Глава сорок первая. Кирилловский пост располагался в заброшенном особняке

Кирилловский пост располагался в заброшенном особняке. Когда-то этот господский дом окружал высокий каменный забор, но за годы войны крестьяне его порядком разрушили: и камень и кирпич развезли по дворам для печек, сарайчиков и других построек. Напоминанием о заборе служил только невысокий фундамент, с четырех сторон окаймляющий двор. Пострадал и особняк. На выжженную степь, подступающую с трех сторон, черными глазницами выбитых окон смотрела из-под крыши мансарда. В высоком цоколе дома сохранился обширный подвал, в который вела кованная железом дверь.

Две недели назад начальником Кирилловского поста был назначен Григорий Иванович Емельянов. В этот день он проснулся среди ночи от какого-то непонятного шума. Будто бы кто-то долго и размеренно бил дубовой палкой по пустым бочонкам. Но звук этот вскоре словно бы растворился, исчез, не оставив о себе никакой памяти.

Однако сон к Григорию Ивановичу не вернулся. Он зажег в просторной комнате лампу без стекла. Оранжевый язычок огня, прикрытый каемкой копоти, не освещал дальние углы комнаты. Клочья обоев шевелились, разбрасывая по стенам причудливые тени.

Присев к рассохшемуся по всем швам столу, Емельянов посмотрел на телефонный аппарат «Эрликон», висевший на стене.

Минувшим вечером знакомый писарь из штаба полка сообщил ему, что сегодня на пост прибудет либо сам командир полка Коротков, либо комиссар. Вспомнив об этом, Емельянов сразу понял, отчего ему не спалось: к встрече, от которой он ждал многого, надо было хорошо подготовиться.

Еще две недели назад Григорий Иванович был счастлив и горд своим положением командира первой роты полка. С Коротковым держался он на дружеской ноге. Был у него в большом почете и уважении. Потому что имел в боях за советскую власть пять ранений и одну контузию. К этому можно бы приплюсовать и пребывание Григория Ивановича в плену у батьки Ангела, закончившееся дерзким побегом – не многие из плена так вырываются!

Но ничего не помогло, когда комполка вершил свой скорый и правый суд. А из-за чего весь сыр-бор поднялся – сказать стыдно: с вечера выпил Емельянов лишнего, не предполагая, что придет сумасшедшему комполка на ум устраивать ночью внезапную учебную тревогу. Уже на следующее утро Коротков отстранил Емельянова от командования ротой, отправил начальником поста в Кирилловку. Только-то и славы…

Громыхнув дверью, вошел запыхавшийся красноармеец:

– Не спишь, товарищ Емельянов?

– Да вот, командирскую свою думу думаю… А ты чего запаленный такой? Волки гнались?

– По делу я, товарищ Емельянов!

– Докладай.

– Почудилось мне, будто верстах эдак в трех какая-то посудина к берегу приставала.

– Должно, рыбацкая.

– Да не, машина помощнее, – возразил красноармеец. – Вроде бы с моря пришла, постучала-постучала и ушла.

– Я тоже чего-то слыхал, – припомнил Емельянов. – Словно по дубовой бочке… Ну и что ты?

– Бегал на место. Пока добежал – ничего.

– Ладно… Иди дежурь. – Емельянов почесал в затылке. – Я тут малость помозгую и приму решение.

Часовой ушел.

Емельянов задумался. О подобных происшествиях положено сообщать в полк. Но за две недели, что командовал он постом, никаких кораблей в районе Кирилловки не появлялось. Было здесь спокойно и раньше – это он знал. Несколько шаланд кирилловских рыбаков теснились у общего причала, неподалеку от поста. Моторный баркас на всю Кирилловку был один, но и он рассыхался и пропадал – нельзя было достать керосина даже для лампы, не то что для мотора.

Емельянов смотрел на телефонный аппарат и думал: ну о чем сообщать в штаб полка? Вот, к примеру, если бы его люди обстреляли чужой корабль, а еще лучше захватили его в плен, то можно было бы и позвонить. А то ведь кто знает, по какому поводу тревогу поднимать…

Он ведь нешутейно рассчитывал, что комполка уже сегодня сменит по отношению к нему гнев на милость и заберет отсюда, с этого богом забытого, унылого, пропахшего гниющими водорослями поста. Может, для этого и собрался Коротков сюда? Ну так нечего паниковать: пусть и впредь Коротков считает, что на Кирилловском посту никаких происшествий!

