Часть I тело и кровь 10 страница

– Хорошо бы, – сказал Рикардо.

– Значит, ты уже все знаешь.

– Бьянка рассказала. Англичанин проследил за тобой до Бьянки, и, услышав, что ты все время пробыл у нее, разнес бы ее комнаты в клочья, если бы гости всей толпой его не остановили.

– Ну почему же они его не убили, ради Бога? – с отвращением спросил я.

Он выглядел ужасно обеспокоенным и полным сочувствия.

– Думаю, они рассчитывают в этом на нашего господина, – сказал он, – раз уж этот человек гоняется за тобой. С чего ты так уверен, что господин собрался уехать на четыре ночи. Но приходит и уходит, никого не предупреждая.

– Хммм, не спорь со мной, – терпеливо ответил я. – Рикардо, он вернется домой только через четыре ночи, а я не останусь сидеть взаперти в этом доме, тем более когда лорд Гарлек меня порочит.

– Лучше останься! – ответил Рикардо. – Амадео, этот человек прославился своим мечом. Он занимается с мастером фехтования. Он – гроза всех таверн. Ты же знал это, когда с ним связался, Амадео. Подумай, что ты делаешь. О нем говорят только плохое и ничего хорошего.

– Тогда пойдем со мной. Тебе придется только отвлечь его, и я его убью.

– Нет, ты неплохо обращаешься с мечом, это правда, но ты не убьешь человека, который тренируется с клинком с тех пор, когда тебя и на свете-то не было.

Я откинулся на подушки. Что мне делать? Я сгорал от желания выйти в свет, от желания взглянуть на все с великим ощущением драматичности и важности моих последних дней в человеческом мире, а теперь такое! И человек, годный только на несколько ночей буйных хулиганских удовольствий, несомненно, всем и каждому сообщает о своем недовольстве.

Как ни горько было это сознавать, похоже, придется остаться дома. Ничего не поделаешь. Мне очень хотелось убить этого человека, убить его своим собственным мечом и кинжалом, мне даже казалось, что у меня есть все шансы, но что значит это пустячное приключение в сравнении с тем, что ожидает ему по возвращении господина.

Дело в том, что я уже покинул мир обыденных вещей, мир сведения заурядных счетов, и теперь меня нельзя было вовлечь в дурацкую авантюру, которая могла бы лишить меня права на ожидающую меня странную судьбу.

– Ладно, а Бьянка от него в безопасности? – спросил я Рикардо.

– В полной безопасности. У нее столько поклонников, что дом не в состоянии их вместить, и она всех настроила против него и в твою пользу. Теперь напиши ей что-нибудь осмысленное, вырази благодарность, и поклянись мне тоже, что останешься дома.

Я поднялся и пошел к письменному столу господина. Я взял перо. Меня остановил жуткий грохот, сопровождаемый чередой пронзительных противных криков. В каменных комнатах зазвучало их эхо. Я услышал, как побежали люди. Рикардо встал в позицию и положил ладонь на рукоять меча.

Я собрал свое собственное оружие, вынув их ножен как легкую рапиру, так и кинжал.

– Господи Боже, не может быть, что он в доме.

Все крики заглушил ужасный вопль.

В дверях появился малыш Джузеппе с призрачно белым лицом и большими округлившимися глазами.

– Черт побери, в чем дело? – спросил Рикардо, хватая его за плечи.

– Он ранен ножом. Смотри, он весь в крови! – сказал я.

– Амадео, Амадео! – разнеслось по каменной лестнице. Это был голос англичанина.

Мальчик согнулся от боли. Рана пришлась прямо в живот, чудовищная жестокость. Рикардо был вне себя.

– Закрой дверь! – заорал он.

– Как же я закрою дверь, – закричал я, – если остальные могут случайно попасться ему на пути?

Я выбежал в большой салон и помчался в портего – главное помещение в доме.

На полу, скорчившись, лежал другой мальчик, Джакопо, упираясь в него коленями. Я увидел, что по камням течет кровь.

