Несколько минут спустя 2 страница

В конце сентября никто уже не ездил на пляж, так что я смог запросто припарковаться на стоянке у подпорной стены, откуда тебе открывался вид на воду с высоты птичьего полета. Из кабины моего грузовика ты наблюдала за волнами, что крались к берегу, а потом испуганно пятились, словно гигантские серые кошки.

– Папа, а почему нельзя кататься на коньках по океану?

– Ну, где‑нибудь в Арктике, наверное, можно. Но чаще всего вода слишком соленая, чтобы замерзнуть.

– А если бы она замерзала, правда было бы здорово, чтобы волны все равно оставались? Вроде как ледяные скульптуры.

– Да, здорово бы было, – согласился я. Я оторвал голову от валика на сидении и посмотрел на тебя. – Уиллс, ты в порядке?

– Нога больше не болит.

– Я не о твоей ноге. Я о том, что сегодня происходит.

– Утром было много телекамер.

– Ага.

– У меня от камер болит живот.

Обогнув водительское кресло, я взял тебя за руку.

– Ты же знаешь: я не позволю этим репортерам к тебе приставать.

– Мама могла бы для них что‑нибудь испечь. Если бы им понравились ее брауни и ириски, они бы просто сказали «спасибо» и ушли.

– Может, мама могла бы добавить в тесто чуть‑чуть мышьяка… – замечтался я.

– Что?

– Ничего. Мама тебя тоже очень любит. Ты ведь знаешь об этом, верно?

Атлантический океан за окнами автомобиля достиг крещендо.

– По‑моему, есть два океана: тот, что играет с тобой летом, и тот, что злится зимой. Сложно вспомнить, как выглядит второй.

Я открыл уже было рот, чтобы повторить свой вопрос, но тут же понял, что ты прекрасно его расслышала.

Шарлотта

Гай Букер был из тех мужчин, над которыми мы с Пайпер раньше смеялись в голос, когда встречали их в магазине. Такие, знаете, раздувшиеся от собственной важности адвокаты, которые вешают на свои зеленые «форды» именные номера типа «крутой».

– Значит, дело все‑таки в деньгах? – начал он.

– Нет. Но деньги помогут мне обеспечить надлежащий уход за дочерью.

– Уиллоу же получает финансовую помощь от спонсоров, не так ли?

– Да, но ее не хватает даже на медицинские расходы, не говоря уж о повседневных. К примеру, ребенку в кокситной повязке нужно специальное сидение. А лечение зубов, которое неизбежно при ОП, влетит в несколько тысяч долларов в год.

– А если бы ваша дочь родилась талантливой пианисткой, вы бы просили денег на рояль?

Марин предупреждала, что Букер попытается меня разозлить, чтобы я утратила расположение присяжных. Я сделала глубокий вдохни сосчитала до пяти.

– Нельзя сравнивать такие вещи, мистер Букер. Мы говорим не об учебе в консерватории, а о жизни моей дочери.

Букер отошел к скамье присяжных. Я с трудом сдержалась, чтобы не проверить, остается ли за ним дорожка машинного масла.

– Миссис О'Киф, вы ведь разошлись с мужем во взглядах на этот иск, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Вы согласны с утверждением, что основной причиной вашего развода стало нежелание Шона поддерживать вас в ходе разбирательств?

– Да, – тихо ответила я.

– Он не считает рождение Уиллоу ошибочным, я прав?

– Протестую! – выкрикнула Марин. – Нельзя спрашивать у нее, что он о чем‑либо думает.

– Поддерживаю.

Букер скрестил руки на груди.

– И тем не менее вы не отказались от своих притязаний, хотя это, скорее всего, приведет к распаду вашей семьи.

Я представила Шона в пиджаке и при галстуке, как сегодня утром, когда я на одно мгновение поверила, что он перешел на мою сторону.

– Я все равно считаю, что поступила правильно.

– Вы обсуждали этот вопрос с Уиллоу?

