Бабушка на скамейке

Евгения Алексеева

Пьеса в одном действии

Действующие лица:

Олюшка, 90 лет, легкая тоненькая, до прозрачности старушка, вся в белом: чепчик с кружевами, светлые перчатки, юбка в рюшах, с воланами, белые хлопковые гольфы, хорошо сношенные, но чистые туфельки на квадратном каблучке. Одета странно, по моде середины прошлого века, но стильно по-своему, по-старушечьи. Речь ее плавная, певучая, голос молодой, но иногда она, теряя ясность, переходит на бормотание.

Елена, 28 лет, одета дорого, но небрежно.

Бомж с баяном Вадик, 47 лет, одетый в обноски, как капуста, многослойно, одно на другое.

Молодая мать – женщина без возраста, лицо не накрашено и без всякого выражения, волосы сзади убраны в пучок, одета в треники и линялую футболку. Ходит с коляской, из которой периодически раздаются булькающие звуки.

Он, мужчина в темных очках.

Действие происходит невыносимо жарким летним вечером, в центре Петербурга, во дворе старого дома. Непривычная жара плавит асфальт, плавит мысли... Кажется, вся жизнь застыла в знойной тишине двора. Длинная скамейка с выношенной краской. Облезлая клумба с чахлыми цветочками. Хилое дерево торчит прямо из камня. Желтые обшарпанные стены раскалены от жары. Чуть поодаль сбоку висят веревочные качели.

Звучит песня

One day he'll come along –

The man I love.

And he'll be big and strong –

The man I love

And when he comes my way -

I'll do my best to make him stay...

Старушка Олюшка, вся в белом выходит под звуки песни, оглядывается по сторонам, неуверенно обходит сцену, слегка прихрамывая... Ищет что-то, всматривается в зрительный зал... Бормочет: «Где-то я слышала эту песню...» Прищуривается, как будто слишком яркий свет... Уходит со сцены.

Входит Елена.

Елена (разговаривая по телефону). Да, милый, я еду на дачу. Такая пробка, нет, скоро не доберусь. Нет, не раньше вечера. Позднего. Ага, позвоню, пока. Где я?... Сейчас? Сама не знаю. Ладно, пока. (убирает телефон).

И правда, где я? (Отворачивается вбок, кричит куда-то за сцену). Молодой человек, а какая это улица?

Ей не отвечают.

Елена оглядывается по сторонам, словно пытается понять, где она находится. Смотрит на скамейку, останавливается в задумчивости, не помнит, куда шла.

Стряхивает со скамейки песок и сухие листья, садится. Ставит рядом дорогую хозяйственного вида сумку. Вытягивает ноги, сбрасывает с них туфли на каблуках – устраивается по возможности удобно. Достает вязание – большое полотно ярко-синего цвета... Вяжет в тишине. Звонит телефон, резко, неприятно врываясь в пространство. Она вздрагивает.

Елена. Да милый, я сейчас в магазине. Выбираю туфли... да, опять, тут столько всего. И даже очередь к кассу. Новая коллекция. И такие скидки на старую. Ты знаешь, обожаю туфли. Что с голосом? (Деланно смеется). Да нет, просто душно здесь уж очень. Соскучилась, конечно. Сегодня? Нет, вряд ли. Надо маму навестить, ей нездоровится. (Устало кивает головой). Я тебе позвоню. Я тебе позвоню. Нет, не забуду. Ага, ага. Потом, потом. Что завтра? Не знаю, дожить еще надо. Тут люди – очередь же... ну да... сейчас не могу.

Вздыхает тяжело. Берется за вязание.

Появляется Олюшка. Робко оглядывается по сторонам.

Олюшка. А что это за улица?

Елена. Я не знаю... Здесь случайно оказалась.

Олюшка стоит в нерешительности. Смотрит на веревочные качели. Толкает их рукой, они раскачиваются. Обе женщины смотрят на них.

Олюшка. Такие же у меня были. В детстве.

Елена. И у меня. Во дворе.

Смотрят друг на друга удивленно, словно хотят сказать: детство-то у нас было в разное время...

Олюшка. Не помню... их тут. И вообще как-то... странно тут оказалась.

Елена. А куда вам надо?

Олюшка. Я... мне... и сама не знаю.

Елена смотрит на нее с проснувшимся интересом.

Елена. Но куда-то же вы шли...

Олюшка. Я... вышла из дома.

Елена. Зачем?

Олюшка. Зачем?... (Потерянно). А и не помню... Матушка моя... Мне что-то было нужно... Хлеба... конфеток... или чего-то другого... Я так давно не выходила из дома никуда... Чайник свистел... И я его выключила. Или не выключила? Или только хотела выключить? Или думала, что выключила?... Эх, старость не радость. Не радость...

Елена. Выключили, выключили. Я столько раз возвращалась домой из-за невыключенного утюга. Так вот он всегда был выключен. Зря только возвращалась, дела бросала. И старость тут не причем. Вы просто думали о другом. Вот присядьте, отдохните.

Олюшка (садится, но с прямой спиной, не растекается по скамейке как Елена). Спускаюсь вниз по лестнице... а там – матушка моя – ишь ты, поди ж ты, дверь-то замурована. Толкала-толкала, никак, никуда. Плечо вот теперь болит, гематома будет. (Трет плечо). Вышла где-то в другом месте, в задний двор... Ничего не узнаю, скверик тот, да не тот. Улица за ним вроде шире была. И булочной на углу не видать... Машины кругом, ворота закрытые. Покружила среди домов... а теперь вход не найти... Может, он с улицы теперь, или с заднего двора?

Елена. Хлеба-то купили?

Олюшка. Хлеба? (Глупо шарит в карманах). Неа... (Смотрит виновато). И деньги куда-то делись... Или я их на тумбе у входа оставила...

