Жизнь в шкафу

(монолог)

УБИЙЦА

Я убил своего отца в одиннадцать лет.

Мой отец был значимым человеком в обществе. Он входил в список «100 самых влиятельных интеллектуалов ХХ века». Я не очень понимаю, по какому принципу составляются такие списки.

Это случилось 23 ноября 1997 года. Мамы в тот вечер опять не было дома. Она позвонила и сказала, что задержится после спектакля. В том году она часто где-то задерживалась под самыми разными предлогами. Мы с отцом поужинали холодной говядиной и овощным салатом. Потом он немного выпил и пошел в спальню работать над очередной статьей для научного журнала. Отец в любых ситуациях умел сохранять хладнокровие. И писал очень много всяких статей.

Я улегся на диване в своей комнате. Включил телевизор, пощелкал пультом. Ничего интересного. Взял с тумбочки книгу. Это был сборник рассказов Рэя Брэдбери: «Золотые яблоки Солнца». Я прочел «И грянул гром» (это где про охоту на динозавров и эффект бабочки – знаменитая история) и еще про невидимого мальчика Чарли. Потом в мою комнату пришел отец. Он сказал:

– Глаза испортишь.

И включил свет.

Мы решили скоротать вечер за игрой в шахматы. У нас были красивые костяные фигуры, лакированная доска. Отец взял черную и белую пешки, спрятал их за спиной, предлагая мне сделать выбор. Игра всегда шла по-честному. Отец не признавал поддавков. Мне выпало играть за черных. Белые пытались разыграть ферзевой гамбит, но я разыграл контргамбит Альбина. В тот вечер отец играл рассеянно, и мне впервые за долгие месяца удалось свести битву к ничьей.

Отец пожал мне руку, сказал, что хватит на сегодня. Отошел к окну, отодвинул занавеску и начал смотреть на падающий снег. Я подошел к нему, встал рядом – он погладил меня по голове. Все также рассеянно. Я понял, что хочу молочного коктейля и сказал об этом.

Он приготовил мне молочный коктейль. Мы посмотрели какое-то глупое кино про спасение мира от инопланетных захватчиков.

– Поздно уже, - сказал отец. – Ложись. Не забудь почистить зубы. Надень пижаму.

– Я хочу дождаться мамы, - ответил я.

– Ложись.

Мне пришлось подчиниться. Но я видел свет под дверью, слышал шаги на кухне. Я подумал, что на день рождения кто-нибудь из родственников обязательно подарит мне проектор звездного неба. Начал вспоминать созвездия, чтобы уснуть.

Я проснулся от дикой головной боли. Посмотрел на светящиеся электронные часы, стоящие на книжной полке: 03:20. Мне стало страшно, хотя голова болела и раньше. Иногда я целый день не мог встать с кровати. Мама водила по врачам, но те не находили ничего такого. Я подумал, что мама наверняка уже вернулась, надо ее проведать. Вышел в коридор и тут, наконец, понял, в чем причина моего приступа...

Дверь в спальню родителей была не заперта, отец лежал поперек тахты, одетый, раскинув руки, и громко храпел. Это был чудовищный храп. От него моя голова буквально закипала. Мучительно.

Мамы в квартире не было. Я сходил в туалет по-маленькому, снова подошел к спальне родителей. Вошел. Задел ногой пустую бутылку, она громко покатилась, храп на мгновение прекратился, а после возобновился с удвоенно й силой. Я понял, что отец пьян.

Такое с ним бывало крайне редко. Трезвый он не храпел. Никогда.

Я присел на краешек тахты и стал его тормошить. Он что-то пробурчал, отмахнулся пару раз, но глаза так и не открыл. Выходя из спальни родителей, я прикрыл дверь.

Вернувшись к себе, я попытался найти беруши, но они куда-то делись. Тогда я взял музыкальный плеер и поставил кассету с успокаивающей музыкой: звуки природы, все дела.

Не помогло. Храп прогрызался через шелест дождя и птичьи трели.

Голова болела все сильнее. Ее словно зажали в тисках, и теперь закручивали ручку. Минута храпа – поворот, и еще один, и еще… Светошумовой взрыв.

Выключил плеер, нахлобучил на голову сразу две подушки. Бесполезно. Встал, сходил в ванную, держал голову под струей холодной воды. Отпустило ненадолго.

Я еще дважды старался разбудить его.

Я ходил по квартире, будто под огромным колоколом, по которому бьют кувалдой.

Нашел на полке клубок красной шерсти с двумя стальными спицами – некоторое время назад мама ждала ребенка (у тебя будет сестричка, говорила она) и что-то вязала. Потом я услышал слово «выкидыш» и мама вязать перестала.

Взяв спицы, опять пришел к отцу. Он лежал на спине и храпел. Я зажег лампу. Часы на его руке показывали половину пятого утра.

Из носа отца торчали черные волоски. Я стал медленно вводить спицу в его левую ноздрю. Он продолжал храпеть. Спица была достаточна длинная – не меньше 30 сантиметров. В определенный момент я почувствовал упругое сопротивление и надавил чуть сильнее. Раздался негромкий хруст, а дальше сталь пошла легко. Храп прекратился. Отец открыл глаза – они были красными, как шерсть в клубке, и удивленными. Он, кажется, попытался что-то сказать. Несильно дрыгнул ногой. Вторую спицу от испуга я ввел гораздо быстрее.

Наступила тишина. Она была настолько волшебной, что я заплакал.

А потом я пошел в свою комнату, упал на кровать и провалился в долгожданный сон.

АЛЬБОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВНУТРЕННОСТЕЙ

– Почему ты захотел сделать это? Он тебя чем-то обидел?

– Нет.

– Ты понимаешь, что лишил человека жизни?

– Да.

Психиатру не нравились мои ответы. А я не знал, что еще сказать.

Я же рассказал все, как было.

Диагнозы менялись: от эмоционально неустойчивого расстройства личности до параноидной шизофрении. В то время мне эти слова казались сплошной абракадаброй. В итоге врачи сошлись на шизоаффективном расстройстве, что позволила моей матери с чистой совестью упрятать меня на следующие пять лет в загородный интернат для детей с психическими отклонениями. Посадить в тюрьму меня не могли в силу возраста. Частная территория. Внушительный больничный комплекс, к которому примыкает здание интерната: стены салатового цвета, диснеевские герои и зал рекреации. А еще решетки на окнах.