– Это же переходит все границы; это избиение невинных! – заорал я. – Лорд Гарлек, выходи. Тебя ждет смерть.

Я услышал за спиной крик Рикардо. Малыш, несомненно, умер.

Я побежал к лестнице.

– Лорд Гарлек, я здесь! – крикнул я. – Выходи, звероподобный трус, детоубийца! Я приготовил камень для твоей шеи!

Рикардо развернул меня в другую сторону.

– Вон там, Амадео, – прошептал он. – Я с тобой. – Он со свистом выхватил клинок. Он намного лучше меня обращался с мечом, но это был мой поединок.

Он стоял на противоположном конце портего. Я надеялся, что он будет еле держаться на ногах от пьянства, но мне не повезло. Я мгновенно увидел, что если он и лелеял мечту увезти меня силой, то она испарилась без следа; он убил двоих мальчиков и понимал, что похоть довела его до последней грани. Передо мной был отнюдь не ослепленный любовью противник.

– Господи на небесах, помоги нам! – прошептал Рикардо.

– Лорд Гарлек, – закричал я. – Ты посмел устроить бойню из дома моего господина!

Я отступил в сторону от Рикардо, чтобы освободить нам обоим место, и сделал ему знак пройти вперед, подальше от верхней ступеньки. Я взвесил в руках рапиру. Недостаточно тяжелая. Господи, как я пожалел, что мало тренировался.

Англичанин направился ко мне, я раньше и не замечал, что он такой высокий, с длинными руками, что даст ему сильное преимущество. Его плащ развевался, ноги облегали тяжелые сапоги, в одной руке он поднял рапиру, в другой держал свой длинный итальянский кинжал. По крайней мере, настоящего тяжелого меча у него не было.

Огромная комната зрительно уменьшала его размеры, но он, тем не менее, был крупного сложения, а на голове пылали британские медные волосы. Его голубые глаза налились кровью, но он твердо стоял на ногах, и убийственный взгляд был не менее твердым. Его лицо намокло от горьких слез.

– Амадео! – воззвал он через всю просторную комнату, надвигаясь на меня. – Пока я жил и дышал, ты вырвал из моей груди сердце и забрал его с собой! Сегодня ночью мы вместе отправимся в ад.

Высокое длинное портего нашего дома, парадный зал, представлял собой идеальное, отличное место для смерти. Ничто не могло бы запятнать его потрясающие мозаичные полы с разноцветными мраморными кругами и праздничными узорами из сплетенных цветов и крошечных диких птиц.

Мы получили для драки целое поле, ни один стул не мог попасться нам на пути, чтобы помешать убить друг друга.

Я двинулся на англичанина, не успев признаться себе, что я еще не слишком хорошо фехтую, что я никогда не проявлял к этому врожденных способностей, и понятия не имею, что хотел бы сейчас от меня мой господин, то есть, что бы он посоветовал, будь он рядом.

Я сделал несколько самоуверенных выпадов, которые лорд Гарлек отпарировал с такой легкостью, что я чуть было не отчаялся. Но в тот момент, когда я решил, что пора перевести дух и, может быть, даже бежать, он взмахнул кинжалом и рассек мое левое плечо. Порез ужалил меня и привел в бешенство.

Я вновь ринулся на него, и на этот раз мне повезло, я сумел добраться до его горло. Простая царапина, но из нее на тунику ливанула кровь, и он разозлился, получив рану, не меньше меня.

– Гнусный, проклятый дьяволенок, – говорил он, – ты заставил меня обожать тебя, чтобы притащить меня сюда и четвертовать в свое удовольствие. Ты же обещал, что вернешься.

На самом деле он продолжал эту словесный огонь на протяжении всего поединка. Наверное, он нуждался в нем, как в подстрекании боевого барабана и флейты.