Елена. Пойдемте, я вас домой провожу... По дороге что-нибудь купим. Дверь вместе поищем... Ждут вас там, небось. Адрес какой?

Олюшка. Адрес... адрес.. (Словно застигнута врасплох). Не помню... На Староневском жила... так давно уж...

Елена. А моя бабушка много-много лет назад ушла из дома. Так и не вернулась. Оделась красиво так, (оглядывает Олюшку) тоже в шляпке, пальто парадное с пелериной... палочку взяла, деньги какие-то свои, из-под матраса... Губы накрасила розово, подушилась «Красной Москвой». Как на свидание. И не вернулась.

Олюшка. И у меня ведь была всегда «Красная Москва»... (После паузы, с надеждой). А я не твоя бабушка?

Елена (задумчиво). Нет, я точно помню, бабушка была мягкой, с животом, как подушка. В нее в детстве утыкаться удобно было так. Родинки на щеке. Очки в толстой оправе, глаза в них расплывались...

Олюшка. Тогда не я.

Елена. Не вы.

Елена вытирает лоб салфеткой. Ей нехорошо от жары. Вынимает из сумки журнальчик, раскрывает, машет на себя.

Олюшка. Я много лет на улицу не выходила. Много-премного, может пятнадцать уже, или двадцать... (Елена смотрит на нее удивленно). Сын младший меня на дачу вывозил... Которую еще мы с мужем покойным построили. Там у меня клумбы были всякие... Лилии тигровые росли, колокольцы, васильки... маки разлапистые в мае... ромашечки веселые такие веселые были, мне все казалось, что они мне улыбаются... А потом они, дети и внуки, сказали, мне вредно в саду работать, к грядкам не подпускали, даже цветочки поливать не давали. Высохли все цветочки, выродилась клубника. Яблоньки вырубили все, даже сорта любимого «коричная полосатая». Вместо грядок траву засадили, сказали, английский газон, а по мне, трава и трава... Потом продали ее, дачу-то нашу, дом из бруса с видом на озеро, поделить, видно, не смогли промеж собой. Я все обижалась сначала – ну как же так, что же они, дождаться не могут, когда я помру? А потом поняла, ну действительно, так долго не помираю, уж и ждать все устали...

Елена отложила вязание, внимательно слушает, не отрываясь.

Все болела-болела, воспаления легких бесконечные, камни в почках. Катаракта, полипы в носу, лечили меня, операции делали. А потом болезни закончились... изжились сами. Пережила я многих... (Ее связная речь переходит в бормотание). Павлинчик мой, невестка-Валечка, сын-Котик... Любочка-сестра, Танюша-Танюшечка моя подруга давняя, фронтовица, Павлик... Зиночка-соседка, в гости все захаживала... друзья-однополчане, сотрудники с предприятия, дачные друзья, Олечка-внученька, щечки в ямочках... Зоюшка. Милочка, Полечка, Алексей Михалыч... Котенька, Павлик. Мальчики мои, сладкие мои, с запахом ромашкового мыла...

Молчат.

Елена. Но ведь кто-нибудь у вас есть?

Олюшка. А?

Елена. Говорю, ведь кто-нибудь у вас есть?

Олюшка достает из кармана маленькую телефонную книжку.

Олюшка (словно просыпаясь, нормальным голосом). Видишь? Сколько имен, телефонов с адресами, я ведь всем раньше письма-открытки писала, телеграммы посылала с почты на дни рождения... Звонила... Все зачеркнуто. Выбыли все... Из игры...

Елена. Так а как же вы?... Одна совсем. А продукты – кто вам приносит?

Олюшка. Да тут еще стала ходить одна, белесенькая вся, глазки выцветшие, сама тень тенью... Из собеса тоже... В куртке синей круглый год. Сядет напротив и сидит, глазками луп-луп на меня, или телевизор еще включит и смотрит всякие сериалы свои. Вам говорит, бабушка, не жалко. А какая я ей бабушка-то? Ну да ладно, пусть бабушка... Она продукты приносила понемножку, раз в неделю. А много ли мне, старой, надо? Так вот и она что-то пропала куда... Еда в доме закончилась, хлеб-чай... Крошки я соскребла с хлебницы и вот вышла, дай, думаю, хоть что себе куплю...

Елена. Так вы голодная?... (Встает быстро). Я пойду, куплю... Чего бы вам хотелось?...

Олюшка (оживленно). Купишь?... Ну, батончик, может, белый, только мягкий, жевать чтобы легче, молока...колбаски докторской... и пряничков мятных, если можно...

Елена. Хорошо.

Елена улыбается, уходит.

Олюшка (обращаясь к Елене, как если бы она была тут). Как все изменилось вокруг, матушка моя. Не узнать совсем. Кажется, здесь вот за домом стоял магазин с надписью молоко, такими обычными скучными буквами, кажется, еще вчера было, теперь что-то непонятное мигает.... А справа в скверике был туалет общественный, пройти было невозможно, так воняло. Я собаку там выгуливала... по утрам раненько, по росе, как детей в школу соберу... Теперь ресторан какой-то, столики с зонтами. И как можно есть, где раньше было отхожее место... Но ведь и не помнит никто, некому помнить. Время всех отвело, я одна тут осталась, совсем одна... И время мое ходит вокруг, загогулями закручивается. Что я тут, откуда сама взялась, за хлебом вроде вышла, за конфетками, а ноги-то устали старые, вот и сижу, жду, когда время мое меня отпустит...

Начинает бормотать что-то про себя, засыпает...

ЗАТЕМНЕНИЕ

Олюшка очнулась, выпрямилась. Открыла глаза. На скамейке рядом с ней сидит Молодая Мать с коляской.