После того, как я убил своего отца – мать избегала смотреть мне в глаза.

– Ты – чудовище, - шептала она. – Не понимаю, как такое могло произойти…

За пять следующих лет мы виделись три раза. На мой день рождения. Два раза она пропустила. Встречи были феноменально короткими. Она зачем-то дарила мне красные рубашки, причем всегда ошибаясь с размером: мое тело менялось стремительно и, если по правде, эти перемены скорее удручали. Когда санитары впервые поймали меня за мастурбацией, то засунули в ванну со льдом: чтобы остыл. Следующие два месяца не было эрекции, а потом – просто стал осторожнее.

Содержание в интернате обходилось недешево. Но мать платила точно в срок: сбережения отца позволяли содержать чудовище в элитном застенке.

Всегда буду помнить ее слова в нашу последнюю встречу:

– Иногда я думаю, что лучше бы у меня вообще не было детей.

Спустя три месяца после этой финальной фразы – она умерла от какого-то молниеносного перитонита.

Пять лет я провел в лечебнице среди олигофренов, аутистов, пироманов, живодеров, сексуальных извращенцев, потенциальных самоубийц и будущих маньяков. Самому маленькой психопатке едва исполнилось восемь, самому старшему – было семнадцать лет. За неделю до выписки этот несчастный сиганул из окна, и его мозги расплескались по асфальту. Он проявил упорство в достижении цели: сумел снять замок на решетке и украсть ручку, отпирающую ставни. В предсмертной записке он все объяснил: «не знаю, как дальше»

Подробно описывать этот период у меня нет никакого желания. Большую часть времени я спал или сидел в библиотеке. Иногда меня водили на прием к докторам, которые не могли и не хотели никому помогать. Некоторые из них сами были с придурью. Иногда воспитатели заставляли нас делать общественно-полезную работу: сгребать листья, клеить коробочки и все такое.

– Вы должны уметь приносить пользу обществу, - говорили они.

Всерьез нашим образованием никто не занимался. Нас даже не спрашивали, кем мы мечтаем стать. Наверное, боялись услышать ответ. Педагоги менялись со сверхсветовой скоростью. Негласно разрешались телесные наказания.

За весь срок лечения я прочел более пятисот книг. Практически все, что стояло на полках библиотеки. Без разбора. Если говорить о художественной литературе, то в каждом произведении, прочитанном мною в стенах интерната, добро непременно торжествовало. Конец всегда был счастливым.

Проводилась терапия творчеством. Выбрал курс фотографии. Он был коротким, всего две недели, но я научился проявлять снимки, и мне разрешали в одиночку находиться в комнате с красной лампочкой – директор сказал: юноша умеет ловить момент.

В конце концов, за меня достаточно платили.

Девственности я лишился в кабинке мужской душевой, куда тайком пробралась четырнадцатилетняя нимфоманка Алина (мне уже исполнилось пятнадцать). У нее были костлявые бедра, обглоданные до мяса ногти и комки серы в ушах. Она прибавила напор воды, взяла мой член в руку, начала его быстро тереть, словно лампу Алладина, приговаривая:

– Давай, давай!..

Потом повернулась задом.

Все закончилось быстро. Мне стало противно. Алина потом забеременела.

Не обязательно, что ребенок был именно от меня. Алина пробиралась к разным мальчикам тем летом – у нее появился настоящий талант лазутчика. А осенью она, запаниковав, решила сделать аборт подобранной с пола железной расческой с кривыми зубьями, занесла внутрь заразу и умерла от сепсиса. Обещали разбор с комиссией.

Я захотел взглянуть на Алину перед тем, как ее зароют. Все мы рано или поздно становимся кормом для червей. С этим ничего не поделаешь.

Морг находился за больничным корпусом. Туда нам запрещали ходить, это считалось серьезным проступком и грозило карцером. Там действие библиотечного добра заканчивалось. Но я пошел.

Украл белый халат и ключ от калитки из кладовки санитара.

Патологоанатом был пьян. Я солгал, что мечтаю стать врачом. Угостил его найденными в кармане халата сигаретами. Он не донес на меня, приняв, наверное, за любопытного стажера. Меня совсем не тошнило.

– Еще сто с лишним лет назад мыть руки перед операцией считалось в диковинку, парень, - сказал он при первой встрече. – Родовая горячка и еще эти попы, будь они прокляты!..

В морге оказались блестящие кафельные стены, гудящие лампы и куча тел на каталках.

– Забыл, это как называется? – спросил я, указывая на синюю шею.

– Странгуляционная борозда.

– А вот это что?

– Сальник выпрыгнул.

Выяснилось, что до комиссии Алину вскрывать не будут. Она лежала на каталке в углу: голая, с подвязанной челюстью. Дима (так звали патологоанатома) собирался вскрывать другого ребенка, умершего вроде как от пневмонии. Он взял специальный нож и кусачки, чтобы раскрыть грудную клетку.

– Я могу сделать несколько снимков? – спросил я, показывая фотоаппарат. – Для научной работы.

– Требуху? Валяй. А лица – нельзя.

Я успел прийти еще дважды, прежде чем поймали. Вскрытие Алины, конечно, пропустил. Но успел сделать целый альбом с человеческими внутренностями. Все подписал, каталогизировал. Мне даже удалось заснять поликистозную почку старухи и черное легкое заядлого курильщика. Еще нравилось смотреть, как Дима ловко бросал человеческий орган на весы. Он разрешил мне подержать сердце того ребенка. Оно было склизкое.

– Урод! – кричала воспитательница и била меня альбомом по лицу. – Что ж ты делаешь, а? Что ж ты делаешь, тварь такая?! Совсем мозгов нет?..

У меня выявили обострение болезни, подписали на курс антипсихотиков и отправили в изолятор.

В изоляторе я и узнал о смерти матери. Кредит мой закончился.

– Положительная динамика, - сказал новый доктор. – Выписывайте.

И тогда я официально выздоровел.

РОМАН С КЛАДБИЩЕМ

Приступы головной боли вроде бы прекратились. Физически я чувствовал себя прекрасно.