– Да. Она знает, что я делаю это из любви к ней.

– Думаете, она это понимает?

Я замялась.

– Ей всего шесть лет. Едва ли ей доступны все юридические тонкости этого дела.

– А когда она вырастет? Уиллоу небось уже запросто управляется с компьютером.

– Конечно.

– Вы не пробовали представить, как через несколько лет Уиллоу введет свое имя в «Гугл» и попадет на статью об этом суде?

– Господь свидетель, я с ужасом жду этого момента. Но я надеюсь, что смогу объяснить ей, почему это было необходимо… И что достойная жизнь, которой она живет, является прямым следствием.

– Господь свидетель… – повторил Букер. – Интересно вы подбираете слова. Вы ведь убежденная католичка, не так ли?

– Да.

– И как католичка вы должны бы знать, что аборт – это смертный грех?

Я сглотнула ком в горле.

– Да, я это знаю.

– И тем не менее ваш иск базируется на предположении, что если бы вы узнали о болезни Уиллоу заранее, то прервали бы беременность.

Я почувствовала, что взгляды всех присяжных обращены на меня. Я понимала, что в какой‑то момент меня положат под увеличительное стекло, сделают из меня цирковое животное… Вот он и настал.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сквозь зубы процедила я. – Но это дело о врачебной халатности, а не об аборте.

– Вы не ответили на мой вопрос, миссис О'Киф. Давайте попробуем еще раз: если бы вы узнали, что ваш ребенок родится абсолютно глухим или слепым, вы бы прервали беременность?

– Протестую! – закричала Марин. – Вопрос неуместен. Ребенок моей клиентки не глух и не слеп.

– Я лишь хочу выяснить, действительно ли эта женщина способна на поступок, вероятность которого мы оцениваем, – возразил Букер.

– Я прошу о совещании, – сказала Марин, и они вдвоем направились к трибуне, продолжая громко спорить. – Ваша честь, это проявление предвзятого отношения к свидетелю. Он может спросить, какие шаги предприняла моя клиентка касательно конкретных медицинских фактов, сокрытых от нее ответчицей…

– Не рассказывай мне, как вести дело, душечка, – проворчал Букер.

– Ах ты надутый индюк…

– Я позволю задать этот вопрос, – подумав, ответил судья. – По‑моему, нам всем стоит услышать, что скажет миссис О'Киф.

Проходя мимо, Марин взглядом велела мне быть осторожнее. Напомнила, что меня вызвали на ковер и я не могу оплошать.

– Миссис О'Киф, – повторил Букер, – вы бы сделали аборт, если бы ваш ребенок должен был родиться глухим и слепым?

– Я… Я не знаю.

– А вы знаете, что Хелен Келлер[16]родилась глухой и слепой? Как бы вы поступили, узнав, что ребенок родится без одной руки? Тоже прервали бы беременность?

Я плотно поджала губы и не произнесла ни слова.

– Вы знаете, что Джим Эбботт, однорукий питчер, забил решающее очко в матче высшей бейсбольной лиги и завоевал золотую медаль на Олимпийских играх тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года?

– Джим Эбботт и Хелен Келлер не мои дети. Я не знаю, насколько трудным было их детство.

– Тогда вернемся к первому вопросу: если бы вы узнали о болезни Уиллоу на восемнадцатой неделе, вы бы сделали аборт?

– Мне не предоставили такого выбора, – отчеканивая каждое слово, ответила я.

– Вообще‑то предоставили, – возразил Букер. – Только на двадцать седьмой неделе. И, исходя из ваших же собственных показаний, тогда вы не смогли принять такое решение. Так почему же присяжные должны поверить, что несколькими неделями раньше вы бы его приняли?

«Халатность, – науськивала меня Марин. – Халатность положила начало вашему иску. Что бы ни говорил Гай Букер, ключевые слова в деле – это «мера заботливости» и «выбор». Выбор, которого вы были лишены».

Я так сильно задрожала, что пришлось сунуть ладони под себя.