Молодая Мать (качая коляску, из которой разносятся булькающие звуки). Да-да, здесь тенек погуще, и дует слегка хоть. Таакая жара. Ну сил нет. Когда ж это закончится? А у нас и так всю ночь зубки режутся. Рановато, да, четыре месяца нам всего. Или животик беспокоит... (Она раскачивается сама в такт качания коляски – ритм ее жизни, ритм ее речи).

Олюшка. А к врачу ходили?

Молодая Мать (с воодушевлением). Да к целым трем! Участковому, невропатологу, остеопату, ну еще и к травникам, и к этому... гомеопату. Все только денег хотят...

Олюшка. Да... тяжело деток растить...

Молодая Мать. Вот муж придет со смены, спросит, где ужин, а я ему пельмени из «Пятерочки», так он недоволен еще. Говорит, чего это за весь день еду нормальную не приготовить. Не понимает... Я ему: помоги, надо перед сном ребеночка искупать в ванночке, а он мне – вчера уже купали, зачем каждый день, я и так устал, говорит... А в книгах написано – каждый день надо. А я, что ли, не устала? То у нас зубки, то аллергийка на щечках, или это комары покусали, то животик, то гемоглобин низкий. То спит днями напролет, то не спит совсем. Не спит ночами, я как зомби хожу, ничего не соображаю, в глазах темно, а спит когда – тоже беспокойно – чего это он так долго? Подхожу каждые пять минут, проверяю – дышит ли... А иногда плачет навзрыд, весь пятнами... Муж говорит, в меня весь... А я что, плачу что ли? Хоть и хочется иногда... И молоко-то пропало, через месяц уже, Павлуша искусственник у меня... а смеси импортные так дорого стоят... Где столько денег-то взять...

Олюшка. Я помню, после войны, не было смесей таких, молоко грудничкам пополам с водой разбавляли.

Молодая Мать смотрит с откровенным ужасом.

Молодая Мать. И... что, кормили так прямо вот этим? Младенцев?

Олюшка. Да... а что делать было... хорошо еще, если молоко достанешь. И ничего, столько детей на этом выросли... Моих вот – двое. Костя и Павлик. Хорошие были мальчики, тихие, послушные. Аккуратные такие. Учились старательно, не курили, не ругались грубо. И промеж собой спокойные, мирные. Никаких там драк. Я-то больше Костика любила, красивый он был, глаза лучистые, с хитринкой... Но и Павлика не обижала, мой ведь сын тоже. У него родинка была на полщеки... в детстве дразнили его, а потом привыкли уже все, и он сам привык...

Молодая Мать раскачивается в такт коляски, смотрит в пространство, то ли слушает, то ли нет...

Олюшка наклонилась к коляске, противно засюсюкала.

Олюшка. Сла-а-а-денький мой. Ишь, щечки-то какие... Перевязочки... (неожиданно серьезно, к МолодойМатери) Да вы не волнуйся так, вырастит он, здоровым, сильным. Космонавтом будет. Вон щеки-то как надувает серьезно.

Молодая Мать (оживилась). Правда?

Олюшка. Правда... (Дрогнувшим голосом). Это ведь такое счастье – маленькие дети... Такое счастье. Я уж и не помню, занята все была. Обед всем приготовить, убрать, помыть, постирать, белье все погладить и накрахмалить... мебель отполировать, до блеска... Помню карточки, помню очереди в магазинах, кухню с начищенными кастрюлями помню. А как они улыбались и не помню, и улыбались ли вообще... занята я была все, заботы разные. А сейчас бы хотела хоть глазком взглянуть на них маленьких – как же они улыбались-то... (Неожиданно сильным голосом). Как бы я хотела!...

Молчат некоторое время. Молодая Мать благостно качает коляску.

Олюшка двигается ближе к Молодая Мать, начинает качать коляску. Сама тоже раскачивает корпусом вперед-назад, как в трансе.

Олюшка (заглядывая в коляску). Спи, Павлик, спи милый, устал ведь, день-то какой длинный. Лучик солнышка в коляску заглядывает, моего мальчика щекочет... Спи, засыпай себе спокойненько. Мама тебя любит, папа любит, Костик тоже любит, хоть и щипает иногда, это он тоже от любви... Жизнь впереди долгая-долгая, расти тебе еще, спи, отдыхай, сил набирайся. (Тихо напевает) Люленьки-люленьки, прилетели гулиньки, стали гули ворковать, стал Павлуша засыпать.

Молодая Мать (немного нервно, отодвигает коляску, но сама продолжает ее качать). Все, заснул уже, пусть в тенечке постоит тихонько.

Олюшка (очнувшись). Сама оглянуться не успеешь, вырастет твой... Школу закончит, усы отрастит, женится... Поминай, как звали. Быстро-быстро время закрутится. (Задумчиво, как бы себе). Да... все ведь дети вырастают... И мои вот выросли. Я ему, Костику, бывало: куда ты так спешишь, куда растешь так быстро, уже вон одежды на тебя не осталось, все мало стало, а он хохочет... Павлик, пусть, говорит, донашивает... Соседка снизу, Нинка, вещи наши забирала своим – носочки там, кофточки, штанишки с заплатками, ничем не брезговала, мужа-то у нее не было... (Пауза). Мальчики мои, Костенька, Павлик, умерли уже... На похоронах Котика я была, все поверить не могла, такой он холодный оказался... А Павлик... я и похоронить его не успела, сама тогда в больнице лежала, на операции.

Молодая Мать. А... а внуки-то у вас есть?

