Эмиграция

- 17 лет чужбины! Невероятно! Скучали ли по родине?

- «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть её - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, - тот потеряет ее вместе с жизнью. Моя родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном»...

- «Мы плохо живем, - писали Вы из Парижа, - и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения вылезла половина брови». И ни на что несмотря Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и, порой полдня, искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись в Россию, ни единого не напишите...

- «Когда меня спрашивают: "Почему вы не пишите стихов?" - я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь - писать такие? А главное, все это случилось со мной - веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас) За что? Разве я - живу?.. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи - те самые серебряные сердечные дребезги...»

- «Здесь я невозможна, в СССР не нужна», - сказали в эмиграции. Из-за стихов «невозможна», или - из-за характера? Из гордости дара, таланта или, извините - из-за гордыни?

- «Гордыня? Согласна. В нищете и заплёванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи - то только она. Менять города, дома, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно - одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого. На какой-нибудь остров Пасхи... Но и там уже нет тишины, первозданности. Может быть, в следующей жизни я до этого дорвусь. Но куда мне загнать остаток (боюсь, половину) этой жизни?..»

- На остров Пасхи... Вы писали и страшнее - не на остров хотели - в тюрьму мечтали попасть. Помните?

- «Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут "добрые люди" - сволочи - Сережа прокормится). Была бы спокойна. С двором, где смогу ходить, с папиросами. В течение двух лет, обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!..»

- В тюрьму или в СССР - ничего себе - выбор? И - выбор ли?..

- «Поймите, я там не уцелею, ибо негодование - моя страсть. Я не-эмигрант, я по духу, по воздуху и размаху - там, оттуда. Но, слушайте! Ведь все кончилось. Домов тех - нет. Деревьев - нет. России нет, есть буквы: СССР, не могу же я ехать в свистящую гущу. Буквы не раздвинутся...

Россия в нас, а не на карте. Мы - последние могикане. И презрительным коммунистическим "пережитком" я горжусь. Я пережиток, ибо все это - переживет и меня (и их!)»...

- Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: муж, Ваш «астральный юнкер» - уже давно чекист, «наводчик-вербовщик» Лубянки, дочь - уже «готовая коммунистка»? Даже 13-летний сын, как написано в изданных недавно дневниках его, считал себя коммунистом и ходил с отцом на сотни (именно так - на сотни!) рабочих митингов. Вы ведь всё это знали, и Вы... поехали?

- «Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась»...

- Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, Вы ни разу не солгали словом. Единственная из всех! Это всё - Ваше «не могу», то, которое и создает героев? Из-за которого даешь себя «на части рвать»?..

- «Равенство дара души и глагола - вот поэт. Так было, так будет. Никакая нужда не заставит меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки - известен только Богу. Богу поэтов. Я никогда не просила "свыше" - рифмы (это - мое дело!) - я просила (требовала!) - силы найти ее, силы на это мучение. И это мне давалось. Я убеждена, что если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, - но - мне не из людского уважения шубу шить, а из своих страниц...

За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато... А зато - всё. А зато в мире сейчас - может быть - три поэта и один из них - я...»

СУДЬБА

- Вы всегда мечтали отринуть быт. Не тратить ни часа на уборку, на готовку, не мести пол и не чистить кастрюль?

- Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Восхищаться стихами поэта - и не помочь поэту! Я в вечной грязи, вечно со щеткой и с совком - живая помойка! Смириться не могу, ибо все это - не во имя высшего, а во имя низшего; чужой грязи и лени. Служу - неизвестно чему! Не мести, не чистить - мое царство небесное. Слишком скромно? Да. Ибо слишком скромно моё царство земное.

- Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателя. Даже молодых совсем - Симонова, Долматовского, Алигер. Им дал «Знак Почета» - «За выдающиеся успехи и достижения в развитии литературы». Наградил почти всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, ценил...

- «Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи - кто? Поэт орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя...»

- Но Вас не приняли не только чиновники - не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных - муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего - ничего. Жуть!

- «Когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд... Поймите, это не моя Россия. Та Россия, которую я помню, я знаю - вот эта златоглавая Москва, наше общество, окружение, которое тогда было, - этого ничего нет, и мне это все абсолютно чужое...

Москва не вмещает меня. Это мой родной город, но я его - ненавижу. Обратилась в Литфонд, обещали приискать комнату...»

- Да, да, ныне известно: Фадеев, на Вашу просьбу написал: «Тов. Цветаева! Достать Вам комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади»...

- «Я не могу вытравить из себя чувства - права. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы - Москву - задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась. Оспаривая мое право на Москву, Вы оспариваете право киргиза на Киргизию, тунгуса на Тунгусию. Я имею право на нее в порядке русского поэта, в ней жившего и работавшего. Вы лучше спросите, что здесь делают 1/2 миллиона немосквичей и что они дали Москве?..

Самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром... Меня жалеют чужие люди. Это - хуже всего, я от малейшего доброго слова - интонации - заливаюсь слезами, как скала водой водопада. Плачет не женщина, скала. Это судьба. Меня - все меньше и меньше. Остается только мое основное - "нет"»...

- Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Это так. Но Вы добавили: «И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Против истории? Да возможно ли это, Марина Ивановна - идти против истории?