На рассвете прозвенел «Эрликон»: дежурный по штабу полка сказал, что на пост выезжает не командир, а комиссар со своим ординарцем, спросил, будто догадываясь о чем-то, все ли в порядке.

– У нас всегда в порядке! – ответил Емельянов, подумав про себя: а что комиссар едет, оно, пожалуй, еще и лучше – этот помягче Короткова, душевнее!

Когда над морем стало розоветь небо, он погасил лампу и вновь прилег на топчан, сладко вытянулся – в самую пору было бы малость подремать. Но что-то беспокойно скребло по сердцу.

«Ладно, когда станет совсем светло, – подумал Емельянов, – надо послать дозорных, пусть пройдут вдоль берега, посмотрят: может, и впрямь наткнутся где-либо на следы рыбаков?»

Беспокойство исчезло, но поспать Емельянову так и не было суждено: дверь распахнулась, на пороге встал озабоченный красноармеец Федоренко – посторонившись, он пропустил в комнату человека в брезентовой куртке. Солнце еще не взошло, в комнате было сумеречно, и Емельянов не сразу разглядел Кольцова. Да и Кольцов не рассмотрел Емельянова. А если бы даже и рассмотрели они друг друга, то вряд ли узнали: с тех пор как были они в плену у батьки Ангела, прошло много времени.

– Вот, товарищ командир! С баркаса высадился! Баркас ушел. Его задержать силы-возможности не имелось. А этот… Оружие сам сдал, без сопротивления. – Федоренко выложил на стол перед начальником поста револьвер Кольцова.

Емельянов меж тем торопливо надел гимнастерку с красными «разговорами», затянулся ремнем с портупеей, прошел к столу и положил тяжелую руку на револьвер.

– Баркас моторный был?

– Моторный.

– Вот тебе и все загадки!.. – успокоился Емельянов.

– Я – чекист, переправился из Севастополя, – четко произнес Кольцов. Шагнув к ящику «Эрликона», торопливо добавил: – Потом я вам все подробно объясню! А сейчас мне надо передать срочные сведения командованию!

– Стоять! – гневно приказал Емельянов.

Федоренко, поняв этот окрик по-своему, стал рядом с Кольцовым, громко стукнул прикладом об пол.

– Какие есть при тебе документы? – спросил Емельянов.

Кольцов поспешно достал промокшие бумаги.

– С этими документами шел по Крыму. В них, как вы понимаете, не говорится, что я чекист. Но это действительно так.

Емельянов повертел в руках документы. Поднял глаза, стал всматриваться в Кольцова.

– Тут вот сказано, что ты землемер?

– Да никакой я не землемер! Липа все это!

– А сам ты? Тоже, может, липа?.. Слушай, что-то личность твоя знакома, а?

Павел Кольцов знал цену каждой минуте потерянного времени.

– Если не даете мне позвонить, звоните сами! – зло сказал, почти выкрикнул он. – Доложите обо мне командованию! Белые с часу на час высадят здесь десант! Звоните в штаб! И немедленно!

Смущенный его напором, Емельянов растерялся. И все же медлил. Хотя даже сам себе не смог бы объяснить причину этой медлительности. Что-то во всем этом было не так. Человек, высадившийся здесь, возле Кирилловского поста, казался ему знакомым. Может, встречались где-то?

– Под трибунал пойдешь! – с холодной яростью бросил Кольцов. – Немедленно соединяй меня с командованием!

– Торопишься, значит? – недобро усмехнулся Емельянов. – Ну-ну! Легче тебе от этого не станет… – Он подошел к телефону, энергично покрутил ручку. Сняв трубку, долго и старательно дул в нее. – Нет связи, – удивился Емельянов. – Такого еще не случалось… Да я ж только что со штабом говорил!

Комиссар полка Купайтис выехал на Кирилловский пост еще засветло, рассчитывая пробыть там несколько часов и к обеду успеть обратно в полк. Ординарец, ехавший чуть впереди, вдруг остановил коня, тревожно вскрикнул:

– Товарищ комиссар!.. – и показал на протянувшийся вдоль дороги телефонный провод.

Купайтис проследил за проводом взглядом и увидел, что впереди он обрывается, вернее, аккуратно обрезан – с подпорки свисали только его концы.