– Мы судимся не из‑за того, что я могла или не могла сделать.

– Конечно, из‑за этого! Иначе мы бы впустую тратили время.

– Вы ошибаетесь. Я подала в суд из‑за того, что мой врач не сделал…

– Отвечайте на мой вопрос, миссис О'Киф…

– …а точнее, она не дала мне право решать, прерывать беременность или рожать. Она должна была понять, что что‑то не так, на самом первом УЗИ, она должна была…

– Миссис О'Киф, – заорал адвокат, – ответьте на мой вопрос!

Я, обессилев, откинулась на спинку кресла и прижала пальцы к вискам.

– Я не могу, – прошептала я, невидящим взглядом упершись в деревянные разводы на перилах прямо перед собой. – Я не могу ответить на этот вопрос сейчас, потому что Уиллоу уже есть. Девочка, которая любит только тонкие косички, а ни в коем случае не толстые, девочка, которая на этих выходных сломала себе бедро, девочка, которая спит с плюшевой свинкой. Девочка, из‑за которой я последние шесть лет не могу спать и до утра мучаюсь вопросом, как нам прожить этот день, чтобы не вызывать «скорую». Девочка, из‑за которой вся наша жизнь представляет собой череду несчастных случаев и кратких перерывов между ними. Ни на восемнадцатой, ни на двадцать седьмой неделе беременности я не знала Уиллоу, как знаю ее сейчас. Поэтому я и не могу ответить вам, мистер Букер. Правда заключается в том, что тогда выбора не было.

– Миссис О'Киф, – ровным голосом сказал адвокат, – я спрашиваю в последний раз. Вы бы сделали аборт?

Я приоткрыла рот, но тут же закрыла его снова.

– Вопросов больше не имею, – сказал он.

Амелия

В тот вечер мы ужинали без тебя. Ты сидела в гостиной с подносом и смотрела по телеку «Джепарди», ногу тебе закрепили на весу. В кухню периодически долетали сигналы неправильных ответов и голос ведущего: «Мне очень жаль, но вы ошиблись». Как будто его действительно волновало, кто там ошибся.

Я сидела между мамой и папой, как туннель между двумя отдельными окружностями. «Амелия, передай, пожалуйста, маме спаржу». «Амелия, налей папе стакан лимонада». Друг с другом они не разговаривали. И не ели – я тоже, в общем‑то, не ела.

– Прикиньте, – защебетала я, – на четвертом уроке Джефф Конгрю заказал пиццу прямо в кабинет французского, а учительница даже не заметила.

– Ты собираешься рассказать мне, как сегодня всё прошло? – спросил отец.

Мать опустила глаза.

– Совсем не хочется об этом говорить. Мне хватило того, что надо было это пережить.

Молчание, как гигантское одеяло, накрыло нас всех.

– Пицца была из «Домино», – сказала я.

Отец аккуратно отрезал два кусочка от своей порции цыпленка.

– Ну что же. Не хочешь рассказывать – прочту сам в завтрашней газете. А может, и по новостям в одиннадцать передадут…

Мамина вилка звякнула о тарелку.

– Думаешь, мне легко?

– Думаешь, кому‑то из нас легко?

– Как ты мог? – взорвалась мама. – Как ты мог притворяться, будто всё налаживается, а потом… Потом так поступил?

– Я тем от тебя и отличаюсь, Шарлотта. Тем, что я не играю.

– С пепперони, – провозгласила я.

Оба уставились на меня.

– Что? – спросил отец.

– Не имеет значения, – пробормотала я. Как и я сама.

Ты крикнула из гостиной:

– Мама! Я доела.

И я тоже. Хватит. Я соскребла содержимое тарелки – нетронутый ужин – в мусорное ведро.

– Амелия, ты ничего не забыла? – спросила мама.

Я недоуменно на нее вытаращилась. У меня скопилась тысяча вопросов, но ответов мне слышать не хотелось.

