|
Читайте также: |
него. Степной волк, оплошно забредший к нам в город, в стадную
жизнь, -- никакой другой образ точнее не нарисует этого
человека, его робкого одиночества, его дикости, его тревоги,
его тоски по родине и его безродности.
Однажды мне довелось наблюдать его в течение целого вечера
на симфоническом концерте, где он, к моему изумлению, сидел
поблизости от меня, но меня не заметил. Сперва давали Генделя,
благородную и красивую музыку, но Степной волк сидел
безучастно, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания ни
на музыку, ни на окружающих. Отрешенный, одинокий, чужой, он
сидел с холодным, но озабоченным видом, опустив глаза. Потом
началась другая пьеса, маленькая симфония Фридемана Баха, и я
поразился, увидев, как после первых же тактов мой отшельник
стал улыбаться, заражаясь игрой, -- он совершенно ушел в себя и
минут, наверное, десять пребывал в таком счастливом забытьи,
казался погруженным в такие сладостные мечты, что я следил не
столько за музыкой, сколько за ним. Когда пьеса кончилась, он
пробудился, сел прямее, собрался было встать и уйти, но все же
остался в кресле, чтобы выслушать и последнюю пьесу -- это были
вариации Регера14, музыка, которую многие находили несколько
затянутой и утомительной. И Степной волк тоже, слушавший
поначалу внимательно и доброжелательно, снова отвлекся, он
засунул руки в карманы и снова ушел в себя, но на сей раз не
счастливо-мечтательно, а печально и наконец зло, его лицо снова
отдалилось, посерело, потухло, он казался старым, больным,
недовольным.
После концерта я опять увидел его на улице и пошел следом
за ним; кутаясь в пальто, он невесело и устало шагал по
направлению к нашему кварталу, но, остановившись у одного
старомодного ресторанчика, нерешительно взглянул на часы и
вошел внутрь. Мне вдруг взбрело в голову последовать и ним. Он
сидел за столиком мещанского заведения, хозяйка и официантки
приветствовали его как завсегдатая, я тоже поздоровался и
подсел к нему. Мы просидели там час, и за это время я выпил два
стакана минеральной воды, а ему принесли пол-литра, а потом еще
четверть литра красного вина. Я сказал, что был на концерте, но
он не поддержал этой темы. Прочитав этикетку на моей бутылке с
водой, он спросил, не выпью ли я вина, которым он меня угостит.
Когда он услыхал, что вина я вообще не пью, на лице его снова
появилось выражение беспомощности, и он сказал:
-- Да, вы правы. Я тоже годами жил в воздержании и подолгу
постился, но сейчас я опять пребываю под знаком Водолея15, это
темный и влажный знак.
И когда я в шутку подхватил это замечание и нашел
странным, что именно он верит в астрологию, он снова взял тот
слишком вежливый тон, который меня часто обижал, и сказал:
-- Совершенно верно, и в эту науку поверить я, к
сожалению, не могу.
Я попрощался и ушел, а он вернулся домой лишь поздно
ночью, но походка его не отличалась от обычной, и, как всегда,
лег он в постель не сразу (все это я, благодаря соседству наших
комнат, прекрасно слышал), а провел еще около часа в своей
освещенной гостиной.
Помнится мне и другой вечер. Я был один дома, тетка
куда-то ушла, позвонили у парадного, я отворил, увидел перед
собой молодую, очень красивую даму и, когда она спросила
господина Галлера, узнал ее: это была та, чья фотография висела
у него в комнате. Я показал ей его дверь и удалился, она
некоторое время пробыла наверху; но вскоре я услыхал, как они
вместе спускаются по лестнице и выходят, оживленно и очень
весело шутя и болтая. Меня очень удивило, что у нашего
отшельника есть возлюбленная, и притом такая молодая, красивая
и элегантная, и все мои догадки насчет него и его жизни стали
опять под вопрос. Но не прошло и часа, как он вернулся домой,
один, тяжелой, печальной поступью, с трудом поднялся по
лестнице и потом часами тихо шагал по своей гостиной взад и
вперед, совсем как волк в клетке, и всю ночь, почти до утра, в
его комнате горел свет.