Они еще пытались понять, что произошло, как ударил винтовочный залп. Ординарец был убит вместе с лошадью. Комиссар выхватил наган и наугад выстрелил в заросли. Ответный залп опрокинул его на лошадиный круп. Лошадь рванулась в сторону, тяжело проволокла запутавшегося в стременах комиссара, остановилась – к ней осторожно, чтоб не вспугнуть, приближались офицеры…

План внезапного нападения на пост был сорван. В Кирилловке пока было тихо. Но Дудицкий не сомневался, что через минуту-другую в селе будет поднята тревога, и поэтому решил овладеть Кирилловкой с ходу.

– В цепь! – скомандовал он. – За мной!

«Охотники» вынырнули из зарослей маслины и скорым шагом, почти не пригибаясь, двинулись к селу…

Для Емельянова это был, как чудилось ему, миг прозрения. В комнате было уже по-утреннему ясно и светло.

Еще не сообразив толком, что за выстрелы прозвучали только что, Емельянов сразу, в одно мгновение, вспомнил подвал, в котором держал пленных бандит Ангел, и вспомнил этого вот белогвардейца. Он был среди других офицеров! И фамилия его… Не то Карпуха, не то Кольцов. Нет, Карпуху он, Емельянов, перевязывал там, в подвале, а потом, когда они бежали из плена, Карпуха погиб. Значит, это – Кольцов. Да-да! Капитан Кольцов!

И тотчас все стало на место в голове Емельянова: выходит, в баркасе, который ночью подходил к Кирилловке, он, этот белогвардейский капитан, был не один! Просто его послали отвлечь внимание. И он сумел сделать это, морочил тут голову…

Все эти мысли пронеслись в сознании Емельянова в одно короткое мгновение. Потому что в следующее он уже схватил Кольцова за отвороты брезентовой куртки, потянул на себя и со всей ненавистью закричал в лицо ему:

– Чекист, говоришь? А ну, погляди на меня! Внимательно погляди! Не узнаешь? Вместе у Ангела в погребе сидели! Только тогда ты белее белого был, падла белогвардейская! А теперь в красного перекрасился? Кольцов твоя фамилия!

– Емельянов? Фельдшер! – Теперь и Кольцов узнал его.

– Воспоминаниями потом займемся, когда я тебя, гада, расстреливать буду! – Емельянов отшвырнул от себя Кольцова, метнулся к двери, ударом ноги распахнул ее: – В ружье!

По дому, по двору, по улице эхом откликнулось:

– В ружье!.. В ружье!..

Кольцов, понимая, что его участь решат сейчас же, очень быстро и ординарно, запаленно выдохнул:

– Емельянов, не глупи! Меня можешь и расстрелять! Но сам прорывайся из Кирилловки! Предупреди наших, что…

Но Емельянову некогда было уже ни слушать, ни разбираться.

– В подвал золотопогонника! – загремел он. – И запомни, Кольцов, не сможем отбиться, последняя пуля – твоя!

Федоренко вместе с красноармейцами скрутили Кольцова и вытащили во двор. Отворив тяжелую дубовую дверь, втолкнули его в душную, пахнущую прелью тьму подвала.

На улице красноармейцы занимали оборону. Когда «охотники» достигли первых домов, из-за темных плетней им навстречу хлестнули очереди пулемета, ударили винтовочные выстрелы. Над белогвардейской цепью засвистели пули.

Дудицкий решил не рисковать людьми и скомандовал залечь. Красноармейский пулемет, полоснув степь еще двумя очередями, тоже замолчал.

Оглядевшись вокруг, Дудицкий понял, что с ходу пост захватить не удастся, и приказал «охотникам» рассредоточиться, обходить село с флангов. Главное теперь – не дать ни одному человеку выскользнуть из села: блокировать его и ждать. Ждать, пока подоспеет десант…

А запертый в подвале Кольцов, слыша стрельбу, в бессилии метался из угла в угол, спотыкался о какие-то старые, склизкие бочонки и прогнившие ящики. Проверил на ощупь стены – они оказались предательски прочными. Попробовал высадить дверь, но она крепко держалась на петлях и запоре. Изменить что-либо он был не в силах. Даже ценой собственной жизни.

Он кричал сквозь дверь, что Емельянов должен не принимать бой, а пробиваться через цепи атакующих белогвардейцев и мчаться с вестью о десанте к своим. И понимал все отчетливее: если даже его и услышат, то не поверят.

…Густой туман, надвинувшийся с моря, спеленал Кирилловку. В молочной трясине утонули деревья и хаты, море и берег. Емельянов, каждое мгновение ожидавший повторения атаки, теребил ручку телефонного аппарата, хрипел в трубку сорванным голосом.

Вбежал Федоренко, сказал, что задержанный бушует, требует начальника поста и называет его предателем.