– К примеру, «можно, я пойду»? – подсказала мама.

– Ты у Уиллоу лучше спрашивай, – съязвила я.

Когда я проходила мимо, ты подняла глаза.

– Мама меня услышала?

– Ничего она не услышала, – сказала я и вихрем взлетела по лестнице.

Что со мной такое? Живу я нормально. Не болела. Не голодала, не сирота, не подорвалась на мине и не осталась калекой. И всё же мне было мало. Во мне зияла какая‑то дыра, и всё, что я принимала как должное, просыпалось сквозь нее, как песок.

Мне казалось, что я съела дрожжи, что зло, вызревавшее во мне, выросло в два раза. Я попыталась блевануть, но не хватило пищи. Я хотела бежать босиком, пока стопы не закровоточат. Я хотела закричать, но так давно молчала, что уже разучилась.

Я хотела порезать себя.

Но…

Я обещала.

Тогда я сняла трубку радиотелефона с базы и отнесла в ванную, где меня никто не услышал бы: ты ведь должна была с минуты на минуту приковылять сюда – пора было ложиться спать. Мы несколько дней не говорили, потому что он сломал ногу и ему делали операцию. Он писал мне сообщения из больницы. Но я надеялась, что он уже вернулся домой. Мне это было необходимо.

Он дал мне свой мобильный, но я‑то была единственным подростком старше тринадцати без собственного телефона: нам это было не по карману. После двух гудков я наконец услышала его голос и едва не разрыдалась.

– Привет! – сказал он. – А я как раз собирался тебе позвонить.

Значит, хоть для кого‑то в этом мире я имела значение. Меня словно бы оттащили невидимой рукой от края пропасти.

– У мудрецов мысли сходятся.

– Ага, – откликнулся он, но как‑то без энтузиазма.

Я попыталась вспомнить его вкус. Жалко, что приходилось притворяться, будто я его помню, когда на самом деле он почти стерся из памяти. Это как розочка, которую засушиваешь в словаре, надеясь, что сможешь вернуть лето в любую минуту, а потом открываешь словарь в декабре – и видишь одни бурые лепестки, рассыпающиеся от любого прикосновения. Иногда по ночам я шептала, имитируя низкий, ласковый голос Адама: «Я люблю тебя, Амелия. Ты у меня одна». Я приоткрывала губы и воображала, будто он – призрак, который опускается на меня, ложится на мой язык, соскальзывает мне в горло, в живот, он единственная пища, способная утолить мой голод…

– Как твоя нога?

– Ужасно болит, – ответил Адам.

Я плотнее прижала трубку к щеке.

– Я очень по тебе скучаю. Здесь просто сумасшедший дом. Начался суд, и теперь у нас на лужайке караулят репортеры. Я тебе клянусь, мои родители – настоящие психи, им только справку выписать…

– Амелия… – Это слово громыхнуло, как шар, брошенный с Эмпайр‑стейт‑билдинг. – Я хотел поговорить с тобой, потому что… Ничего не получится. Эти отношения на расстоянии…

Что‑то кольнуло меня между ребер.

– Не надо.

– Что «не надо»?

– Говорить этого, – прошептала я.

– Я просто… Ну сама подумай. Мы же можем вообще больше не увидеться.

В мое сердце будто впился огромный крюк – и потащил его вниз.

– Я могла бы приехать к тебе в гости, – еле слышно сказала я.

– Агa, приедешь – и что? Будешь катать меня в инвалидном кресле? Типа такая благотворительность?

– Я бы никогда…

– Лучше поищи себе какого‑нибудь футболиста. Вы ведь таких ребят любите, да? Зачем тебе придурок, который наткнется на угол стола – и тут же сломает ногу пополам…

К этому моменту я уже плакала.

– Это неважно…

– Это важно, Амелия. Но ты не поймешь. Никогда не поймешь. То, что у твоей сестры ОП, еще не делает тебя экспертом.

