Два года внутри

Это были два года внутри реактора, куда поселили без предупреждения, где оставили без права выхода и голоса, и где, наконец, удалось разобраться в том, что же есть счастье, любовь и жизнь. И привык уже, что глаза светятся в темноте, что притягиваешь людей, как магнит, что за спиной крылья какие-то… И вот щелкнули замком, открыли дверь – выходи, ты свободен. И выходишь под это ослепительное солнце, вписанное в ровное небо, вдыхаешь запах травы, слышишь знакомые голоса, а позади – серая громада реактора – молча, равнодушно, грубо, закрыв линию горизонта… И ты понимаешь – эти два года не ты спасала реактор, а он пытался тебя уничтожить.

Это были страшные два года. Лучшие два года. Я умирала – из-за тебя и воскресала во имя твое. Я принимала все условия обеих епархий, у меня был дьявольский характер и ангельское терпение, у меня были больные ночи и сильные тексты… Кто-то наверху наблюдал, как я – в виде эксперимента – ищу в реакторе жизнь. И когда стало окончательно ясно, что поиски бесполезны, дверь открыли.

Я не хочу ничего объяснять тебе – если ты не видела главного, ни к чему вдаваться в подробности. Я не обвиняю и не прошу прощения. Я отдала все, что могла. На память о тебе у меня есть лучевая болезнь и сотни исписанных страниц. На память обо мне у тебя есть пустота внутри.

Странная весна – завершать квесты, закрывать гештальты. Я даже не хочу это рифмовать – так будет правильней и честней. И еще я знаю, что мне надо будет уйти – если не физически, то морально – уйти далеко, окончательно, словно не было этих двух лет внутри. Просто «стоять рядом» я не смогу.

Дверь открыта. Бескрайнее поле, рожь цвета твоих выгоревших волос, дети во ржи… Мне будет, чем заняться. Я иду по дороге, и пыль обнимает ноги пепельным облачком - кажется, что летишь над землей, не касаясь ее… Когда ты будешь это читать – к счастью, у тебя нет привычки читать меня часто – дорога будет уже пуста.

И не останется даже следов.

· Мы опять не имеем ни шансов, ни прав – только выкрутить пробки и стать потемнее. Почему тебя нет ни online, ни in love, если я без тебя засыпать не умею? Позвони, расскажи мне забавную чушь – про невежливый ветер и злые трамваи, я тебя продышу, проживу, промолчу, я тебя удержу до рассвета словами – где-то в снах, от которых всего лишь черта остается под утро на смятой подушке… Иногда ты умеешь меня не читать. Иногда я пытаюсь об этом не слушать. Иногда нас разводят по разным углам, как детей, что уже напроказили слишком… А сегодня – сидеть без назойливых ламп, просто ждать, когда ты наконец позвонишь мне, в темноте вспоминать, как звучат голоса, как от счастья и нежности пальцы немеют…
Я б сама позвонила, чтоб это сказать, но ты помнишь – ни шансов, ни прав не имею.

· А у нас сегодня срывается дождь. На крик. А иначе никто не станет его жалеть. У трамваев люди высечены внутри, как рисунки в первобытной седой скале. Вдоль дорог гуляет ветер – пора теплеть, только он упрямый, северный, по глазам, и слезинки проявляются на стекле, словно кто-то их нарочно подрисовал. Так идут вагоны, медленно, как в кино, вот такой дождливый, странный палеолит. А у нас сегодня срывается все. С весной. Мы, пожалуй, даже сделали, что смогли. Посидели, улыбнулись, спросили, «как», помолчали и ответили «хорошо». За стеной пещеры слышится барабан – оказалось, это дождь на порог пришел. С ним явились злые духи слепых ночей, с ним явилась эта липкая тишина… Нам друг друга надо просто спросить: зачем? Так жестоко …Надо. Просто. Друг друга. Нам.
Наша эра – приспособься и выживай в предвесеннем обострении бытия. Где-то в будущем этот город похож на рай.
А сегодня здесь срывается дождь.
И я.

