Глава третья 7 страница

Анри пожал плечами:

— Когда Скрясин говорил мне, что с вами нельзя работать, я не хотел ему верить. Выходит, он прав. Вам должно беспрекословно повиноваться, другого не дано.

— Ты не хочешь понять! — не отступал Лашом. И настойчиво добавил: — Почему не остаться независимым? В этом была твоя сила.

— Если я соглашусь работать вместе с СРЛ, я буду говорить те же самые вещи, что и раньше, — сказал Анри. — Вещи, которые я одобряю.

— Но ты будешь говорить их от имени определенной группы, и они получат иной смысл.

— В то время как до сих пор можно было предположить, что я полностью согласен с компартией? Это вас устраивало?

— Ты и правда согласен, — с жаром сказал Лашом. — Если тебе осточертела независимость, пошли с нами. У СРЛ в любом случае нет будущего: пролетариат они никогда не получат. В компартии есть люди, которые прислушиваются к тому, что ты говоришь; там ты можешь заниматься настоящей работой.

— Но эта работа мне не нравится, — возразил Анри. И с раздражением подумал: «Они меня попросту аннексировали».

Лашом продолжал уговаривать его; должно быть, он понял, что такого рода истории не вызывают желания сблизиться с коммунистами. Зачем он пришел: предупредить Анри по-дружески или повлиять на него? Наверняка и то, и другое вместе, и это самое паршивое.

— Мы теряем время, — сказал вдруг Анри, — а мне надо закончить статью. Лашом встал.

— Пойми хорошенько: Дюбрей хочет заполучить «Эспуар», это в его интересах, но не в твоих.

— Положись на меня в защите моих интересов, — сказал Анри. Они довольно холодно пожали друг другу руки.

Дюбрей был предупрежден о резком изменении позиции компартии; Лафори вежливо повелел ему отказаться от мысли о митинге. «Они опасаются, что мы приобретем слишком большой вес, — сказал Дюбрей, — и пытаются запугать нас, но если мы будем держаться твердо, они не осмелятся подвергать нас нападкам, я имею в виду серьезным». Он был исполнен решимости держаться твердо, и Анри полностью согласился с ним. И все-таки требовалось вынести вопрос на обсуждение комитета: то была чисто формальная консультация, в конечном счете комитет всегда соглашался с мнением Дюбрея. «Сколько потерянного времени!» — думал Анри, слушая шум возбужденных голосов. Он взглянул в окно на прекрасное голубое небо. «Гораздо лучше было бы прогуляться!» — сказал он себе. Первый весенний день, первая мирная весна, а у него не нашлось и минуты, чтобы воспользоваться этим. Утром проходила конференция с американскими военными корреспондентами, потом — тайные переговоры с североафриканцами; в обед он съел бутерброд, пробежав глазами газеты, а теперь был заперт в этом кабинете. Он посмотрел на других: не нашлось никого, кому захотелось бы просто открыть окно. Голос Ленуара дрожал от возбуждения и робости, он чуть ли не заикался:

— Если этот митинг должен стать враждебным коммунистической партии, я считаю его губительным.

— Губительно будет, если он не разоблачит тиранию компартии, — сказал Савьер. — Именно из-за этой трусости левые силы начинают ослабевать.

— Я не считаю себя трусом, — возразил Ленуар. — Но я хочу иметь право петь вместе с моими товарищами в ту ночь, когда они устроят праздничный салют.

— А может, хватит, ведь по сути у нас нет разногласий, весь вопрос в тактике, — вмешался Самазелль.

Как только он брал слово, все умолкали, рядом с его голосом места для другого не оставалось: он был звучным и благостным, и, когда его раскаты клокотали в горле у Самазелля, казалось, будто тот пьет красное вино. Самазелль объяснил, что митинг является провозглашением независимости от компартии и потому содержание речей должно быть нейтральным и даже дружелюбным. Он говорил так искусно, что Савьер подумал, будто речь идет об уловке, призванной обеспечить разрыв с коммунистами, свалив при этом вину на них, в то время как Ленуар решил, будто союз с ними собираются поддерживать любой ценой.