По закону мне причиталась часть родительского имущества. Мать не оставила никакого завещания. Мать многое разменяла и многое продала за то время, пока я лечился. Мне досталась небольшая квартира в индустриальном районе, мизерный счет в банке и несколько картонных коробок, до отказа набитых книгами. Я обставил свое новое жилье минимумом мебели, спал на матрасе. Купил проектор. Дважды в неделю наведывался социальный попечитель (до совершеннолетия полагался присмотр), раз в три месяца я ходил на стандартный психологический осмотр. Получил аттестат о неполном среднем образовании, новую регистрацию и должен был найти работу. Я не видел смысла в том, чтобы продолжать обучение в школе или любом другом заведении. И никто не мог меня к этому принудить. Я решил, что хватит.

Знакомый попечителя работал на кладбище. Попечитель в принципе был неплохим человеком – он брал часть денег, положенных мне государством, как сироте, а взамен я потребовал, чтобы меня лишний раз не беспокоили. Он помог устроиться на работу.

Выдали бумажку, где значилась полумифическая профессия «землекоп 1-ого разряда».

Я стал копателем могил.

После истории с моргом – я понял, что смерть привлекает меня. Я не боялся ее, не испытывал ужаса, отвращения к трупам, воспринимал смерть, как неотъемлемую часть бытия, всеобщего миропорядка, часть жизни. Существование любого организма настолько скоротечно, что глупо тратить отпущенное тебе время на страх. Конец неизбежен. Без занавеса не бывает спектакля. Книгу читаем ради финала. Стоит представить самую любимую песню, которая будет звучать в голове на бесконечном повторе, на полной громкости. Снова и снова. Вот что такой рай, описанный в религиозных откровениях.

Зарплата была не особо большая, но основные траты были еще меньше. Одеждой и едой меня снабжали. Свободного времени – навалом. Я продолжал читать, потому что чтение – эффективный способ развития. Все, что надо знать о жизни, можно узнать из книг.

Через пять месяцев скопил денег на покупку подержанного фотооборудования. Смотреть на происходящее через объектив, спокойно, отстраненно – это было по мне. А если встречаешь то, что хочется рассмотреть получше – стоит всего лишь нажать кнопку. Иногда удавалось сфотографировать трупы – дома я отвел целую полку под папки со снимками, на которых была смерть: мертвые люди, мертвые животные, птицы, насекомые…

Еще хотел чуточку поработать в крематории. Слова казались почти магическими: «подходим, прощаемся!» Домовина трещит, распадается, пламя гудит, тело чернеет. Холодный равнодушный звук металлической задвижки. Цвет пламени меняется в зависимости от того, как человек умер. Меня только раздражали плачущие родственники. Они все портили.

Для работников при кладбище устроили отдельную сторожку.

Обогреватель плевался искрами и сжирал весь кислород в помещении. Окно понизу забили фанерой, чтобы не менять разбитое стекло. В холодные дни укрывались синтетической шубой вместо одеяла. Она висела на крюке у входа и напоминала шкуру старого медведя.

Один мой сменщик был дерганым студентом, а второго звали Шуруп, он был алкоголик и болтун. Когда я открывал дверь в каморку, заступая на смену, Шуруп уже восседал в черном самолетном кресле со сломанной спинкой, отчего оно было похоже на кушетку психоаналитика, курил «беломор» и смотрел телевизор «Радуга», в котором атрофировались, кажется, все цвета, кроме зеленого. От Шурупа несло перегаром.

Все помещение провоняло кислятиной.

– Привет, парень, привет, - начинал он и дальше нес что-то свое, что несут обычно пьяные глупые старики, к чему никогда не прислушиваешься.

Обменивались рукопожатием и я начинал выкладывать свои вещи из сумки: книги, второй свитер, бутерброды, кофе в термосе. Не прекращая говорить, Шуруп подходил к осколку зеркала, висящему на стене над столом, вытаскивал из кармана засаленной куртки расческу (два зубца сломано), продувал ее, как губную гармошку и медленно зачесывал назад свои длинные грязные волосы. Это означало: пора работать.

Шуруп резко обрывал речь, натягивал перчатки без пальцев. Вынимая откуда-то из сумки шкалик, отвинчивал пробку, делал глоток и предлагал мне угоститься. Он всегда предлагал, а я всегда отказывался, и мы оба были по-своему довольны этим дурацким ритуалом.

– Пока, парень, - говорил он, выходя за порог, когда смена заканчивалась.

Работать копателем могил было непросто, особенно зимой: приходилось часами долбить лопатой мерзлую землю, и тогда даже перчатки не спасали от мозолей. Бывало, что к концу смены я не мог поднять рук, пот катил градом, все тело ныло, ноги дрожали. Могло и вырвать от переутомления, если заказ был срочный и работали на скорость. Но трудности закаляют. Мое тело окрепло, я научился не бояться холода, стал гораздо сильнее.

Еще два года прошли быстрее, чем я ожидал. Когда в жизни ничего не меняется – время летит незаметно. Я много трудился, читал, фотографировал. По пятницам ходил в один тихий бар, где выпивал пару кружек пива с фисташками или, если день был тяжелый, несколько порций хорошего виски. Раз в две или три недели я вызывал проститутку по специальному каталогу – и такие отношения с женщинами меня вполне устраивали: никаких обязательств, никто не покушается на твое одиночество… Я был вынужден везде прибавлять себе возраст и первое время боялся, что быстро раскусят. Но – нет. Сутенеров вообще не волнует твой паспорт, если ты готов платить.

Социальные попечители и психологи исчезли, растворились, как миражи. Я плыл по течению. Два года я готовился, только не вполне понимал: к чему?

А потом моя жизнь опять изменилась. Это произошло 23 апреля 2005 года.

День с утра не заладился. Нас обманули с выплатой по предыдущему заказу. Но не выкапывать же труп обратно. Потом у Шурупа с похмелья во время работы случились судороги, и его увезла карета «скорой помощи». Сказали: высокое давление и сахар зашкаливает. Минус один человек в смене – нагрузка больше. Опускали гроб с утренним клиентом – перетерся ремень – гроб ковырнулся, крышка слетела, покойник вывалился. Оказалось, что лицо клиента обглодано (вероятно, крысами), он жил на отшибе, в частном доме, хватились его не сразу. У кого-то началась истерика. Кто-то потерял сознание.