Лицо у меня горело. Я повесила трубку, прежде чем Адам успел сказать что‑нибудь еще, и прижала ладони к щекам.

– Но я же люблю тебя, – сказала я, хотя он меня уже не слышал.

Сначала я рыдала, затем рассвирепела и швырнула трубку о стенку ванны. Клеенчатую занавеску я сорвала одним махом.

Но злилась я не на Адама, а на себя.

Одно дело – ошибиться, совсем другое – ошибаться снова и снова. Я уже знала, что бывает, когда сблизишься с кем‑то, когда поверишь, что тебя любят. Тебя подведут. Доверься человеку – и приготовься, что тебя раздавят. Потому что в ту минуту, когда тебе понадобится этот человек, его не будет рядом. А если и будет, то ты расскажешь ему о своих проблемах и ему станет еще тяжелее. Положиться можно лишь на себя, а это довольно хреновый расклад, если ты человек ненадежный.

Я твердила себе, что если бы я не волновалась, то мне бы не было так больно. Понятное дело, это доказывало, что я «человек», что я «жива» и прочие сопли. Доказывало раз и навсегда. Но облегчение не наступало. Я была словно небоскреб, начиненный динамитом.

Поэтому‑то я и потянулась к крану и включила воду. Чтобы никто не слышал моих всхлипов. Чтобы, когда я возьму лезвие, спрятанное в пачке тампонов, и проведу им по руке, как смычком по скрипке, никто не услышал моей позорной песни.

Прошлым летом у мамы как‑то закончился сахар и она поехала в магазинчик неподалеку прямо в разгар кулинарного процесca. Мы остались одни всего на двадцать минут – казалось бы, не такое уж продолжительное время. Но нам этого хватило, чтобы поссориться из‑за пульта; чтобы я крикнула: «Не зря мама жалеет, что ты родилась!»; чтобы я увидела, как лицо твое разрезают морщинки, и почувствовала первые уколы совести.

– Вики, – сказала я, – я ж не всерьез…

– Помолчи, Амелия.

– Ну что ты как маленькая…

– А чего ты такая сука?

Услышав это слово из твоих уст, я чуть не рухнула в обморок.

– Где ты научилась таким выражениям?

– От тебя, дура.

В этот миг в наше окно с шумом врезалась птица, и мы обе подскочили.

– Что это было? – спросила ты, забираясь на диван, чтобы рассмотреть получше.

Я тоже влезла на диван – как всегда, предельно осторожно. Птичка была маленькая, коричневого цвета – не то воробей, не то ласточка, никогда не умела их различать. Она лежала на траве и не шевелилась.

– Умерла, что ли? – спросила ты.

– Мне‑то откуда знать?

– Давай проверим.

Мы вышли на улицу и обогнули полдома. Как ни странно, птичка лежала на том же месте. Я присела на корточки и попыталась рассмотреть, поднимается ли у нее грудка.

Не‑а. Не поднималась.

– Надо ее похоронить, – рассудила ты. – Нельзя же ее тут бросить.

– Почему? Животные на природе постоянно умирают…

– Но это же мы виноваты, что она погибла! Птичка, наверно, услышала, как мы кричим, и полетела на звук.

Я очень сомневалась, что она нас услышала, но спорить не стала.

– Где наша лопата? – спросила ты.

– Не знаю. – Я на миг задумалась. – Подожди‑ка.

И я убежала в дом. Там я заскочила в кухню, вытащила из маминой миски большую металлическую ложку и вернулась во двор. На ложке остались комья теста, но это ничего: хоронили же в Древнем Египте мумий вместе с едой, золотом и домашними животными.

Я выкопала небольшую ямку примерно в шести дюймах от птичьего трупика. Притрагиваться к нему было противно, так что я просто закинула его туда ложкой.

– А теперь что? – спросила я, глядя на тебя.

– Теперь надо помолиться.

– Как? Прочесть «Аве Мария»? А с чего ты взяла, что это была птица‑католичка?

