Смерть меня подождет 11 страница

Вот впереди показывается наносник, мы настораживаемся, беремся за весла, начинаем биться с течением. Плот послушно обходит кривун, и мы видим: что-то черное вдруг вынырнуло из воды в середине наносника, отряхнулось, кажется, и снова окунулось в воду.

-- Глеб! -- вырывается у меня, и мы молча, без сговора, налегаем на весла, пытаясь прибиться к левобережной стене леса, хватаемся за кусты, пока не останавливаем плот.

С большим трудом нам удается подобраться к наноснику снизу. Он весь дрожит. Пробираемся по скрюченным стволам к переднему краю, но здесь нас поджидает разочарование -- мы находим только фуфайку, навитую на поторчину. Значит, трагедия разыгралась где-то выше по реке, там его и раздела вода.

Мы садимся на бревно. Василий Николаевич закуривает, сдвинув в раздумье тугие брови

После небольшой передышки возвращаемся на плот. Вода быстро идет на убыль. Пунктирами уже обозначились берега, вот-вот оскалятся каменистые перекаты. Ветерок все тот же, встречный, несет с далеких низовий сухой пахучий воздух, опаленный зноем равнины.

Собаки на плоту вдруг всполошились, торчмя подняли уши -- так бывает с ними, когда они слышат подозрительный звук. Но вот они подняли настороженные морды и замерли, хватая воздух широко раскрытыми ноздрями. Затем Бойка перевела вопросительный взгляд на Василия Николаевича, пытаясь что-то сказать умными глазами и, видимо, по-своему, по-собачьи, удивляясь нашему спокойствию.

-- Зверь где-то близко живет, -- сказал Василий Николаевич и пригрозил собакам пальцем -- дескать, успокойтесь. Но они продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу ветру. Плот выплыл за край леса, и мы оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои облезлые спины.

Мы уже проплываем тиховодину, когда справа доносится приглушенный стон и что-то взметывается белым лоскутом на последней коряге. Собаки бросаются к краю плота, замирают. Мы настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась человеческая рука!!!

Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота на краю слива.

-- Держи! -- кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя телогрейку, а в глазах какая-то отчаянная решимость.

Он хватает конец причальной веревки, прыгает с ней в воду. За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится, тяжело машет руками, пытаясь добраться до коряги. Я теряю силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает, что может случиться с Василием, если он упустит конец веревки, и со мной.

Все это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.

-- Пускай! -- слышу голос Василия Николаевича.

Он уже на краю коряги, оседлав толстый сук, тянет веревкой плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.

Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати метрах от нас, на этой же коряге, -- привязанный человек. Нас охватывает чувство радости. Это -- Глеб, но узнать его невозможно. Мы не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы выразить сейчас наше состояние. Хочется скорее пригреть его, убедить, что он спасен.

Мы подтаскиваем ближе плот. Я все еще не могу признать в этом еле живом человеке Глеба. Парень почти голый. Вода сняла с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к коряге. Он весь посинел, губы перекосило страдание. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается нечленораздельный звук, как мычание, но в нем радость надежды. Он пытается улыбнуться, но из глаз текут слезы...

-- Ну-ну, не плачь, Глебушка, -- слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать еще что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.

Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: "И у худого человека бывает счастье".

...Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костер, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришел в себя, медленно жует лепешку, но все еще дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трет шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чем не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.

Солнце опускается к горизонту. Придется ночевать здесь.

Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.

-- Вот видишь, друг, когда ты один -- дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперек пошел, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно...

Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмется к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:

-- Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?

Глеб утвердительно кивает головой.

-- Так что же ерепенишься? От Глухова сбежали тут уперся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот еще горячей лепешки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши еще подложить? Ешь, скорее согреешься.

-- Мне бы вот еще закурить, -- тихо говорит Глеб.

-- Дадим. А скажи-ка, -- допытывался Василий Николаевич, -- сколько лет ты так вот шатаешься?

-- Долго рассказывать... Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.

-- А в экспедицию чего пошел?

-- Думал, тут легче.

-- Ну и как же?

-- Один черт!

-- Не понравилось?

-- Все это не то.

-- Нет, не один черт, тут хуже, а главное -- некуда податься. Это ты понял теперь? Один -- погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь -- придется работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас -- один за всех, все за одного.