– Иди-ка сюда, паршивый ангелочек, я тебе крылышки пообрываю! – говорил он. Обрушив на меня град быстрых выпадов, он отогнал меня назад. Я споткнулся, потерял равновесие и упал, но мне удалось вскарабкаться на ноги и использовать низкую позицию, чтобы нанести удар в опасной близости от его мошонки, из-за чего он вздрогнул от неожиданности. Я побежал на него, понимая, что, оттягивая, ничего не выгадаешь.

Он уклонился от моего клинка, засмеялся надо мной и сверкнул кинжалом, на сей раз попав мне в лицо.

– Свинья! – заревел я, не успев остановиться. Я и не знал, что я так безнадежно тщеславен. Мое лицо, ни больше, ни меньше. Он порезал его. Мое лицо. Я почувствовал, как хлещет кровь, как всегда бывает, если задето лицо, и ринулся на него, теперь уже забыв обо всех правилах поединка, неистово вращая рапиру, рассекая воздух. Пока он отчаянно парировал удары то справа, то слева, я увернулся, вонзил кинжал ему в живот и рванул его вверх, где его остановил толстый, инкрустированный золотом кожаный ремень.

Я попятился, когда он попытался заколоть меня как рапирой, так и кинжалом, но тут он уронил их и характерным жестом схватился за вываливающиеся наружу внутренности. Он упал на колени.

– Прикончи его! – заорал Рикардо. Он, как человек чести, стоял сзади.

– Прикончи его, быстрее, Амадео, или это сделаю я. Подумай, что он устроил под этой крышей. – Я поднял рапиру.

Англичанин внезапно схватил собственную рапиру и сверкнул ей в мою сторону, хотя ему пришлось застонать и поморщиться от боли. Он рывком поднялся и кинулся на меня. Я отскочил. Он упал на колени. Ему было плохо, он задрожал. Он уронил рапиру, опять схватившись за раненый живот. Он не умер, но и сражаться дальше не мог.

– О Господи, – сказал Рикардо. Он сжимал свой кинжал. Но было видно, что он не может заставить себя искромсать безоружного на куски.

Англичанин перевернулся на бок. Он подтянул колени. С гримасой боли он положил голову на камень, сделал глубокий вдох, и его лицо разгладилось. Он боролся с ужасной болью и с уверенностью, что ему пришел конец.

Рикардо вышел вперед и поставил кончик меча на щеку лорда Гарлека.

– Он умирает, дай ему умереть, – сказал я. Но он продолжал дышать. Я хотел убить его, действительно хотел, но невозможно было убить того, кто лежал передо мной так спокойно и так храбро.

В его глазах появилось мудрое, поэтическое выражение.

– Так все и кончится, – неслышно сказал он, возможно, Рикардо даже этого не разобрал.

– Да, кончится, – сказал я. – Пусть кончится благородно.

– Амадео, он убил двоих детей! – сказал Рикардо.

– Возьми свой кинжал, лорд Гарлек! – сказал я. Ногой я подтолкнул к нему оружие. Я воткнул кинжал прямо ему в руку. – Бери, лорд Гарлек, – сказал я. Кровь текла по моему лицу, заливая шею, щекочущая, липкая. Это становилось невыносимо. Мне больше хотелось вытереть собственные раны, чем возиться с ним.

Он перевернулся на спину. Изо рта и из кишок полилась кровь. Его лицо взмокло и заблестело, дышать становилось все труднее. Он снова казался совсем юным, юным, как в тот момент, когда он угрожал мне, мальчик-переросток с густой копной пламенеющих кудрей.

– Вспомни обо мне, когда начнешь покрываться потом, – сказал он хриплым, по-прежнему едва слышным голосом. – Вспомни обо мне, когда до тебя дойдет, что тебе тоже не жить.

– Пронзи его насквозь, – прошептал мне Рикардо. – С такой раной он может умирать целых два дня.