Пришлось во второй раз вызывать «скорую».

Потом я опрокинул на себя чашку с горячим супом. Еще ударился затылком о раскрытую дверцу навесного шкафчика – едва не раскроил башку. Промочил ноги. Вечером я понял, что больше не буду копателем могил. Это были знаки. Время пробовать новое. Я бы мог, к примеру, стать санитаром в морге или освоить искусство бальзамирования.

Я переоделся, вышел из каморки и двинулся по периметру к западному выходу. Дул теплый весенний ветер, под ногами хлюпала грязь. Дышалось легко. Я решил, что пора взять неделю отпуска и все хорошенько обдумать. Я решил…

Она сидела на скамейке у памятника с ангелом и читала книгу. Услышав мои шаги, она повернула голову и посмотрела на меня. Я остановился. Красивая.

Она снова уткнулась в книгу. Но дерзости в тот вечер мне было не занимать.

– Что читаешь?

Она снова подняла голову и прищурилась.

– «Над пропастью во ржи».

– А, ясно.

Девушка нахмурилась.

– Что тебе ясно? Ты читал?

– Да.

– И что скажешь? Как тебе Холден?

– Никак. Никакого Холдена не существует.

– В смысле?

– Есть взрослый дядя Джером, который отчаянно кривляется, прикидываясь подростком. И это видно в каждой строчке. Нелепо, как старик в ползунках.

– Эта повесть всегда была популярна у молодежи. Типа того.

– Конечно. В книге ведь можно увидеть себя таким, каким представляешь, умным малым с обостренным чутьем к пошлости, но не таким, какой ты есть на самом деле. Видимо потому текст и пользуется успехом у маньяков.

Она задумалась. Усмехнулась. Но не согласилась.

– Кенти, - сказала она. – Так меня зовут друзья. А тебя как зовут?

КЕНТИ

Она приходила раз в полгода на могилу бабушки. Читала. Но в тот вечер я увидел ее впервые. Так совпало. Это тоже был знак.

Она играла на бас-гитаре, училась на журналиста и мечтала прославиться.

В переводе с индейского ее прозвище означает «поющая». До того как начать играть на гитаре, она стреляла из лука и арбалета, носила в прическе птичьи перья, раскрашивалась на боевой манер и не упускала случая поорать у костра с бубном дикие песни североамериканских индейцев. К моменту нашей встречи ей исполнилось девятнадцать. Парня Кенти заменял Fender Jazz Bass в черном кейсе и иногда пенни борд, на котором она любила умотать в ночи. Под косухой на ней вечно была футболка с нюхающей через стодолларовую купюру кокаин диснеевской Белоснежкой, а ее тело украшали три татуировки: перо дронта (правая лопатка), миниатюрный кинжал (ребро левой ладони) и голова Владимира Маяковского (левое предплечье). Когда голове поэта исполнился год – Кенти пририсовала ручкой колпак и полосатую свистульку, и накидалась портвейном, чтобы отметить. Она тоже прочитала вагон книжек. И ее губы были идеальны. Когда Кенти о чем-то глубоко задумывалась, то прикусывала нижнюю.

Кенти понравились мои фотографии.

– Круто, - сказала она. – Ты реальный фрик. У тебя в голове тараканье гнездо.

– Гореть мне в аду?

Кенти подняла голову от фотоальбома, воздела к потолку указательный палец и сказала:

– Иисус этого не допустит!

Я запомнил ее слова.

Она научила меня слышать музыку. И я никогда этого не забуду.

До шестнадцати лет я вообще думал, будто рок-концерт – это что-то вроде шабаша, где обдолбанные марафетом гитаристы после каждой песни бросаются в толпу пьяных подростков, срывающих с себя и музыкантов одежду и орущих благим матом. Полицейские без устали работают гибкими черными дубинками, на подоконниках валяются использованные шприцы-инсулинки, а туалетные кабинки используются только для свободной любви. Живи быстро, умри молодым, все дела.

После рока я полюбил джаз и все остальное. Еще Кенти помогла получить работу в глянцевом журнале – редакции понравились мои снимки (те, что без трупов) и я стал внештатным фотографом. Перестал копать могилы и нужно было как-то зарабатывать. Параллельно устроился в один фотомагазин на четыре дня в неделю. Там я читал.

– Что на этот раз? – спрашивала Кенти, влетая в магазин, хлопая дверьми. – Бардо Тодол?

Я показывал обложку.

– Бальзамирование и реставрация трупов.

– Миленько. Принесла тебе по этому поводу «Лакримозу».

– Моцарт?

– Дарквейв.

– Я этого не знаю, наверное, они это придумали.

– Да ты блин рассуждаешь, как святая инквизиция!..

В основном мы говорили о музыке и книгах. Мне нравилась Кенти. Я сильно нуждался в ней. Но ей было все равно. Она воспринимала меня просто как неординарного приятеля.

Однажды мы с Кенти все-таки провели ночь вместе.

АНТИВАМПИРСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

Мы отправились на концерт ее хороших друзей в музыкальное кафе под названием «13-ый стул». Была осень, начало октября. Шел дождь и по такому случаю Кенти вырядилась, в стиле hard-boiled детективов Дэшилла Хэммета: черный короткий двубортный плащ, шляпа, юбка-карандаш, ботильоны. Дамский вариант Сэма Спейда. Ребята играли прекрасно, музыка подчеркивала погоду за окном, а я изо всех сил представлял себя Хамфри Богартом. Чтобы смотреться в нашем воображаемом кино органично – мы накачивались бурбоном, курили Camel (сигарета в углу рта), неловко стряхивая пепел мимо пепельницы. То есть вы понимаете: иногда вечер подхватывает тебя и куда-то несет, и совершенно не хочется этому противиться. Мы и не противились.

Бурбон на определенном этапе своего действия дарит удивительную ясность и четкость мысли, продолжается состояние недолго, совсем недолго, но оно есть. Мы придумываем мифическую планету Буппер, что-то в духе Курта Воннегута, как нам кажется, жители этой планеты, когда задают глобальные вопросы, принимают какие-то важные для себя решения – обязательно добавляют: без всякого злого умысла – такая традиция. Например: милая Импа113, ты выйдешь за меня замуж, без всякого злого умысла? А Импа113 обяза-тельно отвечает: воу! конечно, дорогой! Или: воу! по-моему, я еще не готова!