– Можем спеть рождественскую колядку, – предложила ты. – Они все красивые и не очень религиозные.

– Давай лучше скажем что‑нибудь приятное о птицах.

Ты согласилась.

– Они бывают всех цветов радуги, – сказала ты.

– Они хорошо летают, – добавила я. Ну, не считая того инцидента десять минут назад. – И поют хорошо.

– Когда люди говорят о птицах, я вспоминаю курятину, а курятина очень вкусная, – сказала ты.

– Ладно‑, достаточно.

Я забросала птицу землей, а ты присыпала холмик травинками, словно украсила торт. Мы вместе вернулись в дом.

– Амелия, можешь смотреть любой канал.

– А я не жалею, что ты родилась.

Мы снова сели на диван, и ты прижалась ко мне, как в раннем детстве.

На самом деле мне хотелось сказать тебе: «Не пытайся мне подражать. Подражай кому угодно, только не мне».

Еще несколько недель после этих дурацких похорон я боялась подходить к окну, если шел дождь. И до сих пор стараюсь не приближаться к тому участку земли. Я боялась, что услышу хруст, посмотрю под ноги – и увижу сломанные косточки. Хрупкие крылышки или точеный клювик. Мне хватило ума просто не смотреть в ту сторону: не хотелось знать, что всплывет на поверхность.

Людям всегда интересно знать, какие ты при этом испытываешь чувства. Что ж, я вам скажу какие. Когда делаешь первый надрез, начинает печь; сердцебиение учащается, когда замечаешь кровь, потому что тогда ты уже понимаешь, что поступил неправильно – и тем не менее это сошло тебе с рук. Ты типа как погружаешься в транс, потому что это действительно завораживающее зрелище, эта ярко‑красная линия, похожая на трассу на карте, – трассу, по которой едешь не глядя, просто из интереса. И вот – о боже! – сладкое избавление, иначе не скажешь. Как воздушный шарик, который болтался в воздухе, привязанный к руке ребенка, а потом высвободился и поплыл куда ему вздумается. Этот шарик наверняка думает: «Вот тебе! Я, как оказалось, не твоя собственность! – И в то же время: – Они хотя бы представляют себе, как здесь красиво?» И только потом, уже высоко в небе, этот шарик вспоминает, что ужасно боится высоты.

Когда возвращается чувство реальности, ты хватаешь туалетную бумагу или бумажное полотенце (только не хлопчатобумажное: пятна не отстирываются) и зажимаешь порез. Тебе становится стыдно, стыд пульсирует в такт твоему пульсу. «Сладкое избавление», которое ты испытывал еще минуту назад, твердеет, как остывший соус, внизу живота. Тебя в буквальном смысле тошнит от самого себя, потому что в прошлый раз ты клялся, что этот раз – последний. И ты снова не сдержал слова. Поэтому ты прячешь слезы своей слабости под слоями одежды нужной длины, даже если на дворе лето и никто уже не носит длинные рукава и джинсы. Окровавленные бумажки ты бросаешь в унитаз и, прежде чем нажать на смыв, смотришь, как розовеет вода. Если бы чувство стыда было так же легко смыть!

Я когда‑то видела в кино, как девочке перерезали горло и, вместо того чтобы закричать, она только тихонечко вздохнула. Словно ей вовсе не было больно, словно это была возможность наконец‑то обрести покой. Я знала, что тоже обрету покой, поэтому ждала какое‑то время между вторым и третьим порезом. Я видела, как у меня на бедре собирается кровь, и оттягивала момент, когда снова смогу царапнуть кожу.

– Амелия?

Твой голос. Я в панике вскинула глаза.

– Чего приперлась? – спросила я, поджав ноги, чтобы ты не рассмотрела то, что уже увидела краем глаза. – Стучать не учили?

Ты, покачиваясь, замерла на костылях.

– Я просто хотела взять зубную щетку, а дверь была не заперта.