«Но чему служит эта ловкость? — спрашивал себя Анри. — Скрывать наши разногласия — не означает преодолевать их». Пока Дюбрей с легкостью проводил свои решения. «Но если ситуация обострится, если коммунисты станут нападать на нас, какова будет реакция каждого?» Ленуара неодолимо привлекали коммунисты; лишь литературные пристрастия и дружеские чувства к Дюбрею удерживали его от вступления в их ряды. Савьер же, напротив, с трудом сдерживал свои обиды бывшего активиста-социалиста. Что думает Самазелль, Анри в точности не знал, но смутно опасался его. Это был законченный тип политикана. Из-за своего крупного телосложения и хриплой теплоты голоса он казался человеком, крепко стоящим на земле, представлялось, будто он сильно любит людей и многие вещи; на деле же это служило лишь подпиткой его горячей жизненной энергии: он упивался ею одною. Как он любил говорить! И не важно для кого! Ему чрезвычайно шло ужинать в городе. Если человек придает большее значение звучанию своего голоса, чем смыслу собственных слов, где его искренность? Брюно и Морен были искренни, но колебались; как раз те самые интеллектуалы, о которых говорил Лашом: они хотят ощущать себя деятельными, не жертвуя своим индивидуализмом. «Вроде меня, — подумал Анри, — вроде Дюбрея. До тех пор, пока можно идти вместе с коммунистами, не вступая в их ряды, все в порядке; но если когда-нибудь они решат отлучить нас, это создаст дьявольскую проблему». Анри поднял глаза на голубое небо. Бесполезно стремиться разрешить эту проблему сегодня, пока нельзя даже ставить ее конкретно: все точки зрения изменятся, если изменится поведение компартии. Ясно было одно: не следовало позволять запугивать себя; с этим соглашались все, и споры были пустыми. «Есть люди, которые сейчас ловят на удочку рыбу», — подумалось Анри. Он не любил рыбалку, зато рыбаки любили ее, им здорово повезло.

Когда наконец комитет единодушно высказался в пользу митинга, Самазелль подошел к Анри.

— Необходимо, чтобы митинг прошел успешно! — сказал он. В голосе его звучал смутный упрек.

— Да, — согласился Анри.

— Для этого надо, чтобы темп пополнения движения новыми членами значительно ускорился.

— Желательно, чтобы так оно и было.

— Вы понимаете, что, если бы у нас была газета, мы обеспечили бы себе гораздо большее влияние.

— Знаю, — сказал Анри.

Он с хмурым видом разглядывал солидное лицо с широкой улыбкой. «Если я соглашусь, то буду иметь дело с ним, по крайней мере, не меньше, чем с Дюбреем», — подумал он. Самазелля отличала неутомимая активность.

— Хотелось бы поскорее узнать ваш ответ, — сказал Самазелль.

— Я предупредил Дюбрея, что мне понадобится несколько дней для размышлений.

— Да, несколько дней назад, — заметил Самазелль.

«Он мне решительно не нравится, — повторил про себя Анри. И с осуждением подумал: — Вот она, реакция индивидуалиста!» Союзник — это не обязательно друг. «Впрочем, что такое друг?» — задался он вопросом, пожимая руку Дюбрею. Друзья: до какого предела? Какою ценой? Если я не уступлю, что станется с этой дружбой?

— Вы не забудете, что в «Вижиланс» вас дожидаются рукописи? — спросил Дюбрей.

— Я сейчас же заеду туда, — сказал Анри.

Он готов был бы проявить больший интерес к этому журналу, ему нравилось помогать Дюбрею в подборе текстов, но мешал все тот же рефрен: потребовалось бы время для тщательного прочтения рукописей, для ответа авторам, для беседы с ними. Об этом и речи быть не может; приходилось ограничиваться торопливым просмотром безыменных сочинений. «Я все делаю кое-как», — подумал Анри, садясь за руль маленькой черной машины. Этот великолепный день он тоже прожил кое-как. Изо дня в день одно и то же, в конце концов и жизнь пройдет кое-как.

