Елена Андреевна Ган

(1814-1842)

В 1838 г.в «Библиотеке для чтения» впервые появилась повесть «Утбалла» Зинаиды Р-вой («Ржищева» по названию села, близ которого она родилась). Это был псевдоним Елены Андреевны Ган. Вскоре произведение было переведено на немецкий и французский языки. В 1842 году Е. Ган умерла в 28-летнем возрасте. Спустя год в Петербурге вышло ее собрание сочинений, которому Г. Белинский посвятил в журнале «Отечественные записки» яркую и глубоко содержательную статью. «Не явилось ещё на Руси женщины, столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей,– писал о ней критик. Ни одна из русских писательниц не обладала такою силою мысли, таким тактом действительности, таким замечательным талантом, как Зенеида Р-ва. Русская литература может по праву гордиться её именем и произведениями». Повесть «Утбалла» – одно из первых в русской литературе произведений, героиня которого – калмычка. В повести отражены впечатления юных лет писательницы, когда она жила в Астрахани в семье отца, известного кавказского деятеля А. Фадеева, попечителя калмыцких кочевий. В те годы она познакомилась с жизнью и бытом калмыков, с их кочевьями, нравами, обычаями. Всё это нашло живой и выразительный отзвук в повести «Утбалла». Талант Е. А. Ган складывался под влиянием французской писательницы Жорж Санд. Это влияние сказалось и на романтической повести «Утбалла», тема которой – беззаветная любовь женщины – калмычки, её страдания и гибель в условиях тёмного и отсталого феодального быта.

«Утбалла»

повесть

(отрывки)

«…» Иногда калмыцкие кочевья приближались к широкой Волге. Выступая из берегов, река на большую часть лета становится морем и весело катит свои волны между зелеными лесами; тысячи судов скользят по ее поверхности, разноцветные флаги пестреют на мачтах, звонкие голоса промышленников оглашают берега заунывными напевами. Вдруг всплывет на горизонте желтая тучка, расширится и нагонит ураган. Волга бурлит, чернеет, вихрь крутит прибрежный песок, вздымает его столбами. Веселые песни переходят в вопли страха, а нередко и в смертные стоны. Утбалла всегда с дикой радостью встречала эти грозы: грудь ее свободнее дышала разъяренным воздухом, и взор жадно любовался грозным мятежом волн, когда они вздымались, ныряли и разбивали одна другую острыми, зубастыми хребтами. Душа её просилась, рвалась вслед за ними из душных степей, но мысль удерживала эти страстные порывы, волны катились не туда; протекая мимо городов, лесов и степей. Волга спешит слить воды свои с пустынным морем, как поспешает верная подруга к изгнаннику, прикованному злом на чужбине.

Она должна была привыкнуть также к шумным перекочевкам своего народа, с его вечными праздниками, его беззаботной и в то же время тревожной жизнью. Ей нравились движение и неожиданность, когда по внезапному сигналу начальника улуса пожитки вдруг исчезают в сундуках, и дети укладываются в корзины и вскидываются на спины верблюдов, старые и молодые, нарядясь в праздничные одежды, вспрыгивают на рьяных коней и, покидая место временного пребывания, скачут, стреляют в шапки, брошенные в воздух, подхватывают их на всем скаку лошади, или гоняются за птицами с ученым ястребом. Женщины здесь пользуются полною свободою: противоположно обычаям кочевых сынов Магомета, супруги и дочери поклонников Будды, исполнив домашние обязанности, участвуют во всех играх. Но праздность, неразлучная с пастушеской жизнью, всегда была несносна для пылкой девушки: когда улус по знаку предводителя вдруг останавливался среди новых пастбищ и войлочные ставки раскидывались в обычном порядке, жены простых калмыков делали всю мужскую и женскую работу: чинили кибитки, готовили обед, чистили седла и шили одежды, между тем как мужья, вечно праздные, только охотились в поле или лежали на солнце с трубкой во рту. Когда калмычки благородной крови, происходящие из белой кости, ткали золотые позументы и шелковые бахромы к платьям, или посещали одна другую, беседуя о степных новостях, нетерпенье и даже тоска овладевала душою несчастной Утбаллы.

«…» По мере того как они подвигались вперед, грунт земли делался тверже и ровнее, степи зазеленели, местами возвышались кусты тамариска, и их розовые и лиловые кисти, клонясь к земле, образовывали цветущие пирамиды. Вдали показалось несколько соляных озер: плева, тонкая, как лед осенних морозов, подергивая эти воды, отражала солнечные лучи с пленительной игрою света, но которая, наконец, утомляла взор быстротою своих переливов и блеском красок. В местах, где соленая кора не совершенно скрывала струи, плавали целые стаи лебедей, их белоснежные перья резко выделялись на пурпурной коре озера. На берегах росла сочная красная трава, а там, где воды были преснее, шумел высокий камыш. Скоро послышались в отдалении мычание скота, лай собак, и по обеим сторонам дороги потянулись бесчисленные стада и табуны. Блеянье овец и ржанье диких коней смешивались с ревом верблюдов, которые важно прохаживались между ними, вытягивая длинные и кривые шеи. Несколько полунагих калмыков загоняли стада в ночные ограды.