Дождь шел и шел. Из джаз-кафе короткими перебежками, чтобы не вымокнуть до нитки, мы перебрались в ночной кинотеатр. Там премьера фильма про пришельцев среди нас или вроде того. В большой бумажный стакан с кока-колой добавляю рома из фляжки и к концу фильма вижу за горизонтом радужный даль. Я вспоминаю, что у меня дома есть еще бутылка белого вина. Кенти говорит, что надо ехать.

Мы курим (я очень редко курю) на балконе: небо кружится, а звезды похожи на маленькие серебряные гвозди.

– Да ты же накидалась, - говорю я.

– Нееет! С чего ты взял? – отвечает Кенти, стараясь непринужденно облокотиться на бал-конные перила.

– Ты уже десять минут залипаешь на этот цветок…

– Я вообще люблю растения!

Вино наслаивается на предыдущие переживания.

– Я не ем после шести, представь себе.

– И что, действует?

– О да! Напиваешься гораздо быстрее…

Мы хохочем, распластавшись на матрасе, как тюлени. Играет музыка. Я вижу лицо Кенти, ее идеальные губы, вот они приближаются к моим губам…

А потом будто кто-то с головой накрывает тебя толстым покрывалом.

Я просто выключился. Проснулся к полудню (музыка продолжала орать), Кенти спала, упершись коленями в стену, я подумал, что надо бы умыться и приготовить кофе. И принять аспирин. Но сначала – умыться. Как следует почистить зубы.

Когда вышел из ванной, растрепанная Кенти сидела на кухне, закутавшись в плед. Она сидела и спокойно ела чеснок. Зубчик за зубчиком.

– Отличная штука – чеснок! – сказала она. – Зачем тебе столько?

– От вампиров.

Она точно не думала ни о чем таком. И больше мы не ночевали вместе.

Чтобы представить вкус утреннего антивампирского поцелуя Кенти – мне надо было всего лишь поесть чеснока. Такие дела.

ЖАН И THE BUBBLES

А потом возник Жан и «Пузыри».

Пузыри появились июльским вечером на мансардной крыше дома, в котором обитал Жан. Это должно быть что-то привлекательное и эфемерное, сказал он. Кенти взбила мыльную смесь и выдула через петлю огромную радужную сферу, которая быстро обособилась и полетела над проспектом. Что может быть более недолговечным, сказала она.

Кенти сбила Жана, катаясь на велосипеде вдоль набережной. Она слушала The Cat Empire за рулем, а Жан не особенно-то смотрел по сторонам. Голова у парня оказалась крепкая. Кенти тут же приготовилась к выяснению отношений, но сбитый поднялся и, отряхнувшись, сказал: извините, - после чего навострился гулять дальше. Такое поведение не-сколько сбило ее с толку, она догнала беглеца и уточнила:

– С тобой все в порядке?

Жан повернулся и посмотрел на нее так, словно увидел впервые. Потом глянул куда-то за ее спину и вверх, пробормотав: точно. После этого Кенти окончательно утвердилась во мнении, что чувак нарушенный. На самом деле Жан в тот день не хило укурился и отправился на прогулку: на ходу тексты придумывались лучше.

– When the sun will rise, - сказал Жан. – То, что надо.

– Когда солнце взойдет? – переспросила Кенти. – Такими темпами, чуви, ты не дотянешь до рассвета.

– У меня дома есть бутылка немецкого смородинового ликера, - невпопад сказал Жан. – Хочешь отметить знакомство?

– Да ты, я гляжу, романтик, - сказала Кенти и прищурилась. – Даже не надейся.

– На что?

И они пошли пить немецкий смородиновый ликер. Так Кенти мне потом рассказывала. В тот знаменательный день у ее оставленного внизу под замком велосипеда свинтили седло и педали. А Жана на самом деле звали Евгением.

Кенти познакомила нас. Жану сказал, что я неплохо фотографирую. В тот вечер я пил алкоголь и чувствовал себя лишним.

Им хорошо говорилось вдвоем.

Родители Жана два года как умерли. Бывает. И он жил один в довольно большой квартире с мансардой (обязательное жилье для романтика), больше никаких родственников у него не осталось. Тоже сирота. Через небольшое круглое окно выбирался на крышу и подолгу сидел в одиночестве, словно наблюдатель на пожарной вышке. О своих родителях Жан особого разговора не затевал, и мы так и не узнали, от чего конкретно те умерли. Видимо, они не бедствовали, потому что на имя Жана был открыт счет в банке. Хранившейся там суммы, если расходовать экономно, по его мнению, должно было хватить лет на десять. За эти десять лет Жан планировал сделать что-то стоящее.

– А если не выйдет? – спросила Кенти. – Вдруг ты не такой крутой, как Леонард Коэн?

– Может и так, - кивнул Жан, разбавляя виски колой.

– Деньги рано или поздно закончатся, и на что ты будешь продолжать жить?

– Там и посмотрим, - философски ответил Жан. – Я ведь всегда могу и не продолжать.

В квартире Жана вдоль стен были книжные полки. Бесконечные ряды книг: от Гомера до Чака Паланика, слово за словом. Вся мебель в квартире была самодельная – Жан конструировал ее в собственном Столярном Гараже. Так, например, стойку для одежды он ловко смастерил из водопроводных труб, стеклянную столешницу установил на причудливом клубке толстой проволоки с запутавшейся в нем механической птицей, для спального места оборудовал специальный настил под потолком с лестницей и канатными качелями. А в центре квартиры стоял навороченный компьютер и всякая музыкальная техника, инструменты на специальных подставках на коврике. Освещалось жилье огромными нидерландскими лампочками с какой-то мудреной нитью накаливания.

Жан признался Кенти, что в возрасте с десяти до семнадцати лет ни разу не вышел из дома и ему приглашали частных учителей. Он вроде как привык быть один. Узнавать мир опосредованно, общаться с людьми не напрямую. Но со смертью родителей все измени-лось и пришлось многому научиться. Или разучиться. Одно время он даже пытался попусту прожигать жизнь и стать торчком, но ему быстро надоело.