— Ты пришел за своей почтой? — спросила Надин. С важным видом она протянула ему толстый желтый конверт; свою роль секретарши она принимала всерьез. — А вот газетные вырезки, если хочешь взглянуть на них.

— В другой раз, — сказал Анри. Он с сочувствием просмотрел связки бумаг, сложенные на столе; черные, красные, зеленые тетради, плохо перевязанные пачки листков, книги записей: сколько рукописей, и каждая для автора — единственная...

— Дай мне список того, что ты уносишь, — попросила Надин, углубляясь в свои карточки.

— Я беру вот этот пакет, — сказал Анри. — И еще вот эту штуковину; пожалуй, это неплохо, — добавил он, показывая роман, первая страница которого ему понравилась.

— Книга малыша Пельвея? На вид этот рыжий очень мил, но что он может написать в таком возрасте? Ему не больше двадцати двух лет. — Она властно положила на тетрадь руку: — Оставь роман мне. Я отдам его тебе сегодня вечером.

— Я вовсе не уверен, что это хорошо...

— Мне хочется взглянуть, — сказала Надин. Единственной ее страстью была ненасытная любознательность. — Увидимся сегодня вечером? — добавила она недоверчивым тоном.

— Договорились. В десять часов в бистро на углу.

— А раньше не придешь к Маркони? Там празднуют падение Берлина, соберутся все ребята.

— У меня нет времени.

— Говорят, у Маркони есть самые последние пластинки; мне-то наплевать, но ты уверяешь, будто любишь джаз.

— Я люблю джаз, но у меня дела.

— Ты не можешь найти ни минуты между пятью и десятью часами?

— Нет. В семь часов я иду к Турнелю, который наконец назначил мне встречу. Надин пожала плечами:

— Он посмеется тебе в лицо!

— Не сомневаюсь. Но я хочу иметь возможность написать бедному даш Виернашу, что говорил с ним лично.

Надин молча закончила составлять список.

— Ладно, тогда до вечера, — сказала она, подняв голову. Анри улыбнулся ей:

— До вечера.

Он встретится с ней в десять часов; около одиннадцати они вместе поднимутся в маленький отель напротив газеты: это она настояла, чтобы снова переспать с ним; утешительно было думать, что бесплодный день откроет через несколько часов дорогу теплой и розовой ночи. Анри снова сел в машину и поехал в редакцию. До ночи было еще далеко, а вторая половина невеселого дня близилась к концу. Послушать новый джаз, выпить с товарищами, улыбаться женщинам, да, ему бы этого очень хотелось, но каждая минута была на счету: в редакции уже находились люди, считавшие его минуты. Ему бы хотелось остановить машину на набережной и, облокотившись на парапет, смотреть на освещенную солнцем воду; либо катить по направлению к несмело окружавшим Париж полям, ему хотелось бы приобщиться ко множеству всяких вещей. Но нет. И в этом году старые парижские камни зазеленеют без него. «Никаких остановок: не существует ничего, кроме будущего, а оно отодвигается до бесконечности. И это называется действовать!» Дискуссии, конференции: ни один час не был прожит ради него самого. Сейчас Анри предстоит писать передовицу, встречаться с Турнелем, у него едва хватит времени закончить до десяти часов статью и спуститься в бистро. Он остановил машину перед зданием газеты; счастье еще, что они получили этот автомобиль, без него Анри ни за что не успел бы справиться со всеми своими делами. Он открыл дверцу, и его взгляд скользнул по щитку приборов. 2327. Анри с удивлением еще раз посмотрел на цифру. Он был уверен, что вчера вечером счетчик показывал 2102. Ключ от гаража имелся только у четверых: Ламбер находился в Германии, Люк провел все утро в редакции, зачем понадобилось Венсану проехать 225 километров между полуночью и полуднем? Он не из тех, кто любит прокатиться со шлюхой, у него было исключительное пристрастие к борделям. К тому же где он мог найти бензин? И потом, он бы предупредил, они всегда предупреждали друг друга. Анри поднялся по лестнице и на пороге своего кабинета остановился. Эта история с километражем заинтриговала его. Он вошел в редакционное помещение и положил руку на плечо Венсана:

— Скажи мне...