Тот смотрел на Василия Николаевича удивленными глазами и, вероятно, думал: "Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?"

Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем веревку. Василий Николаевич хочет из нее сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.

В долину незаметно спускается прохладный вечер.

Я встаю -- размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому...

Вот предо мною далеким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать ее.

Я ушел далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом...

-- Ну вот и готовы лапти, -- возвращает меня к действительности Василий Николаевич, -- отплясать, что ли, на радостях!

Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать...

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит легкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лежа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провел почти двенадцать часов в беспокойном сне.

-- Как дела, Глеб? -- спрашиваю я.

-- Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего...

-- Идти сможешь?

-- Пойду...

За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием...

Еще солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом -- след пронесшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождем, размякла, вспухла, болота разлились озерами. Куда ни ткнешься -- вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.

Нас встречают жители стоянки.

-- Живой! -- кричит Улукиткан, увидев Глеба, и, здороваясь, долго держит его руку, все еще не веря своим глазам. -- Это как же? -- удивляется он.

-- Что вы на тот свет меня сталкиваете, не хочу, вот и все! -повеселев, кричит Глеб.

-- Правильно, Глебушка, -- заступается Василий Николаевич. -- Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы непочатый край!

Трофим, обняв Глеба, тискает его в каком-то безудержном порыве. А тот, обрадовавшись такому радушному приему, дико гогочет, широко разевая зубастый рот. Освободившись из объятий, он заголил рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.

-- Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!

Ошеломленный появлением "утопленника", Трофим поглядывал то на нас, то на Глеба.

-- Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет, поживи еще, поживи, -- говорит он улыбаясь. -- Наделал ты хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам, чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!

-- Однако, счастливый, рубашка на тебе, смерть не берет, -- говорит, ощупывая Глеба, Лиханов. -- Там, смотри, на лиственнице Трофим что-то писал про тебя, ходи и читай.

Я пошел вместе с Глебом. На толстой лиственнице была стесана кора и сделана надпись:

"ЗДЕСЬ 12-го ИЮНЯ 1951 ГОДА УТОНУЛ РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ ГЛЕБ БЕЗРУКОВ. ЕГО ВМЕСТЕ С ОСТРОВОМ СМЫЛА ВОДА".

Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого слова, проверял, не вкралась ли какая ошибка, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом:

-- А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по месту жительства, с того света, получать придется?..

-- Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на старую стежку не выйти, будешь кулаком слезы вытирать, -- говорил подошедший к нам Трофим.

III. Перед нами Становой. Глеб не унимается. Ненастье над перевалом. Чудесный альбинос.

Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за счет исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное поле, заваленное огромными деревьями, принесенными рекою с вершины. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо унести их дальше сможет только новая большая вода. На последнем километре в Лючи вливается несколько рукавов из Зеи, это серьезное предупреждение, что скоро район слияния рек подвергнется большим изменениям, на "торжественном" начале которых нам довелось присутствовать.

Пустынно стало на устье Лючи без острова. Почему-то подумалось: куда девались его обитатели, считавшие остров своей родиной? На его берегах жили беззаботные кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались пеночки, дрозды. У изголовья, на полузасохшей лиственнице с обломанной вершиной, было гнездо скопы ("рыбака"). На острове у всех пернатых обитателей имелись свои излюбленные места на вершинах елей, на тополях, откуда разодетые синицы встречали песнями восход и провожали солнце. Там был свой маленький мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот его не стало.

Надо идти. Но Глеб совершенно босой, а из запасной обуви ни одна пара не лезет на его "медвежью лапу". Опять забота Василию Николаевичу. Он что-то кроит из брезента, пришивает выпрошенную у Николая лосину и явно досадует на Глеба. А тому хоть бы что: кажется, повторись наводнение, он и с места не сдвинулся бы...

На второй день, шестнадцатого июня, когда уровень воды в Лючи упал до летнего, наш караван перебрел реку и по проложенной нами в прошлом году тропе благополучно добрался к вечеру до подножья Станового. Тут все памятно, знакомо. Василий Николаевич даже опознал недогоревшие тогда головешки дров. Палатки, пологи поставили на прежних местах, и вдруг показалось, будто мы и не уезжали со Станового.

