Машина спасения

У Ножовщиков было только одно космологическое видение: Машина Спасения. Они рисовали ее на стенах своих домов, вырезали на рукоятках ножей, их немногочисленные дети, слушая рассказы взрослых, чертили ее палочкой на песке. Ножовщики пели о ней в своих заунывных псалмах, столь странных и печальных, что лишь они сами могли их слушать.

Космическим орудием спасения является вращательное движение; и то могучее, что направляет по орбитам далекие планеты, зодиакальные созвездия и всю вселенную, но и то малое, присущее творениям рук человеческих: мельничным жерновам, кривошипам, часам, колесам телег, гончарным кругам, пестику для растирания мака. А также самое крохотное, ощутимое во всех мельчайших частицах, из которых складывается мир.

Я бы описала это так: солнце, приведенное во вращательное движение в начале всех времен, – это гигантский пылесос, он засасывает свет из материи, подает его на орбиты планет и на огромные водяные колеса Зодиака. А с них тем же движением свет посылается выше, к границам всего мира, откуда он и поступает к нам.

Свет живет в душах людей и животных, глубоко запрятан, подвергнут гипотермии, закатан в жестяную банку. А луна – транспортный корабль, перевозящий души умерших с земли на солнце. В первую половину месяца она собирает их и становится все более яркой; идет к полнолунию. Во второй половине месяца она отдает их солнцу, поэтому к новолунию снова пуста, разгружена. Луна стоит между землей и небом, опорожненная, готовая к очередному рейсу. Серебристый танкер.

Солнце будет существовать до тех пор, пока – как поют в псалмах Ножовщики – не высосет все частицы света и не отдаст их Хозяину. После чего оно исчезнет, погаснет, рассыплется, а с ним и Луна, а потом нарушится гармония Зодиака. Вся огромная сложная космическая машина заскрежещет, остановится и в конце концов с грохотом развалится. Не нужны будут галактики. Окраины мира окажутся в его центре.

МЫ УЕЗЖАЕМ, СКАЗАЛА Я,

ЗАВТРА ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ [42]

Марта сидела за столом и терла покрасневшие глаза. В кухне у нее было невероятно чисто; все кастрюли убраны, начисто отдраена клеенка, натертый мастикой дощатый пол сверкает. Даже окна она вымыла и смахнула с них всю паутину, в которой летом запутывалось солнце. Каменные подоконники без трупиков ночных бабочек походили на могильные плиты. Я принесла Марте остатки пирога, и она съела его с жадностью. Потом встала и, шаркая, поплелась в комнату; через открытую дверь я увидела безукоризненно заправленную кровать, готовую к зиме.

Марта принесла оттуда парик, темный, почти черный, с заплетенными в косички волосами. Именно такой, какой я хотела. Я надела его. Марта улыбнулась. На губах у нее остались крошки от макового пирога.

– Чудесно, – сказала она и кивнула на зеркало.

Из зеркала на меня глянуло нечто расплывчатое и чужое, какое-то темное лицо.

Я не узнала себя.

Я буду носить этот, какой ни на есть, парик вместо шапки, буду его надевать, как только проснусь, чтобы добраться до ванной через выстуженные комнаты без риска для здоровья, а может, даже буду в нем спать. Буду в нем работать и планировать ремонт на лето. Поеду в нем колесить по свету.

Я подошла к Марте и обняла ее. Она еле доставала мне до подбородка, была хрупкая и мягкая, как гриб-зонтик. Ее короткие седые волосы пахли сыростью.

После обеда я пошла попрощаться с ней и напомнить, чтобы она зажгла лампадку от нас на могилке ребенка Фростов.

Я вошла в дом, но он был пуст. На столе лежала иголка с вдетой ниткой и стояла массивная оловянная тарелка, самая приметная вещь в доме Марты. Я села за стол и прождала ее, наверное, час или два. Беленые стены отражали мое дыхание. Я водила пальцем по замысловатому рисунку на металле. Не жужжали мухи, не потрескивал в плите огонь. Было так тихо, что я слышала собственное тело – оно жило.

Я знала про дверь в подвал, она была позади меня. Дверь была притворена, но замки висели на скобе открытые, готовые защелкнуться. Я могла бы встать, открыть эту дверь и спуститься вниз. Могла бы лечь рядом с Мартой в темноте и сырости, среди куч картофеля, которые ждут весны. Так я думала, хотя трудно о чем бы то ни было думать в доме Марты; он как губка, которая всасывает мысль прежде, чем та возникнет. И ничего не дает взамен, ничего не обещает, не обманывает, в нем нет будущего, а прошлое он превращает в предметы. Дом Марты похож на нее: как и она, он ничего не знает – ни Бога, ни его творений, ни даже самого себя, знать ничего не желает о мире. Живет настоящей минутой, одним «сейчас», но огромным, растянутым во все стороны, гнетущим, не подходящим для человека.

Потом вдруг спустились сумерки, я даже не заметила, как стало темно. И сидела бы так, загипнотизированная собственным дыханием. Не очнулась бы, если бы не эта старая оловянная тарелка – она отливала тяжелым, матовым, мерцающим светом, наполняла им всю кухню, освещала мои руки, цепляла тени к вещам. В ней отражались все будущие и прошлые полнолуния, все ясные, усыпанные звездами небеса, пламя всех свечей, и огоньки всех лампочек, и холодные струи всех люминесцентных светильников.

---

Дата добавления: 2015-09-02