Венсан с улыбкой обернулся; Анри заколебался. И дело даже не в подозрении, но недавно, читая заметку в самом низу первой страницы «Франс-Суар»57, он вспомнил улыбку Венсана в Красном баре; и вот теперь Венсан улыбнулся, и Анри вспомнилась та заметка. Он не стал задавать вопроса, а предложил:

— Пойдем выпьем по стаканчику?

— С удовольствием, — ответил Венсан.

Они поднялись в бар и сели за столик возле двери, ведущей на террасу. Анри заказал две порции белого вина и продолжил:

— Скажи мне, это ты брал машину сегодня утром?

— Машину? Нет.

— Странно; значит, у кого-то еще, кроме нас, есть ключи. Я поставил ее вчера в полночь, и с тех пор кто-то проделал на ней двести двадцать пять километров.

— Ты, должно быть, ошибся насчет цифр, — сказал Венсан.

— Нет, я уверен, что нет; я как раз отметил, что мы перевалили за две тысячи сто. — Анри помолчал. — Люк был здесь все утро. Если не ты брал машину, то спрашивается, кто же тогда? Придется прояснить.

— Почему это тебя так волнует? — спросил Венсан. Было в его голосе что-то настойчивое, и Анри с минуту молча смотрел на него. Потом сказал:

— Не люблю тайн.

— Ну какая же это тайна!

— Ты считаешь?

Снова наступило молчание, и Анри спросил:

— Машину ты брал? Венсан улыбнулся:

— Послушай, я попрошу тебя об одной услуге. Забудь эту историю, совсем забудь. Машина не покидала гаража со вчерашнего вечера, вот и все.

Анри осушил свой стакан; 225 километров; Аттиши приблизительно в 100 километрах от Парижа. В заметке «Франс-Суар» сообщалось, что доктор Бомаль, подозревавшийся в сотрудничестве с гестапо и только что оправданный за отсутствием состава преступления, был обнаружен на рассвете убитым в своем доме в Аттиши. Анри снова внимательно посмотрел на Венсана. Эта история смахивала на детективный роман, а Венсан улыбался — живой и во плоти он был вполне реален. Анри встал. В Аттиши обнаружили труп, тоже вполне реальный, и где-то — живые во плоти — скрывались убийцы.

— На террасе удобнее разговаривать, — сказал Анри.

— Да, день сегодня прекрасный, — согласился Венсан, подходя к парапету, через который виднелись блестящие крыши Парижа.

— Где ты был минувшей ночью? — спросил Анри.

— Тебе непременно надо знать? — Венсан улыбался собственным мыслям.

— Ты был в Аттиши, — заявил вдруг Анри.

Лицо Венсана изменилось, он посмотрел на свои руки: они не дрожали. Он с живостью поднял глаза на Анри:

— Почему ты так решил?

— Это совершенно ясно, — сказал Анри.

На самом деле он бросил слова, не веря тому, что говорил, и вдруг они стали правдой. Венсан входил в одну из банд, этой ночью он побывал в Аттиши.

— Так уж и ясно? — с досадой спросил Венсан. Его огорчало, что он с такой легкостью был разоблачен, а все остальное ему было полностью безразлично.

Анри схватил его за плечо:

— Ты, похоже, не понимаешь: такого рода истории никуда не годятся, это скверные истории.

— Доктор Бомаль, — спокойным тоном сказал Венсан, — это ведь его вызывали на улицу Помп приводить в чувство ребят, которые теряли сознание; он возвращал их к жизни, и им снова начинали выкручивать пальцы ног. Он занимался этой работой в течение двух лет.