Снова любуемся его бурыми скалами самых причудливых форм, их величайшим хаосом. С поднебесной высоты падают ручейки, разбиваясь на каменных глыбах в миллионы сверкающих брызг и окутывая гранитные стены легким паром. Закинув голову, вижу вверху иззубренные края откосов, за ними острые гребни, все в развалинах. А еще выше, за широким снежным плащом, в безоблачном небе -вершины главного хребта. Мертвенно-серые, они кажутся доступными только солнцу.

Ощущение великой радости, что ты почти достиг желанного, охватывает меня. Становой и на этот раз поразил всех нас своей дикостью. С первого взгляда кажется, будто ты ничего более грандиозного и не видел.

Мои мысли уже там, на высоте, среди каменных конусов, цирков и скал, нависающих над глубоченными пропастями. Желание скорее проникнуть туда все сильнее овладевает мною. Еще два-три дня, и мы испытаем свое счастье.

Есть минуты, когда самые сложные ситуации предстают перед тобою в розовом свете. Сегодня все кажется доступным.

Где-то за горами в безмолвии гаснет закат. Меркнет небо. Загораются светлячки звезд. В тесном ущелье ночь, убаюканная мелодичным шепотом колокольчиков да поздней песнью дрозда.

В темноте под сводом старых лиственниц -- лагерь, освещенный костром, -- удивительное зрелище. Пляшут тени стволов, как живые колышутся палатки, в бликах пламени ломаются лица людей. В воздухе дразнящий запах густого варева. Трофим возится с тестом. Улукиткан мастерит из тальника хомутики для оленей. Глеб спит. Лиханов пасет стадо. Собаки наблюдают, как Василий Николаевич печет лепешки, складывая их стопкой поодаль от огня, ждут, когда он вспомнит про них.

-- Как думаешь, завтра на перевал пойдем или тут дело есть? -спрашивает Улукиткан, поворачивая ко мне загорелое лицо.

-- Видимо, задержимся. Через месяц сюда придут нивелировщики, им будет очень трудно идти через Ивакский перевал, круто и высоко. Надо обследовать вершину левого истока. Помнишь, мы в прошлом году с гольца видели там низкое место, может, пропустит.

-- Что ты! -- протестует проводник. -- Если бы пропустило, эвенки давно там ходили бы.

-- Пусть кто-нибудь завтра сходит, посмотрит, а я поднимусь на правобережную вершину, взгляну сбоку на хребет, есть ли проход по нему.

-- Старика не берешь?

-- Пойдем, если охота.

-- Как неохота, если надо.

-- А мы с Трофимом прогуляемся по истоку, -- говорит Василий Николаевич.

-- Вот и хорошо, завтра у нас будет полностью занят день.

Незаметно подобралась и полночь. Когда ложились спать, сквозь поредевшие кроны просачивался серебристо-дымчатый, похожий на туман, свет. Скалы придвинулись, потеряв свой грозный облик.

На рассвете ко мне под полог приполз Трофим.

-- Вести какие? -- встревожился я.

-- Нет. Пусть Глеб идет со мною, что ему бездельничать, а Василию поотдохнуть, у него нога поранена.

-- Боюсь, как бы парень тебе обузой не был, возьми Николая.

-- Уж как-нибудь я с ним справлюсь.

-- Справишься? Сам-то ты как себя чувствуешь? -- спросил я серьезно.

-- Неплохо. Походы меня не утомляют.

-- И все-таки тебе надо беречься. -- И мы выбрались из-под полога.

Предложение Трофима не обрадовало Глеба. Он нахмурился, неохотно собирался, делал страдальческое лицо, но, не найдя сочувствующих, ушел, волоча за собою ленивые ноги.

-- Какой это люди, тьфу!.. -- сплюнул в сердцах старик, шепотом бормоча проклятия.

Синее небо все в белых барашках. Восход тихий, нежно-розовый, ветерок чуть колышет воздух. Какое благодатное утро!

Мы уже готовы были переходить реку, как из стланиковой чащи вышла Майка. За ней высунулся Баюткан.

-- Друзья пришли! -- кричит Василий Николаевич.

Улукиткан сбрасывает котомку, достает из потки сумочку с солью, кормит свою любимицу, затем осторожно подходит к Баюткану, вытянув далеко вперед приманку. Тот пугливо отскакивает, дико косится на старика. Но соблазн велик. Точно убедившись в благих намерениях человека, с осторожностью берет лакомство и тут же исчезает. Следом за ним убегает и Майка.

