в аппарате и в партийных даже организациях сидит немало Мисюриных и его соратников, они глушат, загоняют вовнутрь все боевые вопросы, срезают острые углы, вытаскивают на свет мелкие бумажные вопросики, превращая партийную работу в канцелярскую, внеклассовую суету... Как могло быть иначе, если новые большевистские калмыцкие кадры только растут, а старых вообще нет, во всей партийной организации нет ни одного калмыка с дореволюционным стажем.

Помощь уже поспевает. Пачками возникают новые люди, калмыки, ко -торых до сих пор еще не видывал свет, калмыки-шофера, калмыки-электротехники, калмыки-писатели и наборщики, и радиотелеграфисты, и чекисты.

Прибывает оттуда, с Севера, в трясучих автобусах новая калмыцкая интеллигенция, учителя, инженеры, пропагандисты, врачи. Они учились не по двадцать пять лет в академии Чери, а по четыре года на московском медфаке. И рукоположенные главпрофобром в медицинские ламы, они потрясают изумленный народ новыми чудесами, не имеющими ничего общего с нирваной.

В просторной, только что законченной амбулатории смело врываются они в самую гущу вековых калмыцких болезней, показывают, как можно избавиться и усмирить таинственный рок обыкновенными мазями и впрыскиваниями. Они носятся по отдаленным аймакам, снуют по кибиткам, выбирают самых отчаянных, гниющих больных и напоказ всем залечивают их язвы. Сами гелюнги втихомолку бегут делать себе вливания...

Реки поворачиваются и начинают идти вспять, – после прихода удивительного великого ламы Ленина, красный цвет получил обратный смысл для бедных безропотных кочевников. Он повернул бытие, поставил его лицом к жизни, а не к смерти, к живой созидательной радости, бездонной нирване. Короче: калмыки перестают вымирать! Мы на пороге возрождения и прироста калмыцкого народа.

С утра горячка гложет этот странный шальной город, где четверть улиц построена, а три четверти размечены колышками. Скрипят возы с кирпичом, запряженные верблюдами, стучат молотки. В областном комитете сидят над картой Северо-Кавказских железных дорог, рассматривают удлинение Ставропольской ветки до Дивного и может быть еще в этой пятилетке – до самой Элисты. Вот еще вопрос об овчино-тулупном заводе. Еще о мясозаготовках для украинских рабочих кооперативов. О возрождении коннозаводства. Об основном типе школ...

Вдруг в самый полдень песчаный ураган налетает на Элисту. Грохочут сорванные ветром ставни, звенят стекла. За два шага ничего не видать. Мелкий острый песок впивается в каждую пору тела. Засыпает глаза. Набивается в уши. Зловеще колышутся хрупкие дома. Плачут дети. Воют псы. Даже верблюды, острогрудые корабли на взбунтовавшемся песчаном море, тревожно замедляют шаги. Подозрительно скрипит элистинский небоскреб, выстроенный по нелепой для этих мест последней моде «больше света и воздуха, сплошное стекло и бетон». В коридоре через щель несется дьявольский свист вихря. На стенах раскачиваются неприятно задумавшиеся портреты вождей. Вот сейчас все это сорвется с места, взлетит вместе с ураганом. Унесется и развеется в прах дерзкий город живых, отвернувший лицо от яркогубого Будды, настанет священная тишина, мертвая мировая пустота, спокойная нирвана...

Однако, автобус из Винодельной, простодушно рыча, прибывает и останавливается, где ему положено. Путники, разминая ноги, бодро ковыляют по своим местам. В кино, отбиваясь от песочных объятий, прибивают оторвавшийся плакат. Заведующий коммунхозом непреклонно отбыл к месту, где строится баня. В зловещем оркестре сухого ливня слышатся организованные мотивы. Они укладываются то в фабричный, то в плясовой, то в железнодорожные ритмы. Какая сила ветра! Какие вопли в нем! Чуть ли не слова! Вот сейчас – как будто кто-то прорычал над самым ухом, голосом заспанного кондуктора скорого поезда:

– Элиста! Остановка восемь минут! Следующая Винодельная, пять ми нут! Потом Ставрополь, Кавказская, Ростов-на-Дону!

1929 г.

Дата добавления: 2015-10-02