Анри еще сильнее сжал костлявое плечо:

— Да, он был отъявленный негодяй. И что? Одним негодяем меньше на земле, чему это поможет? Приканчивать коллаборационистов в сорок третьем — дело понятное. Но теперь это ничего не дает, риска почти никакого, это не действие, не работа и даже не спорт: всего лишь нездоровое развлечение. Есть дела поважнее.

— Согласись, что чистка — всего лишь омерзительная комедия, — сказал Венсан.

— То, чем ты занимаешься, тоже комедия, и тоже омерзительная, — заметил Анри. — Хочешь, я тебе скажу? — сердито добавил он. — У вас сердце разрывается оттого, что приключение закончилось, вы делаете вид, будто продлеваете его. Но Боже мой! Главным было не приключение, а те вещи, которые мы защищали.

— Защищают всегда одни и те же вещи, — спокойно возразил Венсан. Можно было подумать, что он обсуждает совершенно абстрактную проблему казуистики. — Знаешь, — продолжал он, — эти мелкие происшествия очень полезны, чтобы освежить память людей. Они в этом сильно нуждаются. Кстати, на прошлой неделе я встретил Ламбера, разгуливающего со своим отцом: есть тут большая доля несправедливости, тебе не кажется?

— Я сам посоветовал Ламберу встретиться с ним, если ему так хочется, — сказал Анри. — Это касается только его. Освежить память людей! — продолжал он, пожав плечами. — Надо быть чокнутым, чтобы верить, будто это хоть что-то изменит.

— А кто что-то меняет и в чем? — насмешливо спросил Венсан.

— Ты знаешь, почему мы бездействуем? — сердито ответил Анри. — Потому что нас не так много. Это твоя вина и твоих приятелей, всех тех ребят, которые занимаются чепухой, вместо того чтобы делать настоящую работу.

— Хочешь, чтобы я вступил в СРЛ? — насмешливым тоном снова спросил Венсан.

— Это было бы куда лучше! — ответил Анри. — Пойми же наконец: какой смысл стрелять в негодяев, на которых всем плевать? Правым от этого ничуть не хуже.

Венсан оборвал его:

— Лашом говорит, что СРЛ служит делу реакции, а Дюбрей — что компартия предает пролетариат: поди тут разберись! — Он решительно шагнул к застекленной двери. — Забудь об этой истории. Обещаю тебе, что я не возьму больше автомобиль, — добавил он с улыбкой.

— Плевал я на автомобиль, — сказал Анри.

— Об остальном не беспокойся, — отрезал Венсан. Они пересекли бар, и Венсан спросил: — Ты пойдешь к Маркони?

— Нет. У меня слишком много работы.

— Жаль! В кои-то веки можно порадоваться всем вместе одному и тому же! Очень бы хотелось, чтобы ты пришел!

— Мне тоже хотелось бы.

Они молча спустились по лестнице; Анри желал бы добавить что-то еще, привести какой-то убедительный аргумент, но ничего не нашел. Он чувствовал себя крайне подавленным. У Венсана за спиной остались двенадцать трупов, он пытался забыть их, продолжая убивать, а в промежутках много пил: у Маркони он крепко напьется. Нельзя было позволять ему и дальше так жить. Но как этому помешать? «Где-то что-то подгнило»58, — подумалось Анри. Столько всего предстоит сделать! И столько типов, которые не знают, что делать. Все должно было бы пойти на лад, но не пошло. «Я отправлю его куда-нибудь очень далеко готовить длинный репортаж», — решил Анри. Но это всего лишь временное решение. Венсану надо бы предложить что-либо прочное, надежное. Если бы дела в СРЛ шли лучше, если бы движение действительно представляло собой некую надежду, Анри мог бы сказать ему: «Ты нам нужен». А пока им трудно понять друг друга.