Я не могу понять, но что-то есть общее в уже повзрослевшей Майке с этим полудиким оленем. Боюсь, как бы она не одичала, сдружившись с ним.

Мы со стариком переходим два истока, исчезаем в глубине ущелья. Весь день бродим по отрогам. Этот поход не рассеял сомнений и никаких изменений не внес в наши планы. Мы видели только южные склоны хребта, но они не давали полного представления об этих горах.

На табор явились на второй день к вечеру.

-- Чего это вы так долго задержались? -- встречает нас Василий Николаевич, и я по тону его догадываюсь, что какая-то новая беда стряслась с жителями нашей одинокой стоянки.

-- Что случилось?

-- Трофим вчера не вернулся, нет его и сегодня.

-- А где Глеб?

-- Он тут. Да разве от него добьешься чего-нибудь путного, затвердил -не знаю -- и все! Из палатки вылез Глеб.

-- Ты где бросил Трофима? -- спрашиваю.

-- Не маленький он, что его бросать, сам ушел, а куда -- не знаю.

-- Но вы же пошли вместе в вершину ключа, почему же ты вернулся один? Что случилось?

-- Да что вы пристали, будто я украл или убил кого?!

-- Еще бы этого не хватало! Где Трофим, отвечай! -- и я чувствую, как мною овладевает гнев.

-- Говорю, не знаю, -- упрямится Глеб. -- Я остался отдыхать, а он не захотел, ушел дальше... Ну, я и вернулся.

-- Почему же вернулся?

Глеб молчит, неуклюже переступает с ноги на ногу и смотрит на меня открытыми глазами.

-- Искать надо, обязательно искать, может, беда какая с ним. -Улукиткан пронизывает недобрым взглядом Глеба и добавляет сердито: -- Какой худой люди есть. Собаку и ту нельзя бросать тайге, а ты товарища оставил!

-- Я уже готов, сейчас Николай допечет лепешки, пойду на розыски, -говорит Василий Николаевич.

-- Пойдем вместе... Глеба прихватим с собою и там на месте устроим ему суд, если что случилось с Трофимом...

-- Никуда он не денется, а возьмем -- еще горя наберемся, -- протестует Василий Николаевич.

Глеб молчит, ему неловко. Он, как гусак, молча топчется на месте.

-- Не научила тебя, Глеб, река, а, казалось бы, на коряге нужно было крепко подумать, как жить дальше. Тебя ведь не бросили в беде, а ты что сделал? -- спрашиваю я.

Тревожные мысли овладевают мною. Я знаю прямую, бесхитростную натуру Трофима. Он не мог оставаться молчаливым свидетелем лени и безразличия Глеба, и на этой почве могли между ними возникнуть недоразумения. А разве мы знаем, на что способен Глеб? При этой мысли меня всего обдает жаром.

Надо торопиться.

...Василий Николаевич уже стоит с рюкзаком за плечами. Не хочется покидать лагерь и тепло костра, а при мысли, что ты должен сразу погрузиться в мокрую чащу, -- по телу пробегает холодок. Но идти надо. Если с Трофимом что случилось, он ждет нас.

Вот готов и я. За плечами котомка, карабин, в руках сошки. Еще несколько глотков горячего воздуха, и мы покидаем стоянку. Но что это? Собаки вдруг насторожились, затем обе бросились напрямик через кусты, к истоку.

Мы задерживаемся. Из чащи показывается Трофим. Он еле передвигает ноги, сгорбился и, кажется, если бы не посох в руках -- давно бы свалился. Одежда на нем изорвана, мокрая, лицо, запятнанное оспой, осунулось. Видно, что сил у него уже нет и ведет его только воля.

-- На кого же ты, браток, похож, истинный бродяга! Увидела бы Нина! -говорит Василий Николаевич, стаскивая с него котомку.

-- Дай душу отогреть, а потом о Нине будем думать, -- отвечает тот, а сам весь дрожит, как осина на ветру.

Он протягивает посиневшие руки к костру, хватает открытым ртом тепло и настороженно ловит мой взгляд, как бы пытаясь угадать, знаю ли я, что произошло. Рядом со мною стоит смущенный Глеб. Он не отрывает глаз от Трофима и тоже что-то пытается угадать по его усталому лицу, но тот не желает даже взглянуть на него.