– А у тебя и двух дней не останется, – сказал с пола лорд Гарлек, ловя ртом воздух, – учитывая, что твои раны отравлены. Чувствуешь, в глазах? У тебя же горят глаза, не так ли, Амадео? Попадая в кровь, яд первым делом действует на глаза. Голова еще не кружится?

– Ублюдок, – сказал Рикардо. Он пронзил его рапирой через тунику один, два, три раза. Лорд Гарлек изменился в лице. Его веки дрогнули, а изо рта вытек последний сгусток крови. Он был мертв.

– Яд? – прошептал я. – Отравленный кинжал? – Я инстинктивно потрогал плечо, куда он нанес рану. Рана на лице, однако, была еще глубже. – Не трогай ни рапиру, ни кинжал. Яд!

– Он лгал, пойдем, я тебя умою, – сказал Рикардо. – Нельзя терять время. – Он попытался вытащить меня из комнаты.

– Что же нам с ним делать, Рикардо! Что нам делать! Мы здесь одни, господина нет. В доме три трупа, а, может, и больше.

Не успел я договорить, как с обоих сторон холла послышались шаги. Это малыши выходили из своих укрытий, и я заметил среди них одного из учителей, он, очевидно, удерживал их подальше от нас.

По этому поводу у меня возникли смешанные чувства. Но все они были еще детьми, а учитель – безоружный, беспомощный ученый. Старших мальчиков, как повелось, по утрам в доме не было. Так я, во всяком случае, думал.

– Идемте, нужно перенести их в пристойное место, – сказал я. – Не трогайте оружие. – Я сделал малышам знак подойти. – Давайте перенесем его в лучшую спальню. И мальчиков тоже.

Малыши изо всех сил старались слушаться, но некоторые из них расплакались.

– Слушайте, ну помогите же нам! – сказал я учителю. – Осторожно, оружие отравлено. – Он уставился на меня, как сумасшедший. – Я не шучу. Это яд.

– Амадео, да ты весь в крови! – пронзительно закричал он. – Что значит – оружие отравлено. Господи, спаси нас!

– Да прекратите вы! – сказал я, но больше выносить эту ситуацию я не мог, и когда Рикардо взял на себя переноску трупов, я помчался в спальню господина обработать раны.

В спешке я опорожнил весь кувшин с водой в таз и схватил салфетку, останавливая кровь, стекавшую по шее под рубашку. Липкая, липкая дрянь, ругался я. Все поплыло перед глазами, и я чуть не упал. Ухватившись за край стола, я велел себе не становиться рабом лорда

Гарлека. Рикардо был прав. Лорд Гарлек все выдумал насчет яда. Отравить клинок, подумать только!

Но, рассказывая себе эту байку, я опустил глаза и впервые увидел царапину на тыльной стороне правой ладони, очевидно, оставленную его рапирой. Ладонь распухала, как будто ее ужалило ядовитое насекомое.

Я потрогал плечо и лицо. Раны опухали, порезы превращались в огромные рубцы. Голова опять закружилась. Прямо в таз закапал пот, теперь в ней плескалась красная вода, похожая на вино.

– О Господи, дьявол-таки это сделал, – сказал я. Я повернулся, комната накренилась и поплыла. Я пошатнулся.

Кто-то подхватил меня. Я попытался позвать Рикардо, но язык во рту не ворочался.

Все звуки и краски смешались в горячее, пульсирующее пятно. Потом я с изумительной четкостью увидел над головой расшитый балдахин кровати господина. Надо мной стоял Рикардо.

Он быстро и отчаянно заговорил, но я не мог ничего разобрать. Мне даже казалось, что он говорит на иностранном языке, приятном, очень мелодичном и ласковом, но я не понимал ни слова.

– Мне жарко, – сказал я, – я горю, мне так жарко, что я этого не выдержу. Мне нужна вода. Положи меня в ванну господина.