– Она была заперта! – Но вдруг я ошибалась? Я была настолько поглощена звонком Адаму, что вполне могла забыть закрыться. Смерив тебя самым злобным взглядом из возможных, я рявкнула: – Убирайся!

Ты поковыляла обратно в комнату, оставив дверь нараспашку. Я быстро опустила ноги и прижала комок туалетной бумаги к свежим порезам. Обычно я дожидалась, пока кровь перестанет идти, и только тогда выходила, ко в этот раз я просто натянула джинсы поверх стратегически прилепленных комков бумаги и вышла в спальню. В моем взгляде читался неприкрытый вызов: ну, давай скажи, что ты видела. Тогда я смогла бы снова на тебя накричать. Но ты молча читала на кровати. Ты не сказала ни слова.

Я всегда ужасно злилась, когда шрамы начинали бледнеть: пока они были видны, я по крайней мере знала, почему мне больно. Интересно, приходило ли что‑то подобное тебе в голову, когда переломы потихоньку срастались?

Я опустила голову на подушку. Бедро отчаянно пульсировало.

– Амелия, – сказала ты, – уложишь меня спать?

– А где мама с папой?

На этот вопрос ты могла и не отвечать: даже если их физические оболочки сидели на первом этаже, в мыслях они были очень далеко от нас и с тем же успехом могли улететь на Луну.

Я до сих пор помнила первую ночь, когда родителям не пришлось меня укладывать. Мне, кстати, было примерно столько же лет, сколько тебе. До того мы соблюдали ритуал: выключить свет, подоткнуть одеяло, поцеловать в лобик. Не забыть бы еще о монстрах, живших в ящиках моего письменного стола и за книжками на полках. И вот однажды вечером я просто отложила книгу и закрыла глаза. Гордились ли родители своим самостоятельным ребенком? Или же скучали по чему‑то, что не могли даже назвать?

– Зубы почистила? – спросила я, но тут же вспомнила, что за этим ты и приходила в ванную, когда я себя резала. – Ладно, плевать. От одного вечера ничего не изменится.

Я встала с кровати и неуклюже согнулась над тобой.

– Спокойной ночи, – сказала я и стремительным броском, словно пеликан, заприметивший рыбешку, чмокнула тебя в лоб.

– Мама всегда рассказывает мне сказку.

– Тогда пусть мама тебя и укладывает, – сказала я, плюхаясь на свой матрас. – А я сказок не знаю.

Ты на миг замолчала.

– Мы могли бы сами что‑нибудь сочинить.

– Как скажешь, – вздохнула я.

– Жили‑были две сестры. Одна была очень‑очень сильная, а вторая – совсем слабая. – Ты поглядела на меня. – Твоя очередь.

Я закатила глаза.

– Однажды сильная сестра вышла на улицу под дождь и поняла, что была такой сильной из‑за того, что сделана из железа. Но в тот день шел дождь, и она вся заржавела. Конец.

– Нет, потому что слабая сестра вышла за ней, обняла ее крепко‑крепко и не отпускала, пока не вышло солнце.

В детстве мы иногда спали в одной кровати. Ложились‑то мы в разные, но посреди ночи я просыпалась и понимала, что ты обвила меня руками и ногами. Тебя влекло к источнику тепла, мне же нравилось искать прохладные участки на простыне. Я по нескольку часов пыталась отодвинуться от тебя на тесной кровати, но даже не думала вернуть тебя в твою собственную постель. Северному полюсу не скрыться от магнита, магнит все равно его отыщет.

– А что было дальше? – прошептала я, но ты уже задремала, и мне не оставалось ничего другого, кроме как сочинять конец самой – во сне.

Шон

По негласному договору в ту ночь я лег спать на диване. Хотя «спать» – это, конечно, был оптимистический прогноз. Я, в основном, ворочался с боку на бок. Когда удалось‑таки ненадолго забыться, мне приснился кошмар: будто бы я стою на свидетельской трибуне и смотрю на Шарлотту, а когда начинаю отвечать на вопрос Гая Букера, изо рта у меня вылетает лишь стайка мошек.