-- Тут по ущелью ни за что не пройти нивелировщикам, -- говорит Трофим, -- куда ни ткнись -- завалы, россыпи, а в сторону никуда не свернешь, скалы...

-- До вершины ходил? Там низкий места?

-- Нет, Улукиткан, туда не ходил, но, видно, место низкое. Только до него все равно с оленями не добраться.

-- А почему с тобою не пошел Глеб, что случилось? -- не выдерживаю я.

-- А он сам разве не рассказывал?

-- Говорит, что ты не захотел сесть с ним отдыхать, ушел вперед, а он не смог тебя догнать.

Трофим молча, в упор, смотрит на Глеба, и я замечаю, как вздулись желваки на его сжатых челюстях.

-- Что же у вас случилось? -- допытываюсь я.

-- Все это ерунда... Не стоит говорить. Плохо вот, что не нашел прохода, весь изорвался, измучился...

-- Ладно, пойдем через Ивакский, -- говорю я. -- И на сегодня хватит об этом. Хорошо, что все собрались. Надо отдохнуть. Утро вечера мудренее. Ты, Василий, снимай котомку, сообрази что-нибудь поесть.

-- Что сообразить, если мяса нет? Сейчас баранинки бы, другое дело, -отвечает он с упреком, но тут же начинает суетиться у костра.

Трофим спустился к реке, разулся и, сняв рубаху, начал полоскать ее в мутной воде. Глеб не сводил с него глаз, и я видел, как его лицо, словно от какого-то внутреннего накала, краснело, как тяжело он дышал, борясь с непрошеными, вдруг нахлынувшими на него, мыслями... Я впервые видел его в таком состоянии и не мог разгадать, что копится в его душе.

Вот он шагнул от костра к берегу и вдруг остановился, видно, хотел повернуть обратно, да ноги заупрямиллись, зашагали к реке. Мы насторожились, еще не понимая, чего он хочет. Одно было ясно, что все это имело прямую связь с событиями, разыгравшимися вчера в ущелье восточного истока.

Трофим, несомненно, слышал, как приближался Глеб, шаркая ногами по гальке, как остановился возле него. Но даже не обернулся. А парень стоял перед ним с опущенными руками, покорный, мрачный. С минуту длилось томительное молчание. Но вот Трофим приподнялся, стал не торопясь выкручивать рубаху. Что ему сказал Глеб -- мы не расслышали, но тот вдруг повернулся к нему и, широко размахнувшись, ударил его по лицу туго скрученной рубахой.

Глеб пошатнулся, взмахнул руками, рванулся было вперед, но Трофим повторил удар. Из-под ног парня выскользнули камни, тело изогнулось, в последней попытке удержаться, и он упал в воду, подняв над собой столб брызг.

Трофим, все так же не торопясь, поймал Глеба за ноги, помог ему выбраться из воды, оттолкнул от себя.

-- Рано совесть размотал, хорек бесстыжий даже не краснеешь, -- сказал он, доставая кисет,

За внешним спокойствием Трофима пряталась буря. Это было видно по вспыхнувшим на лице багровым пятнам, по тому, как дрожали его руки. Давно я не видел Трофима в таком возбужденном состоянии, но необыкновенная внутренняя сила сдерживала гнев этого человека.

Глеб стоял мокрый, жалкий, одинокий. С его одежды ручьем стекала вода. Внезапно Трофим повернулся к Глебу, бесцеремонно стащил с него мокрую телогрейку, выжал из нее воду и подошел к костру.

Он не оправдывался. А люди в ожидании молчали, все еще находясь под впечатлением этой неприятной сцены. И Трофим не выдержал, пояснил сдержанно:

-- Вчера отстал с продуктами, сожрал все один и дальше не пошел. Пусть знает, что стоит в тайге кусок лепешки.

Что Трофим вернулся голодным, было видно по тому, как много и жадно он ел за ужином.

А тем временем густой туман воровски, незаметно сполз с утесов на дно ущелья, и черная темень окутала лагерь. Я задержался у костра за работой. Надо было приготовить очередную радиограмму в штаб и ответить начальникам партий на их запросы. Улукиткан починял свое седло. Рядом с ним сидел Глеб. На его сумрачном лице плясали кривые блики пламени.