Олюшка. Внуки были, внучки... Где они... полон дом был детей. (Переходит на быстрое бормотание). На пианино-то играют, стишки читают. Про Ленина, как сейчас помню, про красный октябрь, про мамин праздник. С табуретки...Да жизнь всех куда-то утащила, как ветром унесло... Один в Германии, другой в Америке. Звонят иногда на день рождения, не забывают старую, цветы от них юноша усатый, курьер называется, принес. Внучка умерла младшая, девочкой еще, от менингита. А Олечка, красавица наша-то, Костика дочь, замуж вышла за австрияка старого, богатого, у него империя унитазов... И не помнит меня уже. У самой, наверное, уже там дети...

Молодая Мать (задумчиво, другим голосом). Как умерли? Умерли – и все?

Олюшка. Что ж поделать?

Молодая Мать. Долгая какая жизнь у вас...

Олюшка. Я такую не заказывала...

Молчат, каждая в своих мыслях.

На коляску откуда-то падает желтый лист, Олюшка берет его в руку, внимательно разглядывает...

Олюшка. Скоро уж лето закончится. Вот он – билет в осень...

Она рассматривает лист на свет.

Молодая Мать смотрит на лист тоже, улыбается своим мыслям, и даже коляску перестала качать – будто выпала из своего ритма.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Возвращается Елена, она бежала, видимо, торопилась. С продуктами.

Елена. Вот, купила батончик, молоко, колбаски не было, нарезка вот мясная какая-то, пряников не было, печенье вместо...

Олюшка рассматривает продукты с интересом голодного человека. Берет батон, кусает его с видимым усилием. Лена открывает ей пакет молока. Вместе едят батон, запивают молоком.

Елена (заботливо). Вот мяско вам...

Олюшка. Такое не прожевать... Зубы, матушка моя, понимаешь, не те уже. Ты сама ешь... Вон, худющая-то какая, нет тела на тебе...

Молча едят какое-то время, с видимым удовольствием.

Олюшка. (запивая молоком). А ты что здесь, сама как потерянная сидишь?

Елена. Да и не знаю. Куда идти.

Олюшка (сочувственно жуя батон). Не ждет никто?

Елена (в прострации). Ждут...

Олюшка. Так что же ты тогда?

Елена. И тут ждут, и там ждут... Муж на даче... Любовник дома в своей квартире...

Олюшка качает головой.

Олюшка. А зачем тебе это – оба сразу?

Елена. Да вышло так уж... С одним как-то жизнь ярче становится, как в кино, понимаете? Идешь по улице, и музыка играет, и ты под эту музыку... А с другим... вроде и не так совсем, но столько общей жизни прожито, словно корнями в меня врос... не вырвать так.

Олюшка (как будто себе). Да...

Елена. И я хотела бы изменить это... или нет, не хотела бы. Чтобы все само как-то... По утрам просыпаюсь,, и думаю, еще не открыв глаза: а вдруг это все не правда, вдруг оно мне приснилось, и это все не про меня... А проснувшись окончательно, задыхаюсь от чувства вины... Пока кофе не выпью, две чашки, крепкого.

Олюшка. А как я давно не пила кофя. Нельзя было, а сейчас уже и можно, наверное.

Елена (встает, начинает ходить взад-вперед, размахивать руками, словно заводит сама себя). Странно, страшно... в круг вранья уже втянуты дети, родители... соседи... подруги... я боюсь, что кто-нибудь из них проговорится, и порвется вся паутина.... Вот, например, сейчас. Я сказала мужу, что иду на работу, любимому – что выбираю обувь в магазине, маме – что навещаю подругу в больнице... абсурд какой-то... какую еще подругу в больнице? Все здоровы слава богу, думаю... и как раз час назад позвонила Анька, самый близкий человек, и ее срочно госпитализировали, с перитонитом... надо будет заехать к ней...Я уже не помню, где правда, где моя фантазия... Мысли путаются. Я создаю реальность как будто... Но не ту, что хотела бы. (Останавливается, пауза). Я как муха. Жирная муха, сонная летняя муха, которая запуталась в паутине... И мне иногда кажется, что ведь это и не надо никому, ничего знать, что я вру только чтобы защитить себя... а никому на самом деле и дела нет до всего этого, сама себя запутываю, все больше и больше, а зачем и не понимаю уже.

Олюшка слушает молча, переваривая – батон и информацию.

Елена вытирает пот со лба.

Елена. Как жарко, даже в тени.

Олюшка. Нехорошо...

Елена. Что – нехорошо?

Олюшка. Что тебе ни туда, ни туда не хочется... на самом-то деле. Что мимо все... мимо тебя проходит.

Елена (вздыхая). Ваша правда. Словно на месте топчусь – ни туда, ни сюда...

Олюшка. Ты страдаешь – с удовольствием, вот что тебе нравится... А все остальное – так, пустая история.

Елена смотрит на нее, вытаращив глаза.

Елена. Вы... да что вы...

Олюшка. Это все потому, что ты думаешь, у тебя слишком много времени... На все, на жизнь... на ошибки... Все так думают. А время оно такое – хитрое (качает головой, цокает языком). Играет по своим правилам.

Елена. Вот черт... черт. Вот ведь...

Встает, хочет уйти, но плюхается обратно на скамейку.

Молчат

Олюшка. И у меня был один грех, до войны еще. С парнем встречалась, на танцы ходили, каждый вечер встречал меня, на трамваях катались, а трамваи-то дребезжали... А нам нравилось. Казалось, это музыка такая. Помню, подарил мне букет сирени, большой, как целый куст, так и ехали в трамвае. Все на нас смотрели, улыбались, потому что светились мы от счастья, это в мае было. Жениться собирались, да не успели, война началась. Обещали ждать друг друга... Да... не случилось вот...

Елена. А... а как его звали?

Олюшка. Как? (Растерялась) А и не помню... брюнет высокий, со светлыми глазами... Худой, узловатый весь... Запах у него был такой... фиалковый от щек. Я потом, после войны уже, запахи чувствовать перестала, после операций на полипы. А его запах тот, как прямо здесь, со мной...