– Вот почему ты такой бледненький, - сказала Кенти. – Проклятый социопат. А ты в кур-се, что одежда твоя вышла из моды лет тридцать тому назад? Откуда ты взял эти кроссовки, слетал назад в будущее?

У меня заломило в затылке. Это была наша тема. Про назад в будущее слетать. Я исчезал, как Марти МакФлай на балу «Морское упоение»…

Жан объяснил, что пользуется гардеробом отца. По размеру подходит.

– Ты вконец замороченный.

Со слов Кенти: кукушка у парня заедает, но что-то в этом есть.

– Вы так похожи, - сказала она, обернувшись ко мне. – Ты что там? Не скучай, бро!

Я подумал, что не так.

После третьего коктейля Жан показал нам с Кенти несколько написанных им текстов. Все песенные наброски были на английском языке.

– Почему на английском?

– Он лучше подходит для песен. Мне так кажется.

Кенти, нахмурившись, перевела несколько строчек.

– Круто! Ты реальный поэт. А давай создадим группу, - сказала она. – The Bubbles. Пузыри! У меня есть на примете ритм-секция. Ты главное, чувак, почаще обжирайся кислотой, как Джимбо – и все получится!..

Я сказал, что хочу домой. И ушел. Кажется, они даже не заметили.

29 августа мы снова втроем сидели в джаз-баре «Гомфотерии». Трио (рояль, контрабас и барабаны) исполняло We're All Together Again For The First Time от Дэйва Брубека, Don't Blame Me тетушки Этты, Around The Corner и все в таком духе. Мы заняли диванчики на втором этаже в углу зала, на крышке нашего стола таинственный посетитель криво выцарапал bird lives!, по правую руку стоял шкаф, начиненный старыми французскими романами, шахматными досками и одной пишущей машинкой «Ремингтон» (клавиши западали). Под зеленым потолком висела гроздь лампочек. На стене напротив – костяные часы (якобы из слонового бивня, гомфотерии – это такие вымершие в плиоцене хоботные с двумя парами бивней), а на прочих стенах – портреты знаменитостей всех времен и народов. Ближе всех ко мне оказался Том Уэйтс. Лицо у него на портрете было сильно вытянутое и грустное. На проекторе крутили черно-белые фильмы. Без звука. Официантка принесла нам пива и приличное блюдо гренок с сыром.

– Шахматы – опасная игра! У ферзя шляпа острая, напьешься и упадешь, а она тебе прямо в глаз! – сказала Кенти, отхлебнув пива из кружки.

Я украдкой заглянул под стол. Жан держал Кенти за руку.

А она пыталась болтать со мной, как ни в чем не бывало. Что-то спрашивала про вечеринку за городом. Рассказывала, что их группа хочет записать первый сингл.

Трио ушло на перерыв. Им вяло похлопали. Я посмотрел на экран проектора: там теперь показывали «На последнем дыхании» Жана-Люка Годара. Джин Сиберг была прекрасна.

Я извинился и сказал, что выйду подышать: голова закружилась. Они кивнули.

Моя голова не просто кружилась – она взрывалась от боли все последние дни. Я не мог есть, спать, мне стали не интересны проститутки и даже алкоголь не помогал. Все вернулось. И стало еще хуже.

Я вышел на улицу.

В груди жгло, будто за секунду раскромсали ребра и влили внутрь горячего воска. Какая-то вязкая застывающая боль. Это сложно объяснить. Я прислонился к фонарному столбу, чтобы не упасть. Каждый звук теперь царапал слух гвоздем по стеклу, тело начало зудеть, как если бы меня обернули в стекловату. Почему же я такой слабак, а? Замутило, вот-вот вырвет. Я стал смотреть себе под ноги и глубоко дышать…

Когда я вернулся обратно, Кенти спросила:

– Ты с нами, бро? Решайся. Да или нет? Или ты пропустишь все приключение?!

КОЛОДЕЦ ПАМЯТИ

Из-за Кенти я был готов вписаться в любой блудняк, поддержать самую безумную идею, нестись куда угодно, очертя голову, только бы она не подумала, что я струсил или типа того. Я каждый день представлял, что однажды мне представится шанс, все так совпадет, время и место, и я сделаю что-то настоящее, произведу впечатление, превращусь хотя бы на минуту в героя и она, наконец, посмотрит на меня по-другому. Не как на друга. Она разом слетит с катушек от внезапно проснувшейся любви, бросится мне на шею и воскликнет: черт возьми, бро, какая я была дура! как я могла не заметить! да ты же лучший парень на свете! Но – нет.

8 сентября 2006 года. Я согласился на эту поездку. У Жана была дача за городом (небольшой одноэтажный бревенчатый дом, облепленный антеннами и солнечными батареями, перед входом растет две корявых яблони, между которыми можно повесить гамак; за домом пара теплиц, маленький пруд, баня, дровяной склад и разобранный мотоцикл «Ява» темно-фиолетового цвета под навесом). Жан объяснил, что для отца мотоцикл «Ява» служил почти культовым предметом. Он не собирался на нем ездить – он на «Яву» медитировал. Жан его хранил ради памяти.

Последние теплые деньки, все такое. Сидеть на улице под тентом на раскладных стульях, пить домашнее вино и беседовать. Кенти была в восторге. Солгала родителям, что едет с подружкой на два дня в Таллин. Боялась: если расскажет о загородной поездке неизвестно куда с двумя парнями – родители не поймут. Они у нее были старомодные.

Люди по-разному представляют хороший отдых, вот что. Для кого-то это огромная квартира, где по углам стоят черные мусорные мешки до отказа набитые деньгами, гора кокаина в центре кухонного стола, ты опрокидываешь стопку текилы, кусаешь лайм, лижешь соленую после моря кожу знойной пуэрториканки и палишь в потолок из револьвера. Для кого-то настоящий отдых: подняться на холмы Неаполя, потом поесть пиццы, чумовых ромовых баб, посмотреть Караваджо и умотать после на Капри на пароме. Кто-то любит проводить время у озера, ловить рыбу и жечь по ночам костры. Я люблю быть один дома с хорошей музыкой и книгами.