Город внутри

Видите, доктор?
У меня в подреберье - город.
Его узкие улочки водят закат по кругу,
на ратуше бьют часы… Приложите руку –
Вы услышите этот древний тревожный бой.
Что со мной?
Это лечится, доктор?
А ночью в нем слишком тихо.
Так обманчиво тихо, что можно почти поверить,
Что почтенные семьи покрепче закрыли двери,
Каждый смотрит свой сон под батистовым колпаком…
А потом
Раздается чуть слышный звон – перебором нот…
Доктор, послушайте!
Это Она поет.
На площади у собора. Ей светит факел,
И танец, как скальпель, меня рассекает…
Хватит!
Мне больно! Нельзя ли как-нибудь без ножа?
Конечно, никто Вам раньше не возражал…
Конечно, Вы, доктор – знаете, как лечить…
Но купол собора – сводом моих ключиц,
И если случайно задеть этот нерв, то город…
Послушайте, доктор, черт с ним, что очень скоро, черт с ним, что мне придется сойти с ума…

С залива на площадь приходит густой туман, ложится у ног Ее серым лохматым псом. Доктор, зашейте мне сердце – наискосок, суровыми нитками, лишь бы оно стучало. Доктор, успейте – сумерки у причала, Ей возвращаться на площадь, а мне болеть… Бинт будет белым, как парус на корабле, к счастью, их нынче много стоит в порту…

Спасибо, доктор! Больше я не приду.

И раздается звон – перебором нот.
Как нестерпимо больно Она поет…

Я бы давно уничтожила город –дома, мосты…

Но там у собора
ночью
танцуешь
Ты.

· Равнодушие – это когда встречаются две равные души. Им просто нечего дать друг другу.

Мой город спит не с теми, ждет не тех, на завтрак солнце – теплой свежей сдобой. А где-то Бьорк танцует в темноте, и если ты не чувствуешь – попробуй, считай шаги, дотронься каблуком до стертых досок перед эшафотом, послушай ритм, который так знаком всем отдающим жизни за кого-то, закрой глаза – наощупь, наугад иди вперед, не думая о точке… Такое утро –в фотоаппарат, на макросъемку - лопнувшую почку, зеленый дым над мундштуком ветвей, атлАс листа, шифон цветущей вишни… В такое утро танцевать честней, чем притворяться в городе не лишней, чем сравнивать все то, что все равно не будет равным главному – друг другу …

И Ларс фон Триер выключил кино, у эшафота даме подал руку – и замер танец, остановлен счет, и все свободны – городу навстречу…

И если он, скучая, позовет – мне кажется, я даже не отвечу.

· Как оно пишется - помню, а вот зачем?..крошится мрамор под каблуком войны... некому, милая, спать на твоем плече, спрячь свои крылья, выброси - не нужны, не растекайся - болью из вскрытых вен, не докричишься - голос бы не сорвать... лучше ложись тюльпанами на траве - знаешь, какая будет весной трава?.. в небо смотри, дыши, набирайся сил, раны зализывай, выпрями лепестки... в сущности, милая, кто же тебя просил пальцы кровавить, стаптывать каблуки, мчаться куда-то, петь - вопреки всему, душу разменивать, сдохнуть - во имя их?.. крошится мрамор... Господи, почему... слишком мучительно пишется этот стих?..

· С моего балкона
видно горы –
В ясные дни
их кто-то рисует тушью
на горизонте.
Лето.
Мой балкон
помнит все разговоры.
В небе огни.
Я выхожу слушать –
Где ты?..
С моего балкона
можно лететь – долго,
считать этажи,
заглядывать в окна – ветром.
Прохожие будут
брать на память осколки.
Где ты?..
С моего балкона
лестница – она помнит Данте.
Ее ступени –
стерты уходящими с этой планеты.
Я поднимаюсь по ней
каждое утро…
Кстати,
Где ты?

· Я обожаю дерзить и кусаться, прятаться в старый плед, по-вашему мне с небольшим за 20, зато по-моему, нет. Я чисто – пушиста, пока не спустилась с какой-нибудь дикой скалы, где ветрено, мшисто, и парашютисты, и планеры в виде стрелы. Я часто резка, даже неосторожна, бросаю хозяев и дом, я очень люблю шоколад и мороженое, и газировку со льдом. Я славно – приветлива, млеюще – ласкова, я, может, улягусь у ног – до первого летнего с яркими красками, до первых лучей на восток. Простите, мои одиноко – двуногие, я, может, еще забегу. Есть только свобода, подъемы и броды, и солнце на том берегу.

· Их где-то на небе точно создали парой, подогнали друг к другу, как винтики в механизме, им дали одну палатку, одну гитару и отпустили вместе идти по жизни. А жизнь их била, роняла в огонь и в воду и, наконец, расколола и растеряла, небесный мастер потрогал седую бороду, собрал детали и все запустил сначала.