Казалось, он меня вообще не слышит. Он не прекращал умолять меня о чем-то. Я почувствовал, что он положил руку на мой лоб, и она обожгла меня, буквально обожгла. Я взмолился, чтобы он меня не трогал, но он этого не услышал, и я тоже! Я ничего не говорил. Я хотел заговорить, но язык стал слишком большим и тяжелым. Ты же отравишься, хотел закричать я. И не смог.

Я закрыл глаза. Меня увлек за собой милосердный поток. Я увидел бескрайнее сверкающее море, воды за островом Лидо, зубчатое и прекрасные на полуденном солнце. Я плыл по этому морю, возможно, на маленьком баркасе, или же просто на спине. Я не чувствовал самой воды, но ничто, казалось, не отделяло меня от нежных покачивающихся волн, высоких, медленных, легких, то поднимавших меня вверх, то опускавших. На далеком берегу поблескивал огромный город. Сперва я решил, что это Торчелло или даже Венеция, что меня каким-то образом развернуло в обратном направлении и несет назад, к земле. Потом я увидел, что он намного больше Венеции, что небо пронзают высокие, отражающие солнце башни, как будто он целиком построен из сверкающего стекла. Как же там было красиво.

– Я попаду туда? – спросил я.

Казалось, волны сомкнулись надо мной, но не удушающей водой, а спокойным покрывалом тяжелого света. Я открыл глаза. Я увидел красную тафту балдахина над кроватью. Я увидел золотую бахрому, отделывавшую бархатные драпировки, а потом надо мной возникла Бьянка Сольдерини. В руке она держала кусок ткани.

– На этом кинжале было не столько яда, чтобы ты умер, – сказала она. – Ты просто заболел. Теперь послушай меня, Амадео, каждый твой вздох должен быть спокойным и сильным, ты должен настроиться побороть свою болезнь и поправиться. Ты должен просить сам воздух дать тебе силы, и не терять уверенность, да, ты должен дышать глубоко и медленно, да, вот так, и ты должен понять, что яд выходит из тебя вместе с потом, и не смей верить в этот яд, не смей бояться.

– Господин узнает, – сказал Рикардо. Он выглядел осунувшимся и несчастным, его губы дрожали. Глаза его наполнились слезами. Да, безусловно, зловещий знак. – Господин как-нибудь узнает. Он все знает. Господин прервет путешествие и вернется домой.

– Оботри ему лицо, – спокойно сказала Бьянка. – Оботри ему лицо и помолчи. – Какая же она была храбрая. Я шевелил языком, но слов выговорить не смог. Я хотел сказать, чтобы мне обязательно сказали, когда сядет солнце, поскольку тогда и только тогда может появиться господин. Конечно, такая возможность существует. Тогда и только тогда. Может быть, он придет.

Я положил голову на бок, отвернувшись от них. Ткань обожгла мне лицо.

– Мягко, спокойно, – сказала Бьянка. – Вдохни воздух, да, и не бойся.

Я долго пролежал так, паря на грани сознания и испытывая благодарность за то, что их голоса звучат не очень резко, а прикосновения не слишком ужасны, но потеть было отвратительно, и я окончательно отчаялся попасть в прохладное место.

Я ворочался и один раз попытался подняться, но почувствовал жуткую тошноту, до рвоты. С огромным облегчением я осознал, что меня уложили обратно.

– Не отпускай мои руки, – сказала Бьянка, и я почувствовал, как ее пальцы схватили мои, такие маленькие, очень горячие, горячие, как все остальное, горячие, как ад, подумал я, но мне было слишком плохо, чтобы думать про ад, слишком плохо, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, чтобы меня наконец вырвало в таз, и чтобы я оказался в прохладном месте. Хоть бы кто-нибудь открыл окна; пусть зима, мне все равно, откройте окна!

Вероятность смерти казалась мне досадной помехой, только и всего. Поправиться было гораздо важнее, и никакие мысли о душе и о загробном мире меня не волновали. Затем все резко изменилось. Я почувствовал, что поднимаюсь вверх, как будто кто-то вытолкнул меня из постели и стремится протащить меня через балдахин и потолок. Я посмотрел вниз и к своему полному изумлению увидел, что я лежу на кровати. Я видел себя, как будто никакой балдахин не заслонял от меня мое тело.