Я решительно ничего не знаю об этих отношениях и добавлю
только, что с той женщиной видел его еще один раз, где-то на
улице. Они шли под руку, и у него был счастливый вид, и я опять
подивился тому, каким милым, даже детским могло быть порой его
озабоченное, отрешенное лицо, и понял эту женщину, и понял
участие, которое проявляла к нему моя тетка. Но и в тот день он
вечером вернулся домой печальный и несчастный; я встретил его у
парадного, он нес под пальто, как уже бывало, итальянскую
бутылку, за которой и просидел потом полночи в своем логове.
Мне было жаль его: какой он жил безотрадной, загубленной,
беззащитной жизнью!
Хватит, однако, разглагольствовать. Не нужно никаких
больше рассказов и описаний, чтобы показать, что Степной волк
вел жизнь самоубийцы. И все же я не думаю, что он покончил с
собой, когда вдруг, не попрощавшись, но погасив все
задолженности, покинул наш город и исчез. Мы ничего о нем с тех
пор не слыхали и все еще храним несколько писем, пришедших
потом на его имя. Осталась от него только рукопись, написанная
им, когда он здесь жил, -- из нескольких строк, к ней
приложенных, явствует, что он дарит ее мне и что я волен делать
с ней что угодно.
Я не имел возможности проверить, насколько соответствуют
действительности истории, о которых повествует рукопись
Галлера. Не сомневаюсь, что они по большей части сочинены, но
это не произвольный вымысел, а попытка выразить что-то, облекая
глубоко пережитое душой в форму зримых событий. Фантастические
отчасти истории в сочинении Галлера относятся, вероятно, к
последней поре его пребывания здесь, и я не сомневаюсь, что
основаны они и на некоторых подлинных внешних впечатлениях. В
ту пору поведение и вид нашего гостя действительно изменились,
он часто, иногда целыми ночами, не бывал дома, и книги его
лежали нетронутые. Во время наших редких тогда встреч он
казался поразительно оживленным и помолодевшим, иногда даже
веселым. Потом, однако, сразу последовала новая тяжелая
депрессия, он по целым дням оставался в постели, не принимая
никакой пищи, и как раз на ту полосу пришлась бурная, можно
сказать, грубая ссора с его вновь появившейся возлюбленной,
ссора, которая всколыхнула весь дом и за которую Галлер на
следующий день просил прощения у моей тетки.
Нет, я убежден, что он не покончил с собой. Он еще жив, он
где-нибудь ходит усталыми своими ногами по лестницам чужих
домов, разглядывает где-нибудь сверкающие паркеты и ухоженные
араукарии, просиживает дни в библиотеках, а ночи в кабаках или
валяется на диване, который взял напрокат, слышит, как живут за
окнами люди и мир, знает, что он отрезан от них, но не
накладывает на себя руки, ибо остаток веры твердит ему, что он
должен испить душою до дна эту боль, эту страшную боль, и что
умереть он должен от этой боли. Я часто о нем думаю, он не
облегчил мне жизнь, не был способен поддержать и утвердить во
мне силу и радость, о нет, напротив! Но я не он, и я живу не
его жизнью, а своей, маленькой, мещанской, но безопасной и
наполненной обязанностями. И мы вспоминаем о нем с мирным и
дружеским чувством, я и моя тетушка, которая могла бы поведать
о нем больше, чем я, но это останется скрыто в ее доброй душе.
Что касается записок Галлера, этих странных, отчасти
болезненных, отчасти прекрасных и глубокомысленных фантазий, то
должен сказать, что, попадись мне эти листки случайно и не знай
я их автора, я бы их, конечно, с негодованием выбросил. Но
благодаря знакомству с Галлером я смог их отчасти понять, даже
одобрить. Я бы поостерегся открывать их другим, если бы видел в
них лишь патологические фантазии какого-то одиночки,
несчастного душевнобольного. Но я вижу в них нечто большее,
документ эпохи, ибо душевная болезнь Галлера -- это мне теперь
ясно -- не выверты какого-то одиночки, а болезнь самой эпохи,
невроз того поколения, к которому принадлежит Галлер, и похоже,
что неврозом этим охвачены не только слабые и неполноценные
индивидуумы, отнюдь нет, а как раз сильные, наиболее умные и
одаренные.