Елена. И что с ним стало?

Олюшка (тяжело). Не дождалась я его. Война... Потом... Замуж вышла.

Молчат.

Елена. А ваш муж... где вы его взяли? После войны? Ведь такой дефицит мужчин был...

Олюшка. Это он выбрал меня, из целого взвода молодых девушек. Я все думала-думала, а почему меня, рядовую Иванову, выбрал он, полковник, красивый, с грустными такими глазами.

Елена. И почему, правда? Любовь?

Олюшка. И не знаю уж я. Может, ему нравилось, что я была такой аккуратисткой... Ему важно было, чтобы вокруг его был всегда порядок. И вот я... такая вот я... могла устроить ему все необходимое. Он ведь, бедный, из дворян был, хоть всю жизнь и скрывал это от всех, так вот у них в детстве няни-гувернантки были, и кухарки, и поломойки там... А тут я такая – одна за всех. А может, и любовь у него была ко мне. Сейчас уж и не разобрать.

Елена. А вы? Любили его?

Олюшка. Еще бы! Кто я без него? Рядовой Иванова, каких множество, с комнатой сырой-подвальной, на Староневском, да и то которую отобрали, жить негде стало, общежитие только выбить можно было. Без образования сама... А у него – звание, мундир... квартира на Рижском... (Пауза). Я ведь третья жена у него была. Первая – Наталия Ивановна, из купцов богатых, они еще детьми совсем сошлись грешным делом. Сын их, Аркаша, сразу родился, Павлину двадцать только стукнуло. Вторая жена была актриса, та еще фря... Пела в кабаках, говорят... Сын у них тоже был, Володя. Так она, Анфиса-актриса, бросила его, ради капитана-подводника. Павлин долго переживал, до войны. А потом война... не до глупостей... а там меня встретил.

Елена. А вы жен-то его не видели?

Олюшка. Как же не видела? С Наталией Ивановной мы подружились даже... Чаи все гоняли, по купечески так, пока она, бедная, не преставилась. Аркаша, сын их, все время гостил у нас на даче, а потом и с женой, и с детьми своими. Потом они всей семьей в Америку уехали, но это когда уже внуки у них появились, Даша и Кирюша... А вот с Анфисой совсем другая история. Сижу я как-то дома, не работала тогда еще, сыночки малы еще были, и входит она, цаца... Расфуфыренная-напомаженная, с ридикюлем, ногти длиннющие, алые... Профурсетка этакая. А Павел где, спрашивает. А Павел на работе, говорю. А ну тогда я письмецо ему напишу, промурлыкала она. Оставила письмо на столе, ушла. А я глянула-то: письмо открытое, ну и прочитала в конце. А там так и написано: а жена-то твоя мила, не то, что ты про нее говорил.

Елена. Вот сука!

Олюшка. Ну... я проплакала день, душу-то облегчила, на детишек, помню, накричала, но на Павлина не обиделась, решила, что это она специально так все подстроила... Да кто ж разберет теперь... Она давно умерла, молодой совсем, сорока не было... Рак легких, курила ведь много в кабаках своих.

Елена качает головой.

Олюшка. В общем, жили мы дружно, детей растили, Мы дачу получили, в красивом месте, на берегу озера, там клумбы рассадили.... Васильки, колокольцы, лилии тигровые. Клубника у нас росла грядками.... м-м-м... какая клубника!... Козу завели даже, для молока детям... Так я сына-Павлика все в загон к ней сажала, мне ж некогда – огород, кабачки, огурцы, яблони... так однажды она рогами его из загона этого выкинула... и смеялись мы, все смеялись… (Смеется легко и звонко).

У Елены звонит телефон, но звонок срывается.

Елена. Странно, нет связи. Двор глухой. Я отойду на улицу, подойду сейчас. Расскажите потом.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Вадик (поет пропитым голосом).

В том саду где мы

С вами встретились

Ваш любимый куст

Хризантем расцвел

И в душе моей

Расцвело тогда

Чувство верной и нежной любви-и-и-и...

Олюшка. Ах, как красиво! Это же мой любимый романс!

Вадик (самодовольно ухмыляется). Дык!

Олюшка. Я его сама когда-то пела... когда голос был...

Вадик. Так давай, бабусь, споем вместе, не боись, никто не услышит. От этой чертовой жары у всех уши отсохли.

Олюшка сначала мнется, но спеть хочется, и она присоединяется к Вадику.

Отцвели уж давно

Хризантемы в саду

Но любовь все живет

В моем сердце больном...

Олюшка. А вот второй куплет я не помню.

Вадик. А вот второй куплет я никогда и не пою сам. В переходе же выступаю, там долго не надо, все мимо идут... Кинут монетку, и айда... Но эту, про хризантемы, я редко пою, потому и не знаю толком. Я люблю другие песни. Ой то не вечер, то не вееечер...

Олюшка. Не надо. Пожалуйста. Хватит и хризантем с меня, старой. Отдохните, вы ж не на работе сейчас.

Вадик. И то правда. (Откладывает в сторону баян, разваливается на скамейке, вытягивает ноги. С ноги сваливается старый сношенный ботинок, открывая ногу в дырявом носке, торчат грязные пальцы. Олюшка смотрит на ногу). А вы, бабусь, тут че делаете-то?

Олюшка. Я... я... (Не может собраться с мыслями, или не может вспомнить, а чего это она, и правда, здесь).

Вадик. Прохлаждаетесь?

Олюшка. А?

Вадик. Прохлаждаетесь, говорю? От жары прячетесь?

Олюшка (виновато). Да я жары-то и не чувствую. (Сама ежится как от холода).