– Не занудствуй, - сказала Кенти. – Утром в пятницу. Мы тебя ждем.

Мы сели в электричку и приехали на дачу.

День был ясный, хоть и прохладный. Дом стоял отдельно, на просторе. Мы не встретили по дороге ни единого человека. Кенти и Жан шли по тропинке впереди и разговаривали о каком-то современном композиторе. Я брел за ними, пошатываясь от бессонницы, лямка рюкзака тянула плечо. Я уже несколько недель спал урывками, по два-три часа в сутки, и то: наглотавшись предварительно обезболивающими и снотворными препаратами. Просыпался в три двадцать утра и глядел в потолок, боясь пошевелиться, боясь задеть этот ужасный колокол…

– Выглядишь не очень, бро, - сказала Кенти в электричке. – Ты не заболел?

– Плохо сплю в последнее время. Биологические часы разладились.

В доме я вызвался заняться обогревом. Жан носил воду из колонки. Кенти разбирала сумку с продуктами.

Я открыл печную вьюшку, наносил дров, натесал щепы для растопки. Пламя разгоралось неохотно – сырое дерево. Комната наполнилась дымом. Но вскоре теплый воздух загудел в трубе. Огонь забирал свое. Я еще немного посмотрел на огонь, представляя как он пожирает трупы, потом надел рукавицу, закрыл топочную дверцу.

Вышел на кухню.

– Тут только два спальных места, - сказал я.

– Ничего страшного, - улыбнулась Кенти. – Бутерброд хочешь?..

Я не хотел бутерброд, но все равно съел. Вкуса не почувствовал. Надо было носить больше дров – дом протапливать – это несколько часов, плюс потом баня. В какой-то момент Кенти вызвалась помочь, и мы вместе пошли к поленнице. Она постоянно что-то спрашивала, но я ловил мутного и с трудом составлял даже самые простые ответы.

– Тут и дышится по-другому, согласен? – спросила она.

– Да. Верно.

– После бани ты заснешь как ребенок!

– Скорее всего.

Мы выбирали дрова из поленницы. Всю неделю до поездки шел дождь – дерево было сырым. К коже и одежде приставали маленькие кусочки коры. Мы схватились за одну березовую плашку. Моя ладонь оказалась поверх ее ладони. Я задержал дольше, чем принято.

Почувствовал, как ей неловко. Кенти мягко высвободила руку, тронула меня за локоть, типа доверительно, как на сеансе у психолога. Спросила:

– С тобой точно все нормально?

Я тоже спросил:

– Зачем ты меня позвала сюда?

Этот вопрос мне было сложно задать. Я ждал какого-то понятного для себя ответа. Но его не последовало. Кенти пожала плечами и улыбнулась. Взяла корзинку с дровами и быстро пошла в дом. Жан прикатил очередную воду в больших бидонах из-под молока и теперь выходил покурить. Так и ходили туда-сюда.

Я избегал оставаться с Жаном наедине.

Потом мы все вместе обедали и выпивали. Начали готовить баню. Жан растянул гамак. Я решил после обеда немного прогуляться. Пошел в сторону рощи и какого-то пожарного водоема, следуя выцветшим указателям. Людей навстречу по-прежнему не встречалось. Я почувствовал себя кем-то вроде Сталкера в живой-мертвой Зоне.

На границе с роще нашел заброшенный бетонный колодец, накрытый наспех сколоченной решеткой из досок. Я сдвинул эту решетку, заглянул в горловину колодца. Было темно и пахло плесенью. Кинул камешек. Через секунду камешек звонко отскочил от чего-то на дне. Булька не было. Сухо.

Я подумал, что это колодец памяти. Он хранит чужие воспоминания.

Когда вернулся – Жан и Кенти сидели на улице, жарили мясо на мангале и пили вино.

Они вели беседы, казавшиеся мне бессмысленными.

– Детство – самодостаточность, - говорила Кенти, изрядно накидавшись, - взросление – потребность в самореализации вследствие утраты этой изначальной самодостаточности.

– Осади, - говорил Жан, - Потребность в реализации не связана с утратой самодостаточности, она связана с тем, что ты понимаешь: не было никакой самодостаточности.

– В этом понимании и кроется основная проблема. Ты сам себя начинаешь судить по действиям, другие судят тебя по действиям, и ты перестаешь быть чем-то целым, теряешься, растворяешься в суете. Если разум – река, то в нее словно бы подвели трубу, сбрасывающую промышленные отходы. Годы идут – поток мутнеет…

В таком духе. Я тоже налил себе вина в алюминиевую кружку.

– Самое ужасное, - сказал Жан, - это предать себя.

Я сделал большой глоток из кружки.

– Ты предаешь себя каждый день. Мы все предаем.

– Что ты хочешь сказать? – он повернулся ко мне и прищурился.

– Я хочу сказать, что ты предаешь себя каждый раз, когда ложишься спать.

Жан хмыкнул. Кенти рассмеялась. Я налил еще вина. Что я еще мог сказать?

СНЫ В ПЛАМЕНИ

Я рассказываю долго и путано, но только так и может быть рассказана эта история.

Кенти сказала:

– В детстве мы ведь гуляли в одном и том же дворе, и нам казалось, что мир огромен. А теперь мы рвемся путешествовать, чтобы заполнить пустоту внутри, и все равно – тесно.

Она была пьяна. Мы все были пьяны.

После бани я ушел спать за занавеску в отдельную комнатку на топчан. Я надеялся, что на этот раз мне удастся нормально уснуть. Стену над топчаном закрывал синтетический ковер с экзотическими цветами. На полу лежала связка старых газет и подшивка журналов о приусадебном хозяйстве. На полке стояло несколько фигурок нэцкэ. Я положил на ладонь Хотэя, одного из «семи богов счастья». Чтобы исполнилось желание – надо триста раз потереть его огромный живот, где сосредоточена жизненная энергия ци. Забрался под одеяло, сунув фигурку Хотэя под подушку. Из кухни доносился тихий смех Кенти.

И я действительно уснул. Ровно на два часа. Проснулся совершенно трезвым, с дикой головной болью. В главной комнате громко скрипели кроватные пружины. Кенти и Жан трахались. Кенти еле слышно стонала. Мое сердце забилось очень часто.