Никогда раньше я не представлял себе, насколько я красивый. Понимаешь, все это я думал совершенно бесстрастно. Я не испытывал торжества по поводу собственной красоты. Я только подумал – надо же, какой красивый мальчик. Как же его одарил Бог. Смотри, какие длинные тонкие пальцы, смотри, какие темные, красновато-коричневые волосы. Я всегда был таким, но не знал этого, или же не думал об этом, не думал, какое впечатление этот производило на тех, кто видел меня в течение жизни. Я не верил их льстивым речам. Их страсть вызывала во мне только презрение. Даже мой господин казался слабым, введенным в заблуждение существом из-за того, что вожделел меня. Но теперь я понял, почему люди несколько теряли голову. Тот мальчик, что умирал на постели, тот мальчик, что стал причиной всеобщих рыданий, тот мальчик казался воплощением чистоты, воплощением юности на пороге жизни. Единственное, что казалось нелогичным, было волнение в огромной комнате.

Почему они все плачут? В дверях я увидел священника, знакомого мне священника из соседней церкви, и заметил, что мальчики спорят с ним и опасаются пустить его к моей постели, чтобы я не испугался. Все это представлялось мне бессмысленной путаницей. Рикардо не должен заламывать руки. Бьянка не должна так стараться с этой мокрой тряпкой и ласковыми, но явно отчаянным словами.

Ох, бедный мальчик, подумал я. Если бы ты знал, какой ты красивый, ты мог бы испытывать к окружающим побольше сочувствия, мог бы считать себя немного сильнее и способнее самому чего-то добиться. На деле же ты играл с людьми в коварные игры, потому что не верил в себя и даже не знал, какой ты на самом деле.

Все ошибки виделись мне совершенно отчетливо. Но я уходил отсюда! Тот же поток воздуха, который вытолкнул меня из лежавшего на кровати очаровательного молодого тела, затягивал меня наверх, в туннель, где дул яростный, шумный ветер.

Ветер захлестнул меня, окончательно затащил меня в тесный туннель, я увидел, что я в нем не один, что в него попали и другие, они двигаются в непрекращающемся яростном вихре. Я заметил, что они смотрят на меня; я увидел открытые как бы в страдании рты. Меня тянуло по тоннелю все выше и выше. Я не чувствовал страха, но испытывал ощущение обреченности. Я ничем не мог себе помочь.

Вот в чем заключалась твоя ошибка, пока ты был тем мальчиком, параллельно думал я. Но здесь все действительно безнадежно. И в тот момент, когда я пришел к этому выводу, я достиг конца туннеля; он рассеялся. Я стоял на берегу прекрасного сверкающего моря.

Волны не замочили меня, но я их помнил и сказал вслух:

– Значит, я здесь, я добрался до берега! Смотри, стеклянные башни!

Подняв голову, я увидел, что до города еще далеко, что он лежит за цепью зеленых холмов, что к нему ведет тропа, а по обе стороны тропы цветут яркие роскошные цветы. Я никогда не видел таких цветов, никогда не видел лепестков такой формы и в таких сочетания, и никогда за всю мою жизнь глазам моим не открывались такие краски. В палитрах художников для этих красок названий не было. Я не мог назвать бы их теми немногочисленными слабыми неадекватными терминами, что были мне известны.

О, как же поразились бы венецианские художники таким краскам, думал я, и представляешь, как бы они преобразовали наши работы, как бы они воспламенили наши картины, только бы найти их источник, растолочь в порошок и смешать с нашими маслами. Но какой в этом смысл? Картины больше не нужны. Все великолепие, которое можно запечатлеть в красках, открылось в этом мире. Я видел его в цветах; я видел его в пестрой траве. Я видел его в бескрайнем небе, поднимавшимся надо мной и уходившем далеко за ослепительный город, и он тоже сверкал и переливался этим грандиозным, гармоничным сочетанием красок, смешавшихся, мигающих, мерцающих, словно башни города были сделаны не из мертвой или земной материи или массы, а из чудесной бурлящей энергии.