Когда через два часа Анри пришел на Кэ д'Орсэ59, он был мрачен. Он правильно предугадал любезный прием Турнеля, его осторожную улыбку.

— Передай своему другу даш Виернашу, что его письмо будет принято во внимание, но посоветуй ему набраться терпения, — сказал Турнель. — Я берусь отправить твой ответ с дипломатической почтой, — добавил он, — тебе остается вручить его моей секретарше; и все-таки будь очень осторожен.

— Разумеется, бедный старик и без того на подозрении! — Анри взглянул на Турнеля с некоторым упреком: — Это мечтатели, они не понимают многих вещей; однако они правы, желая скинуть Салазара.

— Конечно правы! — согласился Турнель; в голосе его слышалась злость, и Анри более внимательно присмотрелся к нему.

— Ты не находишь, что следовало бы попытаться помочь им тем или иным способом? — спросил он.

— Каким способом?

— Ну, я не знаю, это твоя сфера. Турнель пожал плечами:

— Ты знаешь ситуацию не хуже меня. Как ты хочешь, чтобы Франция сделала что-то для Португалии или для кого бы то ни было, если она ничего не может сделать для себя!

Анри с тревогой взглянул на рассерженное лицо. Турнель был одним из первых организаторов Сопротивления, он никогда не сомневался в победе: признание поражения — это так не похоже на него.

— И все-таки у нас есть какое-то влияние, — молвил Анри.

— Ты думаешь? Ты из тех людей, кто гордится тем, что Францию пригласили в Сан-Франциско?60 Что ты вообразил? Правда в том, что с нами больше не считаются.

— Мы немногого стоим, согласен, — сказал Анри. — Но ведь мы можем говорить, отстаивать точку зрения, осуществлять давление...

— Я все помню, — с горечью сказал Турнель. — Мы хотели спасти честь, чтобы Франция могла говорить с союзниками с высоко поднятой головой; есть люди, которые ради этого погибли: и совершенно напрасно!

— Уж не хочешь ли ты сказать, что не следовало сопротивляться! — воскликнул Анри.

— Не знаю. Зато я знаю, что мы немногого достигли! — Турнель положил руку на плечо Анри: — Не повторяй того, что я тебе сказал!

— Конечно нет! — ответил Анри.

К Турнелю вернулась светская улыбка:

— Я рад случаю вновь встретиться с тобой!

— Я тоже, — сказал Анри.

Он торопливо прошел по коридорам, миновал двор. На душе у него было скверно. «Бедный даш Виернаш. Бедные старики!» Ему вспомнились их крахмальные воротнички, котелки на голове и этот благоразумный гнев в глазах; «Франция — наша единственная надежда», — говорили они; надежды не было — нигде, и во Франции не больше, чем в любом другом месте. Он пересек проезжую часть улицы и облокотился на парапет набережной. В Португалии казалось, что Франция все еще хранит упрямый блеск мертвых звезд, и Анри поддался этому обману. Но вот внезапно ему открылось, что он живет в умирающей столице крохотной страны. Сена текла в своем русле, церковь Мадлен, Палата депутатов стояли на прежних местах, обелиск тоже: война, казалось, чудесным образом обошла Париж стороной. «Нам хотелось в это верить», — подумал Анри, повернув машину на бульвар Сен-Жермен, где как и встарь цвели каштаны; все они с готовностью позволили обмануть себя этим домам, деревьям, скамейкам, так точно имитировавшим прошлое; но на самом деле он был уничтожен, горделивый Град, вознесшийся над сердцем мира. Анри превратился в ничтожного гражданина малозначимой державы61, а «Эспуар» — в местную газетенку в духе «Пти Лимузен». Он с хмурым видом поднялся по лестнице в редакцию. «Франция ничего не может». Информировать, возмущать, вдохновлять людей, которые ничего не могут, к чему это приведет? Взять хотя бы репортаж о Португалии, Анри работал над ним с таким тщанием, словно собирался всколыхнуть общественное мнение от одного полюса до другого. А Вашингтону на это плевать, и Кэ д'Орсэ ничего не может. Он сел за письменный стол и перечитал начало статьи: зачем? Люди прочтут ее, покачают головой, бросят газету в корзину для бумаг, и конец! Какое имеет значение, останется «Эспуар» независимой или нет, будет у нее больше или меньше читателей или даже она разорится? «Не имеет смысла упорствовать!» — подумал вдруг Анри. Дюбрей и Самазелль полагали, что могут использовать эту газету; они полагали также, что Франции предстоит еще сыграть определенную роль, если она не останется в изоляции: все надежды на их стороне, зато на другой — пустота. «Так что же? Почему не позвонить и не сказать, что я согласен?» — спросил себя Анри; он довольно долго смотрел на телефонный аппарат на своем столе, однако рука не поднималась. Он снова принялся за статью.