Я вытащил из-под подушки нэцкэ. Сунул Хотэя в карман джинсов, висящих на стуле. Жан уверен, что нельзя предавать себя. Пожалуй, он прав. Я медленно сел на своем топчане, стараясь быть неслышным, как ниндзя, встал, оделся.

На цыпочках подошел к занавеске, боясь наткнуться на что-нибудь. Не наткнулся. Убедился, что прав. Кенти лежала на спине, широко разведя ноги, Жан нависал над ней, двигал задом. Пальцы Кенти судорожно мяли белую простыню.

Печка была на границе комнат. Я присел на корточки, взял маленький топорик, которым тесал щепу для растопки. Поднялся и отодвинул занавеску. Они ничего не замечали. Они были поглощены собой.

Я быстро сделал три шага, отделяющих меня от их кровати и с размаху ударил Жана топориком в спину. Раз-второй-третий. Четвертый удар пришелся на шею.

Лезвие топора было слишком тупым, чтобы перерубить позвоночный столб одним махом.

Хлынула кровь. Кенти начала страшно кричать, мне это было неприятно, и я слегка успокоил ее, развернув топор, ударив ее обухом в висок. Она замолчала, потеряв сознание.

Потом я стащил с кровати тело Жана. Сходил на кухню, вытер руки полотенцем. Взял два мотка веревки и вернулся в комнату. Кенти была без сознания не дольше двух или трех минут, но я успел как следует привязать ее к кровати.

Она очнулась. И снова начала орать:

– Ублюдок! Психопат! Что ты сделал?!

Потом она заплакала. Из носа у нее потекли сопли.

– Закрой рот, - сказал я.

Кенти не послушала. Пришлось сделать кляп из носка Жана. Я заткнул ей рот. Заклеил сверху полосой липкой ленты, найденной на подоконнике.

Затем я стянул с себя испачканные кровью джинсы и забрался на кровать.

Я занялся с Кенти любовью в первый и последний раз.

Она перестала дергаться, просто лежала, отвернув голову, и молчала.

Кончив, я почувствовал отвращение к ней. Отвращение и разочарование. Кенти была такой же дешевкой, как и все остальные женщины на моем пути.

Я вышел на улицу. Было около часа ночи. Около мотоцикла «Ява», под навесом, я нашел небольшую канистру бензина. Вернувшись в дом, облил все в комнате бензином: кровать, пол, занавески, Кенти, Жана. Задвинул печную вьюшку. Сделал бензиновую дорожку до порога. Взял пару старых фуфаек в коридоре, уходя, чиркнул спичкой.

Некоторое время смотрел на огонь. Это было красиво. Голова прояснялась. Боль ушла.

Я пошел к колодцу памяти, прихватив оставшийся моток веревки. Бросив в колодец фуфайки, закрепил конец веревки на краю, пропустив ее через бетонное кольцо, спустился.

Я не знаю точно, сколько времени провел там. Кажется, я спал, сжав в кулаке Хотэя.

Оставалось ждать, когда за мной придут.

РАЗДЕЛЕНИЕ

Самое смешное, что за мной так никто и не пришел.

Дом сгорел дотла. Сквозь сон я слышал звук сирен, но, видимо, пожарные машины прибыли слишком поздно. В определенный момент я почувствовал, что должен выбраться из колодца. Схватился за веревку, уперся ногами в бетонный цилиндр изнутри, начал подтягиваться. Это давалось нелегко. Оказывается, я очень ослаб. Снова и снова проваливался вниз. Веревка сдирала кожу с ладоней, ноги скользили. В воздухе теперь висела бетонная пыль, набивалась в рот, нос, уши, не давала нормально дышать. Я взмок от пота, но все-таки выбрался. При этом не покидало ощущение, что какая-то часть меня осталась, там, на дне колодца. Навсегда.

Дом сгорел дотла. Я стоял и смотрел на дело рук своих. В кармане джинсов лежал Хотэй. Я ничего особенного не чувствовал. Никаких угрызений совести. Голова совершенно перестала болеть, стоило как следует выспаться. Пора было возвращаться в город.

В электричке люди избегали садиться рядом со мной. От меня неприятно пахло.

Я ждал несколько дней. Ждал следователя или еще кого. Свидетеля, видевшего нас троих вместе, тычущего дрожащим пальцем: он! это он! Холодная сталь наручников на запястьях. Вот меня сажают в тюрьму и, вероятно, казнят. Судья в черной мантии и парике монотонно зачитывает приговор. Я представлял для себя романтическую казнь. Воскресное утро. Туман еще ползет по улицам города. Меня подводят к эшафоту. На мне просторная белая рубашка с манжетами, но без воротника. Ветер порывистый, треплет волосы. Меня вдруг заботит, что сильно мерзнут руки. И еще, конечно, хочется курить. Народ собрался на площади, столько людей, и при этом: так тихо. Плетеная корзина для головы. Поднимаюсь по ступеням: встречает палач в красной маске и неожиданно суетливый священник (Библия под мышкой, яблоневые четки). Я пытаюсь заглянуть палачу в глаза. Не удается. Под аккомпанемент молитвы меня укладывают на плаху. Топор или гильотина? Последнее слово? Последний вдох. Чпок. Мир совершает невообразимый кульбит. Я смотрю из корзины на быстро гаснущее небо…

За мной так никто и не пришел.

Я рассказываю тебе это, сидя в шкафу, пока тот другой я заметает следы. Шкаф в точности такой же, как стоял в моей комнате. И ключ от шкафного замка есть только у меня.

Тут много дорогих моему сердцу вещей: старое отцовское пальто, пахнущее нафталином, красные рубашки, книги, мамина фотография под стеклом в рамке, пузатый бог счастья на крышке проектора и бесконечные звезды…

У другого меня есть свое ритуальное агенство с дурацким названием «Перо дронта», другой я за последние десять лет убил четырнадцать женщин в возрасте от 19 до 35 лет. Он женат, у него ребенок. Сын.

В этом году мне исполнится одиннадцать. И все эти годы я провел в шкафу.

Скоро пройдет, потерпи. Уже скоро. Зачем я тебе это говорю? Чтобы ты не плакала, пятнадцатая. В конце концов, добро непременно восторжествует.

2015 г.

Дата добавления: 2015-10-24