Нижеследующие записи -- не важно, в какой мере основаны
они на реальных событиях, -- попытка преодолеть большую болезнь
эпохи не обходным маневром, не приукрашиванием, а попыткой
сделать самую эту болезнь объектом изображения. Они
представляют собой, в полном смысле слова, сошествие в хаос
помраченной души16, предпринятое с твердым намерением пройти
через ад, померяться силами с хаосом, выстрадать все до конца.
Ключ к пониманию этого дало мне одно замечание Галлера.
Однажды, после разговора о так называемых жестокостях
средневековья, он мне сказал:
-- На самом деле это никакие не жестокости. У человека
средневековья весь уклад нашей нынешней жизни вызвал бы
омерзение, он показался бы ему не то что жестоким, а ужасным и
варварским! У каждой эпохи, у каждой культуры, у каждой
совокупности обычаев и традиций есть свой уклад, своя,
подобающая ей суровость и мягкость, своя красота и своя
жестокость, какие-то страдания кажутся ей естественными,
какое-то зло она терпеливо сносит. Настоящим страданием, адом
человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две
эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности
пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем
задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но
есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя
эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что
утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в
обычаях, всякую защищенность и непорочность! Конечно, не все
это чувствуют с одинаковой силой. Такой человек, как Ницше,
выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение,
раньше других, -- то, что он вынес в одиночестве, никем не
понятый, испытывают сегодня тысячи.
Читая записки Галлера, я часто вспоминал эти слова. Галлер
принадлежит к тем, кто оказался между двумя эпохами, кто ничем
не защищен и навсегда потерял непорочность, к тем, чья судьба
-- ощущать всю сомнительность человеческой жизни с особенной
силой, как личную муку, как ад.
В этом, по-моему, состоит смысл, который имеют для нас его
записи, и поэтому-то я и решился их опубликовать. Вообще же я
не хочу ни брать их под защиту, ни судить о них, пусть каждый
читатель сделает это как велит ему совесть!
ЗАПИСКИ ГАРРИ ГАЛЛЕРА
Только для сумасшедших17
День прошел, как и вообще-то проходят дни, я убил, я тихо
сгубил его своим примитивным и робким способом жить; несколько
часов я работал, копался в старых книгах, в течение двух часов
у меня были боли, как и вообще-то у пожилых людей, я принял
порошок и порадовался, что удалось перехитрить боль, полежал в
горячей ванне, вбирая в себя приятное тепло, трижды получил
почту и просмотрел все ненужные мне письма и бандероли,
проделал свои дыхательные упражнения, а умственные упражнения
из лени сегодня оставил, часок погулял и увидел на небе
прекрасные, нежные, редкостные узоры перистых облаков. Это было
очень славно, так же как читать старые книги, как лежать в
горячей ванне, но в общем день был совсем не чудесный, отнюдь
не сиял счастьем и радостью, а был просто одним из этих давно
уже обычных и привычных для меня дней -- умеренно приятных,
вполне терпимых, сносных, безликих дней пожилого недовольного
господина, одним из этих дней без особых болей, без особых
забот, без настоящего горя, без отчаяния, дней, когда даже
вопрос, не пора ли последовать примеру Адальберта Штифтера18 и
смертельно порезаться при бритье, разбирается деловито и
спокойно, без волненья и страха.
Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с
ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и
своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку
всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те
дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда
среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли
человеческий мир и так называемая культура с их лживым,
дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а
самым несносным их средоточием становится наша собственная
больная душа, -- кто знает эти адские дни, тот очень доволен
такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он
благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая
утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не
установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной
гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает
струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно
радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым
нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом
половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой
довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба,
половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с
легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга,
как близнецы.
Прекрасная вещь -- довольство, безболезненность, эти
сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются
вскрикнуть, когда они говорят шепотом и ходят на цыпочках. Но
со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого
довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в
отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по
возможности путем радостей, а на худой конец и с помощью болей.
Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой
и пресной сносностью так называемых хороших дней, как
ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю
заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога
довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая
комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание
сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на
эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь,
неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин,
например, собор или себя самого, совершить какую-нибудь лихую
глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов,
снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными
билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею
нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно
это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, -- это
довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот
благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего
посредственного, нормального, среднего.
Вот в каком настроении закончил я, когда стемнело, этот
заурядный сносный день. Закончил я его не так, как то
полагалось бы и было полезно человеку недомогающему: не лег в
приготовленную постель, где меня, как приманка, ждала грелка,
а, выполнив свой небольшой, не принесший удовлетворения и
опротивевший урок работы, уныло надел башмаки, пальто и в
туманной темноте отправился в город, чтобы в гостинице
"Стальной шлем"19 выпить то, что пьющие мужчины, по старому
обычаю, называют "стаканчиком вина".
Итак, я стал спускаться из своей мансарды по лестницам, по
этим трудным для подъема лестницам чужбины, лестницам
благопристойного трехквартирного доходного дома, на чердаке
которого находится моя келья. Не знаю, почему так получается,
но я, безродный степной волк, одинокий враг мещанского мира,
живу всегда в самых что ни на есть мещанских домах, это моя
старая слабость. Не во дворцах и не в пролетарских домах, а
неукоснительно в этих благопристойных, скучнейших, содержащихся
в безупречном порядке мещанских гнездах, где попахивает
скипидаром и мылом, где пугаешься, если услышишь, что дверь
парадного громко хлопнула, или если войдешь в грязных ботинках.
Я люблю эту атмосферу, несомненно, со времен детства, и моя
тайная тоска по какому-то подобию родины снова и снова
безнадежно ведет меня этими старыми, глупыми путями. Да и
нравится мне контраст между моей жизнью, моей одинокой, не
знающей любви, затравленной, донельзя беспорядочной жизнью и
этой семейно-мещанской сферой. Я люблю вдыхать на лестнице этот
запах тишины, порядка, чистоты, благопристойности и
обузданности, запах, в котором всегда, несмотря на свою
ненависть к мещанству, нахожу что-то трогательное, люблю
переступать затем порог собственной комнаты, где все это
кончается, где среди нагроможденных книг валяются окурки сигар
и стоят бутылки из-под вина, где все неуютно, все в беспорядке
и запустенье и где все -- книги, рукописи, мысли -- отмечено и
пропитано бедой одиноких, трудностью человеческого бытия,
тоской по новой осмысленности человеческой жизни, утратившей
смысл.
И вот я миновал араукарию. На втором этаже этого дома
лестница проходит мимо маленькой площадки перед квартирой,
которая несомненно еще безупречнее, чище, прибранное, чем
другие, ибо эта площадочка сияет сверхчеловеческой
ухоженностью, она -- маленький светящийся храм порядка. На
паркетном полу, ступить на который боишься, стоят здесь две
изящных скамеечки, и на каждой -- по большому горшку, в одном
растет азалия, в другом -- довольно-таки красивая араукария,
здоровое, стройное деревце, совершенное в своем роде, каждая
иголочка, каждая веточка промыта до блеска. Иной раз, когда
знаю, что меня никто не видит, я пользуюсь этим местом как
храмом, сажусь над араукарией на ступеньку, немного отдыхаю,
складываю молитвенно руки и благоговейно гляжу вниз, на этот
садик порядка, берущий меня за душу своим трогательным видом и
смешным одиночеством. За этой площадкой, как бы под священной
сенью араукарии, мне видится квартира, полная сверкающего
красного дерева, видится жизнь, полная порядочности и здоровья,
жизнь, в которой рано встают, исполняют положенные обязанности,
умеренно весело справляют семейные праздники, ходят по
воскресеньям в церковь и рано ложатся спать.