Вадик. Во даете. Тридцать восемь градусов в тени, во как! Все рекорды побиты. Даже в сорок шестом было тридцать шесть с половиной – так по радио сказал козел один…

Олюшка (оживляясь). Да-да, в сорок шестом летом было жарко... Не то, что сейчас. Я на сносях была, С Котиком. А Павлин...

Вадик. Какой такой павлин?...

Олюшка (сбилась). А?

Вадик. Вы сказали – павлин, при чем здесь павлин, что, в сорок шестом здесь павлины были? Немцы завезли?

Олюшка собирается с мыслями...

Олюшка. Так Павлин – это муж мой, Павел, так его звали, Павел Алексеевич... Он как раз дачу достраивал, ему солдатики помогали... С роддома меня забрал, и на дачу сразу, на воздух. А жара как раз и кончилась тут же...

Вадик. Павел Алексеевич? А фамилия его?

Олюшка. Нефедов. Не-фе-дов. Простая такая фамилия, он из дворян хотя и был...

Вадик (хлопает себя по ляжке). Так я его знал! И тебя, бабусь, тоже значит. На четвертом этаже, гостиная с эркером, герани на окне разлапистые... Только... неужели жива до сих пор?...

Олюшка. Ага, жива вот...

Вадик (встает, комично кланяется). Вадим Маршев, с первого этажа. Пионером приходил к вам. На девятое мая поздравить от школы гвоздиками... И еще одноклассников приводил, вопросики позадавать, про Блокаду, про топографические войска... Помните меня?

Олюшка (испуганно бормочет). Ах ты, Господи святы, Вадичка? Пионер?... Помню-помню, штанишки грязные, галстук грызаный...

Вадик счастливо кивает...

Олюшка. Так как же это... Вадичка... милый ты мой... Господи-Боже, как же это... (В волнении достает свою потрепанную телефонную книгу, листает страницы, показывает ему). Вот, смотри, сокол мой, никого ведь нет уже в живых. Все, кто меня знал, все, кто помнить бы мог... ушли уже. И позвонить хочется кому-нибудь, кто знает, сказать, просто так, что я еще жива... Да некому. Любушка, завхоз с предприятия, и та умерла, а ведь девочкой еще меня на пенсию провожала... А тут вдруг ты. Живой, настоящий. Оттуда, из моей жизни...

Олюшка сияет, Вадик улыбается глупой улыбкой, глаза слезятся. Молчат оба какое-то время.

Олюшка. Только вот... как же это так... недавно совсем ведь: галстук пионерский, коленки драные, рубашечка в клетку. А теперь вот... (смотрит на него) Случилось что?

Вадик (всхлипывает). Жизнь, бабусь... случилась... давно, недавно... а прошла уже... Истекла вся.

Олюшка. Ничего, милый, ничего (В замешательстве, не знает, что сказать). Живой ведь, руки-ноги на месте, слава Богу.

Вадик. Ох, бабусь, руки-ноги-то да, пока еще на месте... но с остальным как-то...

Олюшка. Я тут давеча вещи старые перебирала, открытки смотрела, телеграммы, письма старые... Какое время было...

Вадик (вскакивает). Письма!... Письма!... Бог ты мой, письма!

В волнении ходит взад-вперед вдоль скамейки.

Вадик. Ведь я виноват перед тобой, бабусь... Довелось ведь встретить тебя так, кто бы мог подумать (закашливается, долго не может остановиться, потом дышит тяжело, возбужденно, говорит с трудом, но быстро, сам себя перебивая). Тогда, в прошлом веке, в детстве моем. Когда приходил я к тебе. Интервью брать... Для школьной газеты-то, к Дню Победы. Другой пацан должен был к тебе прийти, да я запротестовал: я сосед ведь, я вас знаю! Пришел, а ты гостеприимная вся такая, добрая, в белом накрахмаленном фартучке... Ты вышла из комнаты, чай с конфетками принести, грильяж в шоколаде, а я хапнул конвертик с бумажками какими-то. Думал, там военные документы важные какие, для школьного музея. Тогда казалось, это всем будет нужно. Хотел, чтобы меня всем в пример поставили...

Олюшка смотрит непонимающе.

Вадик. Ну, короче, спер я конверт тот, под рубашку спрятал, все чай твой пил, с сахаром, конфета за щекой, и боялся, что ты заметишь, бабусь, что у меня живот топорщится. Не заметила. А дома открыл уже – письма там, почерком тонким таким, с закорючками манерными... «Милая моя Оленька, ласточка сизокрылая... засыпаю я и просыпаюсь с одними лишь мыслями о тебе... Каждый день, погожий или ненастный, приближает нашу встречу...»

Олюшке становится нехорошо, она оседает тяжело на скамейке.

Вадик (поддерживает ее, усаживает, машет на нее газетой). Ладно, прости, слышь, бабусь... Все хотел вернуть, да так стыдно-то было. И боялся еще, что в школу сообщишь, и меня выгонят. Меня, правда, все равно выгнали через год... За хулиганство. А потом, вырос я. Жизнь закрутилась, воровал по мелочам. С того самого раза, воровать-то стал, прикинь, а? Сидел, вот видишь? (Закатывает рукава, показывает татуировки). Вернулся – мать померла, бедная. Отчим в психушке, квартира у чужих, мне комнату отписали в фердыщинске каком-то. Комнату пропил, давно уж. Живу теперь... как придется, летом легче... Слышь, прости меня. Всю жизнь ведь помнил про письма твои.

Олюшке лучше, она тихо плачет... Сквозь слезы на лице рисуется улыбка.

Вадик. Важные они тебе были ведь, да?

Олюшка (всхлипывает, кивает). Ох какие важные...

Вадик. Вот ведь черт. Слышь, прости меня, а? Простишь? (Наклоняется к ней, заглядывает в лицо).

Олюшка молча кивает, не в силах ничего сказать. Молчат какое-то время.