– Скажи ему, чтоб заткнулся! – огрызнулся Емельянов. – А еще лучше, дуй в окопы, посмотри, что там делается, и молнией назад! Выполняй!

Федоренко, спотыкаясь в густом тумане, прибежал на северную сторону Кирилловки, шумно свалился в окоп к растерянным красноармейцам.

– Да тише ты! – сердито прошипел кто-то и, высунувшись из окопа, уставился в сторону моря.

– Ничего же не видно! – сказал Федоренко.

– Зато слышно!

Федоренко тоже прислушался. Какое-то время, кроме всплеска волн и шуршания прибрежной гальки, ничего не доносилось до слуха. И вдруг со стороны моря явственно послышалось ржание лошадей. Казалось, что в море пасутся кони.

– Свят, свят! – перекрестился пожилой красноармеец.

– Десант! – с отчаянием воскликнул Федоренко. Он вспомнил запертого в подвале арестанта: тот ведь предупреждал, что в Кирилловке высадится десант! А что, если пленный – никакой не предатель?

Емельянов, услышав о десанте, затравленно оглянулся. Он ринулся к окну – кораблей пока не было видно из-за тумана, но грохот якорных цепей, приглушенные в отсыревшем воздухе команды, ржание лошадей не оставляли никаких надежд. Ему стало ясно, что этот десант лично для него означает гибель…

Странно, но мысль эта принесла облегчение. Емельянов почти спокойно подумал, что высокий подоконник будет выгодным местом для станкового пулемета.

– Станкач сюда! – крикнул он Федоренко. И вместе с ним бросился в коридор за «максимом».

– Может, выпустить… ну, того… из подвала? – несмело предложил Федоренко.

– Сказано! Или не понял, что он из их компании?! – зло оборвал его Емельянов. Он не умел менять решения.

Вдвоем они поставили пулемет на подоконник. Емельянов торопливо сунул ленту в приемник. И когда сцепил пальцы на ребристых ручках «максима», окончательно успокоился – что-что, а трусом он не был. Когда из редеющего тумана вывалились первые казаки с винтовками наперевес, Федоренко сдавленным от волнения голосом прошептал:

– Ну, чего же вы? Стреляйте!

– Не спеши! – сквозь стиснутые зубы сказал Емельянов. – Задержать десант – не задержим, но уж море кровью белой вволюшку подкрасим!..

Казаки шли, а он все смотрел на них, склонившись к прицелу. И когда увидел, что едва ли не каждая пуля найдет свою цель, нажал на гашетку… Но в эту минуту выстрелы грянули отовсюду. «Охотники» входили в Кирилловку с тыла.

Когда все стихло, поручик Дудицкий мог с чистой совестью доложить хоть генералу Шифнер-Маркевичу, хоть самому Слащову, что задачу свою выполнил: за пределами Кирилловки о начавшейся высадке десанта не знает никто.

«Охотники» шли медленно, их лица почернели от усталости. Двое придерживали на лошади тяжелораненого подпоручика.

Улицы Кирилловки заполнялись казаками и офицерами из кавалерийской бригады генерала Шифнер-Маркевича. Оседланные лошади поражали своим сонным видом. Одни из них стояли, прислонившись к плетням, другие – застыли прямо на дороге, широко расставив ноги и уныло покачивая головами. Дудицкий, увидев знакомого капитана, усмехнулся:

– Что, ваши кони, перепились?

– Укачались! Представляете, поручик, самым бессовестным образом укачались! – развел руками капитан. – Дай бог, чтоб хоть к ночи отошли… Кстати, вы с какого корабля высаживались? Ведь первым на берег сходили мы…

– Я здесь с ночи, – снисходительно ответил Дудицкий.

Во дворе особняка суетился комендантский взвод. Казаки выбрасывали из дома полуразбитую мебель, подметали полы, скоблили стены. Распоряжался здесь адъютант генерала Шифнер-Маркевича. Дудицкий направился прямо к нему.

– Поручик, передаю слово в слово! – весело крикнул ему адъютант вместо приветствия. – Генерал при мне сказал начальнику штаба: «Оправдал себя поручик Дудицкий! Достоин самой высокой похвалы. Похвалы и награды!»

– Благодарю! – Дудицкий откозырял. – Штаб еще не перебрался на берег?

– Ждем с минуты на минуту.

– Коня привяжите пока к перилам крыльца, – приказал «охотникам» Дудицкий. – С виду добрый конь. Если вы, господа, не возражаете, я оставил бы его за собой.