С наигранной бодростью шагал я по сырому асфальту улиц;
слезясь и расплываясь, глядели огни фонарей сквозь холодную
морось и высасывали тусклые отражения из мокрой земли. Мне
вспомнились забытые годы юности -- как любил я тогда такие
темные и хмурые вечера поздней осени и зимы, как жадно в ту
пору и опьяненно впитывал я в себя атмосферу одиночества и
грусти, когда чуть ли не по целым ночам, в дождь и бурю,
бродил, закутавшись в пальто, среди враждебной, оголенной
природы, одинокий уже и в ту пору, но полный глубокого счастья
и полный стихов, которые затем записывал при свете свечи, сидя
на краю кровати у себя в комнатке! Что ж, это прошло, эта чаша
была выпита и больше не наполнялась. Жалел ли я об этом? Нет,
не жалел. Ничего не было жаль, что прошло.. Жаль было моего
сегодня, всех этих бесчисленных часов, которые я потерял,
которые только вытерпел, которые не принесли мне ни подарков,
ни потрясений. Но слава Богу, исключенья тоже бывали, бывали
иногда, редко, правда, и другие часы, они приносили потрясения,
приносили подарки, ломали стены и возвращали меня, заблудшего,
к живой душе мирозданья. С грустью и все-таки с большим
интересом попытался я вспомнить последнее впечатление такого
рода. Это было на концерте, играли прекрасную старинную музыку,
и между двумя тактами пиано деревянных духовых мне вдруг снова
открылась дверь в потусторонний мир, я взлетел в небеса и
увидел Бога за работой, я испытал блаженную боль и больше уже
ни от чего на свете не защищался, больше уже ничего не боялся
на свете, всему сказал "да", отдал свое сердце всему.
Продолжалось это недолго, каких-нибудь четверть часа, но в ту
ночь вернулось во сне и с тех пор нет-нет да поблескивало
украдкой и в самые унылые дни; иногда я по нескольку минут
отчетливо это видел -- как золотой божественный след,
проходящий через мою жизнь: он почти всегда засыпан грязью и
пылью, но вдруг опять вспыхнет золотыми искрами, и тогда
кажется, что его уже нельзя потерять, а он вскоре опять
пропадает. Однажды ночью, лежа без сна, я вдруг заговорил
стихами, стихами слишком странными и прекрасными, чтобы мне
пришло в голову их записать, а утром я их уже не помнил, но они
затаились во мне, как тяжелый орех в старой, надтреснутой
скорлупе. Иной раз это находило, когда я читал какого-нибудь
поэта, когда задумывался над какой-нибудь мыслью Декарта,
Паскаля, иной раз это вспыхивало и вело меня золотой нитью в
небеса, когда я бывал с любимой. Увы, трудно найти этот
божественный след внутри этой жизни, которую мы ведем, внутри
этой, такой довольной, такой мещанской, такой бездуховной
эпохи, при виде этой архитектуры, этих дел, этой политики, этих
людей! Как же не быть мне Степным волком и жалким отшельником в
мире, ни одной цели которого я не разделяю, ни одна радость
которого меня не волнует! Я долго не выдерживаю ни в театре, ни
в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные
книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных
железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых
душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных
роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных
гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах -- всех
этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за
которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то,
что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня
-- блаженство, событие, экстаз, воспарение, -- это мир
признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется
ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта
музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти
американизированные, довольные столь малым люди, значит, не
прав я, значит, я -- сумасшедший, значит, я и есть тот самый
степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел
в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни
воздуха.
С этими привычными мыслями шел я дальше по мокрому
асфальту, через один из наиболее тихих и старых кварталов
города. Напротив, на другой стороне улицы, стояла в темноте
старая серая каменная стена, на которую я всегда любил
смотреть, такая старая, она всегда так беспечно стояла между
маленькой церковью и старой больницей20, днем взгляд мой часто
отдыхал на ее неровной плоскости, ведь мало было таких тихих,
славных, молчащих плоскостей в центре города, где на каждом
квадратном метре выкрикивали свои имена то магазин, то адвокат,
то изобретатель, то врач, то цирюльник или мозольных дел
мастер. Старая эта стена и сейчас пребывала, я видел, в тишине
и покое, но что-то в ней все-таки изменилось, я растерялся,
когда вдруг увидел в середине ее красивые воротца со
стрельчатым сводом, потому что не мог сказать, были ли они
здесь всегда или появились теперь. Вид у них был, несомненно,
старый-престарый; наверно, уже много веков тому назад эти
запертые воротца с темной деревянной створкой вели в
какой-нибудь сонный монастырский двор, да и сегодня, наверно,
вели туда же, хотя от монастыря ничего не осталось, и,
вероятно, я их сотни раз видел, но просто не замечал, может
быть, их покрасили заново, и потому они бросились мне в глаза.