· Я опять до утра не сплю, пялюсь в старенький монитор - там Вы любите сыр Дор-блю и торопитесь на метро, там у Вас все не ровен час, да Вам, в общем-то, все равно, город кружится возле Вас, словно шарик из казино. Иногда мне приходят дни – в паре фото и в двух словах. Пролетайте, Экзюпери, не запутайтесь в облаках. Маяки – это только знак капитану и кораблю. Согласитесь, такой пустяк, если я по ночам не сплю…

· Пить с ней мартини. Пахнуть ее духами. Лежать – в колени голову, так уютней. Смотреть, как солнце между ресниц порхает, и лето льется песней из старой лютни. Дарить ей эльфов – крошечных, невесомых, чуть больше дюйма, крылья из перламутра… Ее баюкать – сотнями сказок сонных. Будить одним своим поцелуем утром. Варить ей кофе, прятать в прохладу шелка, плести браслет из бусинок и ракушек, входить в ее океаны – волной на желтом песчаном горизонте рисуя душу. Дышать ей – настежь легкие раскрывая. Держать, сжимая время вокруг запястья…
Терять ее – мучительно понимая, что вместе с ней куда-то уходит счастье.

· Море муаровым шелком под ноги льется,
на коже рисует руны прохладной кистью...
Как она светится, как в объектив смеется -
словно в ее ладони ключи от истин,
словно она хранит свои тайны в старых,
спящих на дне, кораблях - как пиратский жемчуг...
Море ложится рядом - волной, муаром -
с самой свободной из всех несвободных женщин.

· Знаешь, свобода – это такое странное
чувство…
а может, орган или гормоны…
ты получаешь силу и правишь странами
просто одним нажатием телефонной
кнопки…
Неважно даже, в каком количестве -
это внутри тебя возникает химией,
как элемент, что наукой еще не вычислен,
но тысячи лет назад порожден стихиями…

Так вот, о свободе.
Как мы ее придумали,
Как мы о ней просили, писали, спорили…
Как мы ее охраняли, прохожих дулами
вон прогоняя с вверенной территории.
Как называли единственно верной истиной,
как Литургия шла у нее под сводами…
И наконец, попав от нее в зависимость,
мы сами проснулись слабыми.
Несвободными.

Мы стали решать, точнее, играть в решение,
пытаться примерить роли «палач и висельник»,
уже не пугали – стреляли на поражение –
своими слезами – стихами – словами – смыслами,
своими уступками /в голову/, не-уступками
/куда-то под сердце, там еще есть отверстие…/
Боялись, боролись, ругались, бросали трубку, и
Освободились.
От этого.
Соответственно.

И вдруг оказалось, что это и есть искомое,
что сила свободы заложена в праве выбора,
что в нас остаются инстинкты, давно знакомые,
а те что, нам были приписаны, просто выбыли,
исчезли легко, praeteritum* - и время формами
опять совпадает с руслом в своем течении…
Ключи от свободы мы поделили поровну –
на случай - уже добровольного - заточения.

И как мы играем силой, как правим странами,
что не сломали – согнули и переделали!..

Но знаешь, свобода – это такое странное
чувство того,
что есть за ее пределами.

· Я ошибок в подтексте давно не боюсь,
просто каждая может напомнить о многом...
А давай наш предлог превратится в союз,
Заключенный под этим же самым предлогом.

· Рассказать тебе о моей катастрофе, девочка? Показать полигон, что ядерным взрывом выжжен?.. Сквозь огонь или медные трубы?.. Но это мелочи. А из крупных купюр остается простое: выжить. И ведь не было боя, снаряды дождем не падали, не атака пришельцев, не новая мировая… Это мы отравляли наш воздух, дышали ядами, друг от друга себя потихонечку отрывая, лоскутками обвисшей кожи сходили, клочьями, даже тело июня пахло сожженным августом…
Брось монетку – еще вернешься, когда захочется…
Можно я помолчу о том, что внутри?
Пожалуйста.

· Все предсказуемо: снег на старте,
просит тепла взамен.
Я изменяю рожденным в марте
и отдаюсь зиме,
я обретаю покой и силу,
даже дышу ровней.
Все, что когда-то у вас просила,
я получаю в ней.
Вот она, снежная, смотрит кротко,
песни мои поет,
в доме ее не лимон и водка,
а молоко и мед,
каждый мой вечер в ее мансарде,
каждый мой шаг – любим…
Я изменяю рожденным в марте.
Значит, прощаю им.