Олюшка. Понимаешь, тогда, в тот день перед твоим приходом, я просто разбирала старые вещи, письма, фотографии. Разложить все хотела ровненько, по местам. Люблю порядок. А те письма... они... из другой истории, убрать их хотела в дальний ящик, чтобы душу не бередили. (Вздыхает тяжело). Я ведь думала, Павлин их нашел, прочитал, а ведь нехорошо как, хоть и письма старые такие, все равно, жена я ему, всю жизнь вместе прожили – долгую-счастливую... (Молчит какое-то время, продолжает задумчиво). Павлину ведь тем вечером плохо стало, микроинсульт, или что-то там, после этого и болезнь его стала развиваться... Думала я, от того это, что он те письма прочитал... Думала, переживала все. А вот оно как, оказывается.

Вадик. Вот оно как. Да...

Сидят молча, Олюшка в задумчивости, Вадик вытирает пот рукавом, ему жарко до дури.

Олюшка. Надо же как, тебя встретить сейчас... именно сегодня. Почему? Как оно все... странно.

Вадик. Пойдем, бабусь, я тебя домой отведу. Тебя там, небось, заждались уже.

Олюшка. Никто меня не ждет! Одни покойники только... Павлин, мой муж, придет, да так в дверях и встанет. Молчит себе, смотрит с укоризной. Мол, заждался я уже тебя. Танюша, подруга фронтовая, тоже наведывается. Эта в комнату заходит, с папироской в зубах. Так накурит, что потом все окна открываю, проветриваю. А давеча муж приснился, говорит, на нашей даче клубника поспела, урожай хороший, собирать пора. Тебя, мол, только не хватает. А я проснулась и поняла, как я всю жизнь эту клубнику ненавидела. Грядки полоть, собирать ее, варенья варить тазами... Нет-нет-нет, пусть меня не ждет теперь. И нечего смотреть на меня! Нет у меня никакой вины! Не хочу я на твою дачу! (Неожиданно громко и твердо). Не хочу, ни за что!

Вадик. Я... это... схожу за сигаретами... (Исчезает).

ЗАТЕМНЕНИЕ

Елена. Ну... вы рассказывали, как вы жили, после войны-то.

Олюшка. Так и жили мы, не тужили. Счастливо, как все... Гости званые, скатерть у меня всегда была выглажена белая, с мережкой... Салаты там, заливную рыбу готовила... (Меняется в лице, меняет голос). Только вот однажды. Как сейчас помню, в гости к Танюше-подруге фронтовой ехали, и мужу ее, Алексею Михайловичу. На трамвае, по Садовой... Осень, окно темное напротив, народу много, но не тесно, мы стоим. Я одета хорошо, в цегейковой шубе, шляпка с розочкой из каракуля, брошкой серебряной с бирюзой шарфик приколот... Стою, в отражение в окне смотрю, любуюсь собой. Думаю, а ведь жизнь удалась, муж солидный, двое детей, сама такая вся из себя... И Павлин, и дети рядом, слева от меня.... (Встала, возбужденно показывает). Вот тут, значит, я, сразу справа, Котик, за ним Павлин, Павлика за руку держит. И все ведь нарядные, приличные, дети чистенькие, воротнички накрахмалены. Курточки новые, сапоги резиновые. Я все это думаю, вот так сама стою, на отражения наши-то гляжу. (Стоит, слегка покачиваясь, как в трамвае, рука наверху, словно за поручни держится). Как вдруг... Рядом с моим отражением, в окне, возникает лицо... (То ли вздыхает, то ли всхлипывает, говорит очень-очень медленно, дрожащим голосом). Он самый, родненький мой. И не изменился почти... И смотрит так долго-долго, не мигая, на мое отражение. А я застыла вся, и на его смотрю... не отрываясь. И мне так больно на сердце, как игла вонзилась, и так сладко тоже... (застывает, пауза). Сколько мы так стояли, и не знаю. Смотрели в окно... Плечо к плечу... Не оборачиваясь. А потом он как исчез. Когда, наверное, я на вопрос Павлика повернулась. И не помню, как с трамвая сошли, и как в гостях повеселились... Только много лет потом лицо его у меня перед глазами стояло, в том, темном окне трамвая, отраженное. А я-то думала, погиб он... А он...такой же... и не увечный... Думала, хоть так жизнь устрою свою, с Павлином. Столько подруг моих вообще без никого остались. Мне все говорили, не отказывайся от своего счастья – про Павлина-то... А я и не понимала тогда – про счастье-то.

Елена (заметно потрясена). Вот это да... Хоть фильм про вас снимай...

Олюшка (кивает). Э-э-э миленькая, были когда-то и мы рысаками...

Елена (с завистью, себе). У меня такого... в жизни не было! Все придуманное какое-то, картонное... Вот блин...

Олюшка. Много воды утекло уж... Но за то, что клятву я свою нарушила, не дождалась, пострадать и мне пришлось. Бог меня наказал. Павлин-то мой заболел милый. Болезнь Пар-кен-со-на. Слышал такую? Так вот и ходить сам не мог, и мыслями путался, и мыть его приходилось, тяжелого-то такого, и двигать... Все спутал в своей жизни... меня сестрою своей покойной называл... детей не узнавал, хотя нет, Павлика узнавал иногда еще... Только лошадей рисовал. Возьмет в руки бумагу-ручку и калякает-калякает, не остановить его. А посмотришь: там все лошади, и телеги, гражданской войны еще. Внуки-то над ним все потешались... Пятнадцать лет я с ним, как с дитем малым была... А потом помер, так плакала, думала все, и сама не протяну долго... А поди ж, тридцать лет прошло...

Елена. Тридцать лет! Целая жизнь!

Олюшка (глухо, как эхо). Целая жизнь...