Солнце скрылось. Едва заметный ветерок освежал воздух. Путешественники ехали в молчании и, наконец, приблизились к орде или главной ставке одного из владетельных князей. Около ста кибиток были расположены правильным кругом, посреди возвышались хурулы-храмы богов и кибитки владельцев. В некоторых жилищах низкие двери были растворены, и можно было видеть пылающие огни, вокруг которых старые калмычки курили трубки, дым очагов клубился в отверстия, проделанные вверху кибиток, женщины и мужчины сидели группами у своих порогов или бродили от одного жилища к другому. Дети, совершенно нагие, с встрепанными волосами, бегали или валялись в траве, играя с собаками.

Только близ княжеских палат не было ни игр, ни шуму. Калмыки проходили мимо них с видом глубокого благоговения, одни гелюнги в красных халатах и круглых шапках, похожих на подносы, расхаживали медленным шагом, толкуя между собою вполголоса. Экипажи въехали в орду. Любопытные толпы окружили их, княжеские прислужники засуетились, и когда путники, подъехав к жилищу владельца, вышли из коляски, нойон Джиргал в сопровождении брата и нескольких гелюнгов встретил их у порога, ласково пожал руки и произнес: «Менды, менды! Добро пожаловать!». Господин Зерков, чиновник министерства внутренних дел, представил князю посредством переводчика своего молодого товарища и вошел за хозяином в дверь кибитки, назначенной для приема гостей. Круглая, довольно большая палатка, крытая войлоком, была обита внутри богатыми коврами, на полу были разостланы тонкие узорчатые циновки, в глубине стояла кровать под балдахином из шелковой материи малинового цвета, по обеим сторонам возвышались сундуки, поставленные один на другой и также покрытые шелковой материей; на левой стороне кровати, на сундуке, в маленькой раззолоченной кумирне, видна была человеческая фигура, сидящая на троне в золотой остроконечной шапке и парчовой одежде: то было изображение Будды или Шакья-Муни, верховного божества буддистов. Перед кумирней горели тибетские благовонные свечи и стояли серебряные чашки с цветами, яствами и питием, а вверху, над идолом, висел портрет Далай-ламы, первосвященника веры и властителя Тибета, расписанный яркими красками. От портрета до самой двери стены были увешаны ружьями, кинжалами, шашками в богатых оправах и очень древней работы, потому что у калмыков оружие переходит от деда к внуку и всякий зубец на лезвии имеет свое предание, которое восходит иногда до времени самого Чингис-хана.

Нойон Джиргал посадил гостей на почетном месте, то есть на ступенях кровати, устланных коврами и бархатными подушками, и, усевшись подле, начал осыпать их великолепными приветствиями и уверениями в искренней дружбе, что переводчик, не слишком твердый в русском языке, передавал им в самых смешных выражениях. Господин Зерков, довольно знакомый с обычаями этих монголов, отвечал подобными же вежливостями. Эти взаимные изъяснения были прерваны появлением трубок и чая. Гостям подали чаю, приготовленного на европейский манер, и в то же время два калмыка внесли высокий деревянный ковш с медными обручами; опорожнили сосуды, стоявшие перед кумирней, наполнили их свежим питьем, выплеснули немного чаю за дверь кибитки для нечистого духа, и не прежде, как по совершении всех этих обрядов, поставили на низком столе чашечки, искусно выточенные из древесного корня, и налили в них калмыцкого чаю, сваренного с маслом, молоком и солью. Склонив колени, они поднесли этот нектар нойону-владельцу, его брату и гелюнгам...

***

«…» Утренняя заря прервала его воспоминания. Он возвратился к орде. Народ пробуждался, но в княжеских кибитках царствовала еще тишина, казалось, все спали. Снежин, не раздеваясь, также бросился на свою постель. Вскоре все засуетилось, готовясь праздновать день наступления лета. Кибитки убирались ветвями кустарников, привезенными нарочно за несколько десятков верст, дорожки усыпаны были зеленою травою, лучшие ветви, перемешанные с полевыми цветами, украсили княжеские жилища и хурулы. Мужчины нарядились в праздничные платья: в их одеждах почти нет никакого различия, те же широкие шаровары, длинные, большей частью синие, кафтаны и на головах четырехугольные желтые шапки, сходные формою с уланскими и опушенные мехом или атласистою кожею жеребенка, с красной кистью наверху, которая совершенно покрывает верхнюю часть шапки. Женщины отличаются только двумя косами, зашитыми в черную ленту и висящими по обеим сторонам головы. Волосы мужчин бывают заплетены на затылке или просто острижены.