— Алло, Анри? Это Надин. — Голос ее растерянно дрожал. — Ты не забыл про меня?

Он с удивлением посмотрел на часы.

— Конечно нет, я собирался спуститься, сейчас ведь всего десять с четвертью?

— Десять семнадцать.

— Ну и что, я работал.

В нетерпении он положил трубку. У нее был особый дар на это: она всегда умудрялась портить их встречи. В течение минувшего бесплодного дня ему нередко приходила мысль о той минуте, когда он сожмет в объятиях ее гладкое, свежее тело; тогда он получит наконец свою долю весны. И вот теперь злость разом одолела его желание. «Еще одна, которая считает, будто имеет права на меня? — думал он, спускаясь по лестнице. — Мне хватает Поль...» Он толкнул дверь маленького кафе; Надин с невозмутимым видом читала, попивая минеральную воду.

— Ну что? Ты не могла подождать двадцать минут? Она подняла голову:

— Извини. Я не хотела подгонять тебя. Но это сильнее меня. Как только я начинаю ждать, мне кажется, что я никогда больше не увижу человека, которого жду.

— Так просто не исчезают.

— Ты думаешь?

Анри отвернулся, немного смутившись; он вдруг вспомнил, что ей восемнадцать лет и у нее тяжелые воспоминания.

— Ты что-нибудь заказала?

— Да, сегодня у них бифштексы. — Примирительно улыбнувшись, она добавила: — Ты хорошо сделал, что не пошел к Маркони, невесело было.

— Венсан напился?

— Откуда ты знаешь?

— Он всегда напивается. Тебе следовало бы попробовать перевоспитать его.

— О, Венсан! У него на все есть право, — мечтательно сказала Надин. — Он так непохож на других: это архангел...

Она устремила взгляд на Анри:

— Ну что? Ты встречался с Турнелем?

— Встречался. Он говорит, что ничего не может сделать.

— Я прекрасно знала, что все впустую, — заметила Надин.

— Я тоже знал, — ответил Анри.

— В таком случае не стоило этим заниматься! — сказала Надин. Лицо ее опять приняло недовольное выражение; она протянула Анри черную тетрадь: — Я принесла тебе рукопись.

— Ну и как?

— Он рассказывает разные забавные вещи об Индокитае, — произнесла Надин бесстрастным тоном.

— Думаешь, можно напечатать отрывки в журнале?

— О, наверняка! Я бы даже напечатала все. — Она взглянула на рукопись с некоторой злостью: — Надо не иметь стыда, чтобы решиться говорить о себе вот так; я никогда бы не смогла.

Анри улыбнулся:

— У тебя никогда не возникало желания писать?

— Никогда, — с пафосом заявила Надин. — Прежде всего я не понимаю, зачем пишут, если не имеют таланта.

— Иногда мне кажется, что тебе помогло бы, если бы ты писала, — сказал Анри.

Лицо Надин посуровело:

— Помогло бы? В чем?

— Справляться с жизнью.

— Спасибо, я отлично справляюсь, — ответила она, принимаясь за бифштекс. — Вы смешные, — добавила она, — еще хуже, чем наркоманы.