- «Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую за редчайшими исключениями считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу. Ничего не стоило бы на вопрос - вы интересуетесь будущим народа? - ответить: - О, да! А я отвечу: нет, я искренно не интересуюсь ничьим будущим, которое для меня пустое и угрожающее место. Я действительно ненавижу царство будущего...»

- В детстве, помните, Вы хотели быть первым поэтом. А что это значит - первый поэт? И стоит ли эта вершина, абсолют - вертикаль, как Вы любили говорить - тех жертв, которые были принесены?

- «Поэт - утысячеренный человек. Живет в пятом времени года, в шестом чувстве и, что самое главное - в четвертом измерении...

Конечно, врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы. И зная это, в полном разуме и твердой памяти утверждаю - ни на какое другое дело своего не променяла бы. Зная большее, творю меньшее. Посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном суде совести и спросится. Но если есть Страшный суд слова - на нем я чиста...»

- Толпа и поэт - проблема вечная. Но толпа «поэтов» и поэт - вот что, наверное, невыносимо? У них группы, ячейки, партия. А у Вас, Марина Ивановна, что было у Вас?

- «Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказали "мясник», я сразу заплакала. От нестерпимого унижения, что мне (кто я, чтобы...) приходится "защищать" его. Мне стыдно защищать право человека на одиночество. Потому что все стоящие были одиноки, а я - самый меньший из них...

Да, не принадлежу ни к какому классу, ни к партии, ни к литературной группе. Так было, так будет. И, второе, главное: я - с моей бесстрашностью, не умеющая неответить, не могущая подписать адрес великому Сталину, ибо не я его назвала великим, я - ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь...»

- За год до смерти Вы телеграфировали Сталину: «Помогите, я в отчаянном положении»...

- «Жизнь - добила. Милые правнуки! И у собаки есть конура. И самое обидное - я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет!»

- И тогда же записали: «Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами - крюк. Год примеряю смерть»...

- «Я давно уже не живу. Приходится жить нынешним днем - без права на завтра, без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила - "перспективой"... Посудная вода и слезы. Обертон - унтертон всего - жуть. Не за кого держаться. Я вдруг почувствовала свою низость (всех годов и последних дней!), я знаю, что я не такая, - это только потому, что я пытаюсь - жить... Думаю, в жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала необычно, поэтому никого не сужу... Стихи останутся...»

- Вы знаете - Вы безумно смелый человек. Таких и в тысячелетней истории России - единицы!

- «Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего - себя...

Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением - умереть!..

Героизм души - жить, героизм тела - умереть...»

СМЕРТЬ

- «Я, кажется, требую, чтобы меня сейчас любили, как будут любить через сто лет. Так же безнадежно, как требовать деньги в счет наследства. Ведь все равно, когда умру - всё будет напечатано! Так чего же ломаетесь (привередничаете)? Или вам вместо простой славы непременно нужна сенсация смерти? Вместо меня у стола непременно - я на столе? (И это - напечатаете!)

...Мне совестно, что я жива. В вечной грязи, вечно со щеткой и с совком - живая помойка! Смириться не могу.Еще - в полном отсутствии любящих мои стихи: некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. В душности моего быта. В задушенности им...

Знаете, мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу...Когда болят зубы, хочется одного: чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти - крошечный шаг. То же безразличие у меня - всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие - само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь - добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь.Исхода не вижу...

А вообще... не относитесь ко мне, как к человеку. Ну - как к дереву, которое шумит вам навстречу. Я люблю, чтобы деревья росли прямо. Растите в небо...»

- Когда-то Вы сказали, что есть нечто страшнее, чем смерть?..

- «Поймите, важно, чтобы рядом был кто-то старше вас - или тот, с кем вы вместе росли. Когда теряешь таких людей, уже некому сказать: «А помнишь?..» Это все равно, что утратить свое прошлое - еще страшнее, чем умереть... Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м.б. в лучшем, эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики»...

- За 10 минут до смерти Вы написали: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» Последние слова, которые доверили бумаге. А за три дня до смерти сказали: «Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок...»

- «Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться...»

- Не зацепились!.. Признаюсь, я долго не мог понять одной Вашей фразы: «Дать можно только богатому и помочь только сильному»... Странные слова. Я раньше думал, что это неизжитое до конца ницшенанство Ваше: слабые и неудачники должны погибнуть - в этом, дескать, любовь к человечеству. Но теперь понял: слова эти - о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы - не помогли. А значит - виноваты, что Вы не удержались, не - зацепились...

- «Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час - сама расплету, расплещу, распущу: песню отдам ветрам, пряжу - гнездам. Это будет час рождения в другую жизнь...»

- Мы начали разговор, помните, со славы. Если б Вы знали, какова она теперь у Вас!

- «Добрая слава? Добрая слава: один из видов нашей скромности - и вся наша честность...»

- И - последний вопрос, Марина Ивановна. А если каким-то чудом всё началось бы сначала? Что бы Вы, Марина Ивановна, зная все наперед, пожелали бы себе? Себе, стране?

- «Себе - отдельной комнаты и письменного стола. России - того, что она хочет...»

Дата добавления: 2015-09-01