Елена. Нехорошо мне, это... пойду хоть воды куплю... и корвалольчика, аптека тут за углом.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Подъезжает машина, внедорожник, блестит в лучах заходящего солнца. В тонированных стеклах отражаются желтые городские дома. Открывается окно.

Мужской голос. Дом пятнадцать здесь, не скажете?

Олюшка. Не скажу... не знаю... наверное, здесь.

Мужчина в темном, коротко стриженый, высокий-худой, в темных очках, выходит из машины. Вид у него замученный... Смотрит на Олюшку внимательно-удивленно, слегка кланяется ей, то ли насмешливо, то ли почтительно.

Олюшка смотрит на него, не отрываясь, затаив дыхание...

Он (вытирая пот со лба и словно оправдываясь). Жарко, и кондиционер не работает. А вы что здесь делаете?

Олюшка

Я?... жду.

У него в руках папка с бумагами, торчат какие-то конверты... Один падает на землю, он не замечает.

Он на ходу перебирая бумаги, быстро исчезает за домами...

Олюшка поднимает конверт. Смотрит на свет. Открывает.

Олюшка. Пустой конверт. Ничего...

Машина оставлена с приоткрытым окном. Оттуда раздается та песня One day he'll come along. Олюшка тихонько, на цыпочках, подходит к машине, близко, почти вплотную, как любопытная маленькая девочка... Пытается заглянуть в щелку окна. Ничего не видно. Обходит машину. Песня продолжает звучать. Смотрит на свое отражение в окне машины, поправляет воротничок блузки. Поправляет волосы. Трогает щеки. Мужчина возвращается, она его не замечает сразу, видит уже отражение в окне.

Олюшка пугается, отшатывается. Пятится назад, на скамейку.

Он (раздраженно-устало качая головой). Говорят, нет этого дома. Это где-то... где-то не здесь.

Садится в машину.

Он (кому-то в телефон). Я вернусь, да. (Уезжает).

Олюшка остается сидеть на скамейке, потерянная, растерянная.

Олюшка. Вся жизнь, такая длинная... вся прошла, как песок сквозь пальцы... Все говорили, счастливая я, удачливая... А вот ведь... Столько лет прошло, а я вспоминаю... каждый день, каждый день. Я... я так ждала, так ждала тебя. (Ей тяжело говорить от волнения, дыхание сбивается). Ничего толком не делала, ничего. Все из рук валилось... Чайник сожгла сегодня. Молоко убежало, к плите пристало, накрепко, не очистить. Я знала, знала всегда, что снова встречу тебя. Особенно последнее время, особенно сегодня, все из рук валилось, чайник сожгла, молоко убежало, бульон пролила... Разбила чашечку любимую, фарфоровую, с синими цветочками маленькими... И чашечку жалко было, но подумалось мне почему-то, что это к счастью. К счастью. А тут ты... (Говорит быстрее, более сбивчиво. Оправдывается). Я ведь думала, погиб, без вести пропал. Думала, увечный вернулся, мало ли что... А тут ты... такой же...

Олюшка сидит в полной прострации, улыбается, слабо покачивается вправо-влево. Веревочные качели раскачиваются. Приходит Елена.

Елена. О Господи, что с вами? Вам плохо? Вот, хотите, от сердца. (Протягивает кулечек с лекарствами).

Олюшка (слабо улыбается, мотает головой). Это...

Елена. Что?

Олюшка. Я видела его...

Елена. Кого?

Олюшка. Его, понимаешь?...

Елена кивает головой.

Олюшка. Он ушел...

Елена. Он вернется?

Олюшка. Да.... Он вернется за мной. Сейчас. Осталось немного времени. Подождать его…

Молча ждут, Елена вытирает пот, «как невыносимо жарко», машет на себя рукой, ей нехорошо от жары... Она капает прямо в рот себе какие-то капли, запивает водой, откидывается на скамейку в изнеможении.

Вдали слышно, как проезжает машина, снова едва уловимо звучит та песенка.

Олюшка (оглядывается). Он приехал, он пришел уже. За мной. Я пойду, он машет рукой, он зовет меня.

Елена (оборачивается, вглядывается). Там... никого нет.

Олюшка (раздраженно). Он помахал мне рукой, я пойду.

Елена. Он уже скрылся за поворотом, вы не найдете.

Олюшка. Он ждет меня там, я чувствую....

Елена (бессильно). Вам надо домой, милая. Вы совершаете ошибку. Вам надо домой, пойдемте, я куплю продуктов...

Олюшка. Там – одни покойники, я говорила тебе... Они зовут меня, муж, его сестра, его мать, а я не хочу к ним. Там у них на даче созрела клубника, они зовут, а я не хочу, потому что это все уже было. (Через паузу, словно собравшись с духом). Я жить хочу. И я иду за ним.

Встает, неожиданно пружинисто, легко, как девочка, отряхивает юбку от крошек...

Елена (кричит). Вернитесь! Вы шляпку свою забыли (берет в руки чепец,вертит его, потом надевает на свою голову). Вы с ума сошли. Это же просто какой-то парень. Какой-то ЧУЖОЙ мужчина. (Говорит тихо) Это глупо, в конце концов. Упрямая старуха. Старая дура, наивная старая дура.

Елена плачет навзрыд, Елена качает головой, Елена долго смотрит перед собой. Елена улыбается. Звонит ее телефон... Елена смотрит на него, не отвечает, сбрасывает звонок... Садится на веревочные качели, раскачивается.

One day he'll come along –

The man I love.

And he'll be big and strong -

The man I love

And when he comes my way -

I”ll do my best to make him stay...

Maybe I shall meet him one day

Maybe Monday< maybe not

Still I'm sure to meet him one day

Maybe Tuesday will be my good news day.

Дата добавления: 2015-09-04