Господин Зерков, проснувшись утром, удивился бледности и озабоченности своего товарища: он привык видеть его всегда в ровно веселом расположении духа, а теперь Борис сидел, нахмурившись, едва отвечал на вопросы.

– Что с тобой, любезнейший?– спросил господин Зерков.

– Вчера дорогой ты побледнел, как полотно, а теперь опять капли крови нет в лице. Не болен ли ты?

– Нет!.. Да, я нездоров, – отвечал Борис, запинаясь. – Моя рана беспокоит меня.

– Тебе надобно поспешить на Кавказ, а между тем не ходи сегодня к князю, я извиню тебя...

– Нет! Нет! – вскричал Борис, поспешно вставая. – Я пойду, я должен видеть ее...

– Кого?

– Обряд их богослужения.

– Откуда вдруг такая страсть к ламаизму?.. Ну изволь!

Они вышли из своей палатки. Гелюнги трубили в трубы и в морские раковины, призывая народ к молитве, звуки эти рокотали в воздухе и заглушали говор народа. Калмыки толпились вокруг храма. Господин Зерков и Снежин вошли в главный хурул.

Стены этой кибитки были покрыты дорогими материями и увешаны изображениями уродливых богов с синими, красными и золотыми лицами, на размалеванных холстах одни из них сидели чинно, поджав ноги, другие кривлялись в пламени, третьи протягивали сотни рук, а под изображением Шакья-Муни, или Будды, стояла на столе, покрытом парчою, кумирня с вызолоченным истуканом Далай-ламы. Перед ним теплились благовонные свечи и были расставлены разные чудные игрушки из кусков лент и материй, серебряные и полевые цветы, чаши с пшеницей, оливковым маслом и водою. От самого престола до дверей храма сидели в два ряда, на вышитых подушках, человек двадцать гелюнгов в красных халатах, с желтыми перевязями через плечо, головы их были обриты, руки обнажены до плеч. Одни из них держали медные тарелки и колокольчики, другие - флейты, украшенные серебром. Этими флейтами они дорожат, как святыней. Крайние гелюнги держали перед собой на палках огромные размалеванные бубны, в которые ударяли они хлыстами с железными наконечниками. По обеим сторонам престола сидели четыре человека, подле них, на деревянных поставцах, лежали медные трубы в сажень длиною, с серебряными обручами. Все было тихо: гелюнги качались из стороны в сторону, читая молитвы на тибетском языке и делая странные телодвижения, голоса их постоянно возвышались, и они начали аккомпанировать себе в такт инструментом сперва тихо, потом громче и громче. Наконец раздался гром барабанов, трубы заревели, зазвучали литавры и, сливаясь со звоном колокольчиков, разноголосым писком флейт, составили такую адскую гармонию, что путешественники схватились за уши, и одно только приличие удержало их на месте. Голоса и инструменты то утихали, то снова возвышались от до оглушительного. Но, несмотря на этот вой и треск, на совершенное отсутствие гармонии, на странные телодвижения и дикие напевы гелюнгов, их важный вид внушал какое-то почтение…

«…» После обеда, несмотря на полуденный зной, все пошли смотреть игры народа.

На небольшом возвышении под навесом, приготовленным нарочно, поместился нойон Джиргал с гостями и княгиня с несколькими женами почетных зайсангов.

Игры начались: мужчины и даже мальчики ловили арканами диких лошадей из пригнанного табуна и, вцепившись в гриву, вскакивали на них, как птицы. Дикое животное в бешенстве старается освободиться от дерзкого всадника, бьет, крутится, хочет грызнуть его зубами, вихрем мчит его по равнине, стремглав падает наземь, вскакивает и снова летит – калмык сидит, будто приросший к хребту скакуна, пока измученный конь, мокрый, покрытый пеною, не смирится перед его волею.

Из толпы выступили два богатыря: они были почти нагие, их тела, намазанные салом, блистали на солнце. Долго они рассматривали один другого, наконец, сошлись; атлетические мышцы их напряглись, глаза выпучились, они несколько раз разбегались, схватывались, перегибались, вывертывались, падали, барахтались на земле и вскакивали на ноги, после долгой борьбы один победил, повалил другого на землю и стал коленом на плечо его при радостных криках народа. Но никакие усилия не могли положить побежденного на спину, а это одно считается у них победою…

Дата добавления: 2015-10-02