— Почему наркоманы?

— Наркоманы хотят приобщить к наркотикам всех; вам же хочется, чтобы все писали.

Анри открыл рукопись, и снова машинописные фразы отозвались в нем ясным, сухим и веселым звуком, похожим на дождь из мелких камешков.

— Для двадцатидвухлетнего парня это действительно хорошо, — сказал он.

— Да, хорошо, — согласилась она, пожав плечами. — Как ты можешь распаляться из-за типа, которого даже не знаешь?

— Я не распаляюсь, я констатирую, что у него есть талант.

— Ну и что? Разве на земле мало талантливых писателей? Объясни мне, — продолжала она с упрямым видом, — почему вы с папой испытываете потребность отыскивать будущие шедевры?

— Если пишешь, значит, веришь в литературу, — сказал Анри. — Радуешься, когда она обогащается какой-нибудь хорошей книгой.

— Ты хочешь сказать, что это отражается на вашей собственной деятельности и оправдывает ее?

— В какой-то мере да.

— Так я и думала, — удовлетворенно сказала она. — Интерес, который вы проявляете к молодым, это, по сути, эгоизм.

— О! Какой дешевый цинизм!

— Разве не эгоизм лежит в основе всех действий?

— Скажем так: в любом случае существуют формы эгоизма более или менее приятные для другого.

Ему не хотелось ни о чем спорить; она как раз чистила зубы кончиком спички, и он почувствовал откровенное раздражение. Бросив спичку на пол, Надин спросила:

— Ты тоже считаешь, что я напрасно стала секретарем?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты прекрасно справляешься.

— Я говорю не об интересах секретарства, а о своих собственных. Права я была или нет?

По правде говоря, ничего особенного он об этом не думал; несмотря на весь свой цинизм, Надин была бы удивлена, если бы узнала, до какой степени ее проблемы оставляли его равнодушным.

— Разумеется, ты могла бы продолжать учебу, — неохотно сказал он.

— Мне хотелось быть независимой.

Странная независимость — работать в журнале своего отца; на самом деле она старалась презирать своих родителей, вернее даже, ненавидеть, но не вынесла бы, если бы их жизнь перестала быть и ее тоже: она испытывала потребность каждодневно бросать им вызов.

— Тебе лучше судить, — вяло произнес он.

— Значит, ты считаешь, что я права?

— Ты права, когда делаешь то, что тебе нравится. — Он отвечал скрепя сердце, ибо знал, что Надин обожает разговоры о себе, хотя любое суждение, пускай даже благожелательное, ранит ее. По правде говоря, в этот вечер не было ничего, о чем ему хотелось бы говорить; все, чего он желал, — это лечь с ней в постель.

— Знаешь, что бы ты сделала, если была бы милой?

— Что?

— Пошла бы со мной на другую сторону улицы. Лицо Надин помрачнело.

— Если ты со мной встречаешься, то только для этого, — с досадой сказала она.

— Я не думал оскорбить тебя. Она жалобно ответила:

— Я хотела поговорить.

— Давай поговорим! Хочешь коньяка?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Все такая же воздержанная, словно воспитанница приюта. И сигарету не хочешь?

— Нет.

Он заказал коньяк, закурил сигарету.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Тон его был не слишком любезен, однако Надин это не смутило:

— Я хочу вступить в компартию.

— Вступай.

— Но что ты на это скажешь?

— А что тут сказать, — с живостью ответил он. — Тебе лучше знать, чего ты хочешь.

— Но я никак не могу решиться, это не так-то просто; вот почему мне хотелось бы поговорить об этом.

— Обсуждения никогда никого не убеждают.

— С другими ты что-то обсуждаешь, — сказала Надин, ее голос внезапно ожесточился. — Со мной — никогда не хочешь; полагаю, из-за того, что я — женщина; женщины годятся только на то, чтобы спать с ними.

Дата добавления: 2015-09-02