– Резвый!.. – прошептал Федоренко. – Это же конь комиссара – Резвый!

Емельянов не отозвался. Широко открытыми глазами он смотрел на хозяйничающего во дворе поручика Дудицкого. Он узнал и его. И даже не очень удивился столь фантастическому стечению обстоятельств – встрече за это утро уже со вторым человеком из тех белогвардейцев, с которыми некогда свела его судьба в плену у Ангела. Более того, брошенный в подвал Кольцов и этот вот Дудицкий и сегодня так же тесно связывались в его сознании между собой, как и тогда, давным-давно.

Однако никак не мог понять Емельянов: но зачем все-таки Кольцов требовал, чтобы о десанте сообщили красному командованию – что за дьявольская хитрость, на которую так горазды беляки, тут зарыта?

А Дудицкий, похлопав комиссарского коня по холке, мельком оглядел его зубы. Остался доволен. Отошел. Скользнул взглядом по пленным. Некоторые были ранены. Они сидели у забора под охраной казаков.

– Видать, убили комиссара, – вновь повторил Федоренко, ни к кому не обращаясь. – Видать, убили!

– Глянь на того вон гада, – с трудом шевеля разбитыми губами, отозвался Емельянов. – Я ведь и его знаю. Вот этого поручика.

– Да пошел ты! – озлился Федоренко. – Всех-то ты знаешь, все-то понимаешь… Тебя человек предупреждал о десанте! А ты что сделал?

– Я его знаю! – ничуть не обижаясь, сказал Емельянов. – Они одной компании, кореша! Еще тогда, у Ангела, корешами были… Сейчас поручик этого Кольцова выпустит…

– Эй, служба! – не слушая его больше, окликнул караульного Федоренко. – Дай закурить! Бог тебе это милосердие зачтет!

Казак, не шелохнувшись, процедил сквозь зубы:

– Ты с Богом раньше меня встретишься! Ишь, сколько людей погубили! Я б вас всех своими руками кончил!

– Жалко, что ты в тот момент на бережок не выходил, – спокойно посетовал Емельянов. Он устало привалился к забору. Дышал тяжело. Лицо от потери крови стало матовым.

Дудицкий вновь коротко взглянул на пленных. Что с ними делать? Был строгий приказ Врангеля: пленных не убивать, отправлять в тыл. А где их тыл?

Взгляд Дудицкого натолкнулся на окованную железом дверь.

– Это что за дверь?

– Погреб, ваш бродь! – объяснил щуплый, малорослый казачок.

– Вот! Туда их и надо упрятать.

– Дак там хтой-тось есть, кажись.

– Кто?

– Дак не говорят. Матом ругаются.

– Бо-олван! Если большевистский пленный, значит, за нас.

Дудицкий подошел к двери, отодвинул тяжелый засов.

– Наблюдайте, братцы, комедь, – шепнул Емельянов товарищам. – Сейчас старые дружки встренутся. Театр!

Ржаво проскрипев петлями, дверь открылась. Дудицкий был хорошо освещен солнцем, и Кольцов сразу узнал его.

– Эй, кто тут? Выходи!

Ответа не последовало. Дудицкий шагнул по ступенькам вниз. Когда он поравнялся с притихшим за каменным выступом Кольцовым, тот рванул поручика на себя, одновременно выхватывая из его кобуры наган. Падая, Кольцов потянул поручика за собой, и они вместе упали, раскатывая грохочущие бочки.

Грянувший в подвале выстрел заставил Федоренко встрепенуться.

– Комедь, да не та! – с ненавистью бросил он Емельянову, окончательно в это мгновение убеждаясь, что человек, которому они не поверили, – свой. Обернувшись к товарищам, крикнул: – Братцы! Нам терять нечего! А человеку надо помочь! Наш он!..

Кольцов выскочил из подвала. Слегка поотстав, зажимая задетую пулей щеку, за ним спешил Дудицкий.

– Держи! – хрипел он. – Держи красного!..

Емельянов, собрав все свои оставшиеся силы, неожиданно легко взметнулся на ноги, в два прыжка оказался возле Дудицкого, обхватил его, свалил на землю. Двое красноармейцев сбили с ног караульного. Федоренко перехватил его винтовку.

К пленным ринулись казаки. Но стрелять не могли: в самой их гуще барахтался поручик Дудицкий. Кольцов тем временем проскользнул к стоящему у крыльца коню. Развязал повод, прыгнул в седло. Шенкелями бросил коня с места в галоп.