Какую бы стену мы с Шарлоттой не сломали прошлой ночью, на ее месте возвели новую, в два раза выше и в два раза толще. Странное дело, вроде бы и любишь свою жену, а вот нравится ли она тебе, не уверен. Что нас ожидает, когда всё закончится? Можно ли простить женщину, которая причинила боль и тебе, и твоим любимым людям, но при этом искренне верила, что пытается вам помочь?

Да, я подал на развод, но мне хотелось не этого. На самом деле мне хотелось вернуться на два года назад и начать все с начала.

Разве я говорил ей это?

Сбросив одеяло, я сел на диване и устало потер лицо руками. В одних трусах и форменной майке я прокрался наверх и проскользнул в нашу спальню.

– Шарлотта, – шепнул я, присев на краешек кровати, но ответа не последовало.

Я коснулся комка постели и понял, что под одеялом лежит одна лишь подушка.

– Шарлотта? – уже громче сказал я.

Дверь в ванную была открыта настежь. Я включил свет, но внутри никого не оказалось. Я заволновался: может, суд огорчил ее не меньше, чем меня? Может, из‑за этого она стала лунатиком? Я прошелся по коридору, заглянув по очереди в твою ванную, в комнату для гостей и даже на узкую площадку, откуда уходила лестница на чердак.

Последняя дверь вела в твою комнату. Там‑то я и увидел Шарлотту. Крепко обняв тебя одной рукой, она лежала на твоей кровати и не желала отпускать тебя даже во сне.

Я коснулся сперва твоих волос, затем волос твоей мамы. Погладил Амелию по щеке. А потом улегся на ковер и подложил руку под голову. Вот и поди пойми: в считанные минуты я заснул как младенец.

Марин

– А что стряслось‑то? – спросила я, спеша по коридору вслед за Гаем Букером.

– Я знаю об этом не больше чем вы – сказал он.

На второй день еще до начала заседания нас вызвали в кабинет судьи. На столь раннем этапе такое не могло быть добрым знаком, особенно если даже Гай Букер не имел к этому отношения. Какой бы неотложный вопрос ни хотел затронуть судья Геллар, мне вряд ли хотелось этот вопрос обсуждать.

Нас пропустили в кабинет. Судья, чьи иссиня‑черные волосы напоминали шлем, сидел у себя за столом. Я вспомнила Супермена, каким его рисовали в старых комиксах: всем же известно, что прическа у него никогда не растрепывается, такое вот чудо физики и геля для волос. Эта параллель настолько меня увлекла, что я не сразу заметила присутствие еще одного человека.

– Уважаемые адвокаты, – сказал судья Геллар, – вы оба знакомы с Джулиет Купер, присяжным заседателем номер шесть.

Женщина, до того стоявшая к нам спиной, обернулась. Это к ней Гай прицепился насчет абортов на предварительном собеседовании. Может, услышав вчера, как он терзает Шарлотту по тому же поводу, она решила подать жалобу. Я немного осмелела, уверенная, что судья вызвал нас не из‑за меня, а из‑за сомнительных юридических методов Гая Букера.

– Мисс Купер больше не будет нашим присяжным. Вам будет предложена альтернативная кандидатура.

Ни одному адвокату не нравится, чтобы присяжных меняли посреди суда, но и редкий судья придет от этого в восторг. Если эту женщину отпускали, на то должна была быть очень веская причина.

Она смотрела на Гая Букера и упорно отводила глаза от меня.

– Простите меня, – пробормотала она. – Я не знала, что возникнет конфликт интересов.

Конфликт интересов? А я‑то подумала, что ее освобождают по состоянию здоровья или чтобы она летела к смертному одру родственника на другой конец страны. Конфликт интересов означал, что она что‑то знала о моей либо о Гаевой клиентке. Но неужели она не поняла этого еще на отборе?

Дата добавления: 2015-10-24