Меня переполняла огромная благодарность; все мое существо отдавалось этой благодарности.

– Господи, теперь я вижу, – произнес я вслух. – Я вижу и понимаю. – В тот момент мне действительно очень ясно открылся подтекст этой разносторонней и постоянно усиливавшейся красоты, этого трепетного, светящегося мира. Он до того исполнился смыслом, что я видел ответы на все вопросы, что все наконец-то окончательно разрешилось. Я вновь и вновь повторял шепотом слово «да». Я, кажется, кивнул, а потом выражать что-то словами показалось мне полным абсурдом.

В этой красоте сквозила великая сила. Она окружила меня, как воздух, ветер или вода, но он имела к ним отношения. Она была гораздо более разреженной и глубинной, и, удерживая меня с внушительной силой, тем не менее оставалась невидимой, лишенной ощутимой формы и напряженности. Этой силой была любовь. О да, думал я, это любовь, совершенная любовь, и в своем совершенстве она наполняет смыслом все, что я когда-либо знал, каждое разочарование, каждую обиду, каждый ложный шаг, каждое объятье, каждый поцелуй – все это было только предзнаменованием этого божественного приятия и добра, ибо дурные поступки показывали, чего мне не хватает, а хорошие вещи, объятья, мельком открыли мне, какой может быть любовь.

Всю мою жизнь наполнила смыслом эта любовь, ничего не оставив незамеченным, и, пока я этим восторгался, пока всецело, без настойчивости и сомнений, отдавался ей, начался удивительный процесс. Вся моя жизнь вернулась ко мне в форме всех тех, кого я когда-либо знал.

Я увидел свою жизнь с самых первых секунд и до того самого момента, который привел меня сюда. В этой жизни не нашлось ничего ужасно примечательного; в ней не хранилось ни великой тайны, ни перелома, ни особенно значительного события, которое изменило бы мою душу. Напротив, она оказалась просто естественной и заурядной цепочкой мириадов крошечных событий, и каждое из этих событий касалось других душ, затронутых мной; теперь я увидел нанесенные мной обиды и те мои слова, что приносили успокоение, я увидел результат своих самых незначительных, повседневных поступков. Я увидел обеденный зал флорентинцев, и снова среди них я увидел неловкое одиночество, в котором они споткнулись на пути к смерти. Я увидел изоляцию и печаль их душ, сражающихся за то, чтобы остаться в живых.

Единственное, чего я не видел – это лицо моего господина. Я не видел, кто он такой. Я не видел его душу. Я не видел, что значит для него моя любовь, или что значит его любовь для меня. Но это не имело значения. В действительности я осознал это только позже, когда пытался пересказать испытанное. Пока что важно было только понимание того, что означает дорожить остальными и дорожить самой жизнью. Я осознал, что значило рисовать картины, не рубиново-красные кровавые и животрепещущие венецианские картины, но старинные картины в древнем византийском стиле, которые когда-то с таким совершенством и безыскусностью выходили из-под моей кисти. Теперь я понял, что рисовал удивительные вещи, и увидел эффект, произведенный моими картинами… и мне казалось, что меня затопит огромное скопление информации. Ее накопилось такое богатство, и ее было так легко воспринимать, что я почувствовал великую и легкую радость.

Знания эти были похожи на любовь и на красоту; я с великим торжествующим счастьем осознал, что все они, знания, любовь и красота, все они – одно и то же. "Ну да, как же я не понял. Все так просто! – думал я. Если бы я находился в теле с глазами, я бы заплакал, но это были бы сладостные слезы. В действительности же моя душа чувствовала себя победительницей всех мелочных, расслабляющих вещей. Я стоял неподвижно, и знания, факты, то есть сотни и сотни мелких подробностей, которые, как прозрачные капли волшебной жидкости, проходили сквозь меня, наполняли меня и исчезали, уступая дорогу новым нитям этого водопада истины – все они внезапно поблекли.