Во всяком случае, я остановился и внимательно поглядел туда, но
не перешел на ту сторону, очень уж раскисла мокрая мостовая; я
стоял на тротуаре и только глядел туда,
было уже очень темно, и мне показалось, что ворота
украшены венком или чем-то пестрым. И, присмотревшись получше,
я увидел над воротами светлую вывеску, на которой, так мне
показалось, было что-то написано. Я напряг зрение и в конце
концов, несмотря на грязь и на лужи, перешел на ту сторону. Тут
я увидел над воротами, на серо-зеленой от старости стене,
тускло освещенное пятно, по нему быстро бежали пестрые буквы,
они сразу же исчезали, возвращались и вновь рассеивались. Ну
вот, подумал я, теперь и эту старую славную стену испоганили
световой рекламой! Между тем я разобрал несколько
промелькнувших слов, прочесть их было трудно, приходилось
больше догадываться, буквы появлялись неравномерно, очень
бледные и чахлые, и очень скоро гасли. Человек, собиравшийся
сделать на этом дельце, умением не отличался, он был Степной
волк, бедняга; почему он пустил свои буквы сюда, на эту стену,
в самом темном закоулке старого города, в это время суток, да
еще в дождь, когда здесь никто не ходит, и почему они такие
летучие, такие воздушные, такие причудливые и неразборчивые? Но
вот наконец-то мне удалось поймать несколько слов подряд, а
именно:
Магический театр21
Вход не для всех
-- не для всех
Я попытался отворить ворота, тяжелая старая ручка не
поддавалась, как я ни нажимал на нее. Игра букв кончилась, она
прекратилась внезапно, с грустью поняв свою тщетность. Я сделал
несколько шагов назад, влез в самую грязь, буквы больше не
появлялись, игра их угасла, я долго стоял в грязи и ждал, но
напрасно.
И вдруг, когда я перестал ждать и уже вернулся на тротуар,
передо мной, отражаясь в асфальте, мигнуло несколько букв.
Я прочел:
Только -- - для -- - сума -- - сшедших!
Я промочил ноги и замерз, но еще долго простоял в
ожидании. Ничего больше. И когда я все еще стоял и думал о том,
как красиво мелькают блуждающие огоньки пестрых букв на влажной
стене и в черном блеске асфальта, ко мне вдруг вернулся отрывок
из моих прежних мыслей -- сравнение с золотым светящимся
следом, который вдруг теряется вдалеке.
Я замерз и пошел дальше, мечтая об этом следе, тоскуя по
воротам в волшебный театр, открытый только для сумасшедших. Тем
временем я вышел в район рынка, где не было недостатка в
вечерних развлечениях, на каждом шагу здесь висели афиши и
зазывали надписи: женская хоровая капелла -- варьете -- кино --
танцы, но все это было не для меня, это было для "всех", для
нормальных людей, которые и в самом деле везде, как я видел,
толпами валили в подъезды. И все же моя грусть немного
рассеялась, до меня все-таки дошел привет из другого мира,
пляска нескольких цветных букв играла в моей душе и задела
сокровенные струны, золотой след опять замерцал.
Я отыскал допотопный кабачок, где со времен первого моего
приезда в этот город, лет двадцать пять тому назад, ничего не
изменилось, и хозяйка, еще прежняя, и многие из нынешних гостей
сидели здесь и тогда на тех же местах, за теми же стаканами. Я
зашел в это скромное заведение, здесь было убежище.
Всего-навсего, правда, такое же, как на лестнице перед
араукарией, здесь тоже я не находил ни родины, ни общества, а
находил лишь, как зритель, тихое место перед сценой, где чужие
люди играли чужие пьесы, но даже и это тихое место чего-то
стоило: ни многолюдья, ни гама, ни музыки, лишь несколько
спокойных обывателей за непокрытыми деревянными столиками (ни
Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Степной волк 1 страница | | | Степной волк 3 страница |