На шум из особняка выскочил адъютант, скатился со ступенек во двор и, заметив Кольцова, выхватил пистолет. Федоренко знал: в обойме четыре патрона, пятый уже в патроннике. Выстрелил в адъютанта, и тот плашмя упал на песок. Рванув на себя затвор, перезарядил винтовку. Выстрелил в капитана, который целился из винтовки в удаляющегося всадника… Не попал, но сбил капитану меткий выстрел.

Кольцов промчался по селу, оставляя за собой переполох и клубы пыли. Трещали запоздалые выстрелы.

– В погоню!.. Догнать!.. – закричал вырвавшийся наконец из круга пленных поручик Дудицкий.

– На чем? – схватился за голову бородатый вахмистр. – Кони-то пьяные!

А Кольцов достиг околицы Кирилловки, впереди была маслиновая роща. Он видел на улицах коней и ждал погони. За околицей несколько раз оглянулся. Его не преследовали.

Торопливо стучали по мягкой пыли копыта, мелькали придорожные вязы. Конь, разбрызгивая пену, летел бешеным аллюром. Поняв, что Кольцова упустили, поручик Дудицкий гневно обернулся к пленным. Их уже окружили казаки, шашками сбивали в кучу. Несколько человек несли убитого адъютанта.

– Ну, вашу мать… – хрипло сказал поручик и, ковыляя, двинулся ближе к ним. – Идиоты, жить могли!

Казаки стояли возле пленных, тесно окружив их, и нетерпеливо поигрывали шашками – примеривались…

– В шашки! – негромко сказал Дудицкий и отвернулся, зная, что последует за этим.

Несколько мгновений стояла глухая, ватная тишина, подчеркиваемая редкими жалобными криками парящих неподалеку чаек. Казаки будто застыли в нерешительности – тяжело дышали, раздувая ноздри. Ни в ком из них еще не было слепой, той удушающей и безумной злобы, что приходит с видом крови и не знает ни сожаления, ни сомнений.

Но вот самый хлипкий казачок, вдруг хекнув, коротко опустил шашку на голову близко стоящего от него красноармейца. Брызнула, полилась кровь.

– Да за что же, братья! – закричал кто-то из красноармейцев, не участвовавших в недавней свалке.

– Кобель тебе брат!..

– С-суки!..

– Мать!..

– В бога!..

Казаки, точно исполняли тяжелую крестьянскую работу, старательно и исступленно замахали шашками, превращая пленных в кровавое месиво. Изрубленные, иссеченные, окровавленные, падали красноармейцы на песок. Лишь один Емельянов еще долго возвышался над всеми. Его словно не брала казачья шашка или никто не решался тронуть. Но вот и он осел вниз, склонив голову на тела своих мертвых товарищей.

Кровь, напитав песок, ручейком потянулась со двора Кирилловского поста вниз, к морю…

С холма, рассеченного степной дорогой, Кольцову открылась Ефремовка с ее густыми садами и белыми хатками. Справа тускло светился лиман, слева – далеко-далеко – синей полосой проступало море. «Здесь их можно задержать», – подумал Кольцов.

На околице его остановил парный дозор красноармейцев. На молодых лицах не было и следа тревоги, скорее любопытство. Они узнали комиссарского жеребца. Это было пропуском. Просто так комиссар своего коня никому не дал бы.

– Где штаб? – крикнул Кольцов.

Красноармейцы дружно махнули руками по направлению к единственному в селе каменному дому. Кольцов опять погнал коня – хрипящего, тяжело вздымающего мыльные бока. Ему казалось, что село живет до неправдоподобия размеренно и спокойно: во дворах дымился прошлогодний курай, сушились на плетнях глечики и макитры, женщины шли с водой, бродили куры…

– Жеребца запалил! – бросил ему часовой у штаба. – Что ж ты, товарищ?

– Командира! – прохрипел Кольцов. – Командира сюда!..

Через четверть часа полк Короткова срочно окапывался на узком перешейке у реки Молочной. Командир полка метался от одного края обороны до другого.

– Братцы! – кричал Коротков во всю мощь командирской глотки. – Костьми ляжем, а барона задержим!

Кольцов сидел на штабном крыльце, не чувствуя в себе сил, чтобы тронуться в новый путь, к Мелитополю, в 13‑ю армию. Начиналась новая эпопея. Он посмотрел вверх: высоко в белесом уже летнем небе плавно кружил орел, рассматривая зорким и безразличным глазом все, что творилось внизу, на земле.

Дата добавления: 2015-10-24