Там, впереди, стоял стеклянный город, а за ним высилось голубое небо, голубое, как в полдень, только теперь его заполнили все существующие на свете звезды.

Я пошел по направлению к городу. Я пошел к нему с такой стремительностью и с такой убежденностью, что задержать меня смогли только три человека.

Я остановился. Я был потрясен. Но этих людей я знал. Это были священники, старые священники из моей родной страны, которые умерли задолго до того, как я нашел свое призвание, и теперь я видел все это очень отчетливо, я знал их имена, знал, от чего они умерли. На самом деле это были святые из моего города и из великого здания с катакомбами, где я раньше жил.

– Зачем вы меня держите? – спросил я. – Где мой отец? Он же уже здесь, правда?

Только когда я задал этот вопрос, я увидел своего отца. Он выглядел точно так же, как всегда. Здоровый, лохматый мужчина в кожаных охотничьих одеждах, с густой взлохмаченной бородой и длинными каштановыми волосами, того же цвета, что и у меня. Его щека порозовели от холодного ветра, а нижняя губа, выделявшаяся между густыми усами с бородой с проседью, насколько я помнил, была влажной и розовой. Глаза по-прежнему оставались ярко-голубыми, как фарфор. Он помахал мне. Он помахал мне, как всегда, небрежно, сердечно, и улыбнулся. Он выглядел точь-в-точь так, словно собирался в спеть, невзирая на советы и предостережения не охотиться там, совершенно не боясь, что на него могут налететь монголы или татары. В конце концов, с ним был большой лук, лук, который мог натянуть только он, как мифический герой великих поросших травой полей, с ним были его остро заточенные стрелы и его огромный широкий меч, которым он мог с одного удара отрубить человеку голову.

– Отец, почему они меня держат? – спросил я. Его лицо стало озадаченным. Улыбка просто погасла, а лицо утратило всякое выражение, и к моей глубочайшей печали, к моей ужасной, потрясенной печали, он весь поблек, и его больше не было.

Священники, стоявшие рядом со мной, люди с длинными седыми бородами, облаченные в черные рясы, заговорили со мной сочувственным шепотом:

– Андрей, твое время еще не пришло.

Я чувствовал себя глубоко, глубоко несчастным. Мне стало так грустно, что я не мог подобрать слов возражения. Я понял, что никакие мои возражения ничего не изменят, и один из священников взял меня за руку.

– Нет, ты всегда так себя ведешь, – сказал он. – Спрашивай. – Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Я слышал его очень отчетливо и знал, что он не держит зла лично на меня. На такое он был не способен.

– Тогда почему, – спросил я, – мне нельзя остаться? Почему вы не разрешаете мне остаться, если я хочу, если я так далеко зашел?

– Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.

И я не мог не признать, что на секунду я действительно понял ответ. Он был сложным и в одновременно глубоко простым, он имел отношение к полученным мной знаниям.

– Ты не сможешь забрать их с собой, – сказал священник. – Ты забудешь все подробности, увиденные здесь. Но помни общий урок – значение имеет только твоя любовь к другим, и их любовь к тебе, и общее усиление любви в окружающей тебя жизни.

Это показалось мне чудесным и исчерпывающим! Не просто клише. Нечто безмерное, неуловимое, но такое тотальное, что все смертные преграды рухнули бы перед лицом этой истины.

Я моментально вернулся в свое тело. Я моментально стал мальчиком с каштановыми волосами, умирающим на кровати. Я почувствовал зуд в руках и ногах. Я изогнулся, и спина загорелась жуткой болью. Я весь горел, потел и корчился, как раньше, только теперь у меня сильно потрескались губы, а язык порезался о зубы и распух.

Дата добавления: 2015-10-02