· я люблю тебя

Я отныне, навеки и присно дышу тобой. Закрываю молитвослов и встаю с колен. Здесь высокий берег держит ногой прибой, моя хижина лепится боком к твоей скале. Иногда в рукаве пролива ползет паром, словно нить сквозь четки, время продето в дни. Я живу в твоем нутре, под твоим ребром, я прожилками кварца впаяна в твой гранит. Иногда приходят люди с большой земли, принося с собою мысли и голоса. Я смотрю на них, но так как не помню лиц, не могу им даже этого рассказать. Раньше я их лечила, в расселинах диких скал собирала целебные травы и горький мед, только ты меня надолго не отпускал, ты привык, что кто-то в недрах твоих живет. Эти люди уходили путем огня, эти люди расплатились со мной войной. Ты своим утесом молча скрывал меня от вселенной, разрушавшейся за стеной. А когда пришла блаженная пустота, испарились даже отзвуки их шагов, я несла тебе дары на алтарь листа и пила твое рассветное молоко.
Сохрани и помилуй, Боже, единых нас. Даруй нам и теплых зим, и спокойных лет.
Здесь высокий берег, море и тишина.
Моя хижина лепится боком к твоей скале.

· Все эти мелочи: непарные стаканы, наклейки, свечи с запахом клубники – обычные копеечные свечи, 12 штук в прозрачной упаковке… Ты знаешь, дорогая, это странно: Бог расставания такой же многоликий, как Бог любви. И откупиться нечем. Самоубийство требует сноровки. Приходится держать себя – за горло, в узде, в руках, в ежовых рукавицах, купируя попытки что-то вспомнить, не чувствуя, не видя, не ревнуя … Наш дом раздет, стоит худой и голый, глядит с укором, требует проститься, ключицей выпирает подоконник в кровоподтеках наших поцелуев. Кругом следы - вот здесь, в углу дивана пространство замыкалось, и внезапно заканчивались доводы и вина, все становилось дико невербальным… Твои духи, как дУхи нашей ванной, следят за тем, как я иду на запах, вода шумит и выгибает спину над всем медовым, сахарным, миндальным, молочно – пенным – всем, что ты любила. Что я любила… Нет местоимений. Пушистое большое полотенце, горячий кофе, сливочные плечи… Нас не было. И все, что с нами было – фантом, игра, проделки светотени, бред композиций или ретроспекций, все мелочи: копеечные свечи…

Все кончено. И все необратимо. Отдать ключи, квитанции на воду.
Все собрано.
В коробки и пакеты.
В тебя.
В меня.
В две тысячи десятый.
Подъехал лифт и ждет невозмутимо.
Наш мир оставлен, выставлен и продан.
И нам пора.
Тебя сейчас здесь нет, но...
лифт подождет.
Я все-таки присяду.

· Мне кажется, они сошли с ума. И лучший друг, и этот первый встречный. Они живут и думают, что вечны. А я глотаю утренний туман, теряю ключ, бегу на остановку, сажусь к окну и поправляю шарф… Мне иногда становится неловко за то, что я могу еще дышать, за то, что я владычица империй – неповторимых, яростных секунд… Им некогда. Они в себя не верят. И думают, что вовсе не умрут. И не умеют радоваться ветру, простым словам, трамвайному звонку, а я по каплям собираю это и в темноте предсердий берегу. И если вдруг мой маленький кораблик теряет курс, кренится и дрожит, я достаю спасительные капли.
И продлеваю вверенную жизнь.

· Раздели меня, Господи, раздели, на слова, часы, полюса Земли, на зверей и травы, на соль и мед… На него раздели меня. На нее. Проведи экватор во мне – чертой, за которой тот не столкнется с той, чтоб они, волнами о борт звеня, не сливались снова в одну меня. Раздели меня, Господи. Я ковчег. Я не знаю, кто во мне и зачем, слышу только песни и голоса… Научи меня, Господи, что сказать. Как спасти их, собранных там, внутри, как найти для каждого материк, отпустить их в облако и на дно?.. На нее раздели меня. На него. Я слежу, как свет переходит в тень, отпускаю голубя каждый день, я смотрю в бездонную синеву. И уже не знаю, куда плыву. Раздели меня, Господи. Вот ребро, я хочу деревянным своим нутром, потемневшим от крепкой твоей смолы, прорасти, чтобы доски ушли в стволы, чтобы больше не плыть и не помнить, как он тяжел и огромен, она легка…

Им не выплыть, не выжить во мне вдвоем.

На него раздели меня.

На нее.

Дата добавления: 2015-10-24