-- Слушай, Улукиткан, почему на меня все нападают? -- спросил он тоскливым голосом.

Старик отложил седло, посмотрел на него долгим, пытливым взглядом.

-- Зачем пришел к нам в тайгу? -- вдруг спросил он. -- Если твои руки от работы бегут шибче ног и друг тебе не надо -- пропадешь тут, как коршун без крыльев. И во рту у тебя не язык, а бешеная собака, я думаю. Научись молчать.

Улукиткан отвернулся от Глеба, считая разговор законченным, снова взял в руки седло. Но его последняя фраза глубоко запала в моей памяти. Мне даже показалось, что я сделал большое открытие: "Научись молчать" -- вот еще одна древняя народная мудрость, не потерявшая и теперь своей свежести.

Умей молчать, когда трудно!

Через полчаса лагерь засыпал. Из далеких равнин набегал теплый ветерок, шелестя сонливой листвой. Погас и костер. Возле него сидел Глеб, одинокий, как пень в степи, забытый всеми. Мне было жаль его, но я подумал: пусть остается, пусть до конца выпьет горькую чашу раздумья.

Но когда засыпал, я услышал голос Трофима:

-- Иди, черт поперечный, ко мне в полог. Тебя, шкодина, даже на ночь никто не позвал...

И я слышал, как мягко шел Глеб к пологу Трофима, как раздевался, укладывался спать и как скоро они оба мирно захрапели.

Рано утром олени в сборе. Минут десять тратим на поимку Баюткана. И так каждый день. Но Улукиткану это нравится. С каким азартом он гоняется за ним, устраивает ловушки, грозится расправой, но, поймав, он пальцем не тронет его и непременно положит на губу оленя щепотку соли. Баюткана он любит за дикость, за гордый нрав, да и тот привязан к нему. Иногда сам подходит и начинает чесать искусанные паутами губы о спину старика, и тогда плоское лицо проводника необычайно добреет.

Караван трогается. От стоянки в глубь гор бегут затесы, сделанные нами в прошлом году, когда искали Ивакский перевал. Под ногами тропка. Она приводит нас к броду через левый исток, взбирается на возвышенность, и мы без приключений добираемся до ключа Тас-Балаган. Прозрачная стеклянная струя падает с бешеной высоты и только тут внизу, достигнув ложа ущелья, отдыхает на белом песке в глубоких заводях.

Снова любуемся гигантской скалою, что поднимается на несколько сот метров в небо сразу за Тас-Балаганом. Ее темные стены, отполированные ветрами, угрожающе нависают над нами. Незнающему человеку ни за что не догадаться, что именно здесь, по-над скалою, лежит путь к перевалу. Даже такому опытному проводнику, как Улукиткан, далось это открытие после долгих и трудных поисков.

Не смолкает крик проводников. Солнце высоко, тепло, природа нежится в пахучей зелени. Глаза радует бездонная синева неба и оставшаяся позади даль, повитая тончайшей лазоревой дымкой.

Через полтора часа мы выбрались на первую террасу и раскинули свой табор под знакомой елью, где жили в прошлом году. Улукиткан занялся делами на стоянке, остальные с оленями отправляются за оставшимся под скалою грузом. Я до обеда решаю пройти вперед -- прорубить проход.

Со мною увязался Кучум. Он за последнее время окреп. Длинная черная шерсть, расчесанная ветром и чащей, лоснится, и как кстати на его широченной груди белая манишка, а на передних ногах -- белые чулки. Как гордо он носит в легком беге свой пушистый хвост, загнутый крючком на спину.

За ельником меня встречает нежный запах рододендрона. Как приятен он здесь, среди сырых скал! Я взбираюсь на прилавок, рву, вернее, наламываю целую охапку этих светло-розовых цветов, оставляю их на тропе, иду дальше.

По пути захожу полюбоваться водопадом. Тугой струей вода вырывается из-за верхней грани второй террасы, разбивается в пыль о выступы скал, подстерегающих ее снизу. Густые пары окутывают мрачную щель водопада. Но какое это чудесное зрелище в солнечный день! Сколько красок, и как удачно они мешаются, порождая новые и новые цвета, то нежные, то яркие, то еле заметные глазу!

Выбравшись на верх второй террасы, я услышал короткий, но тревожный крик птицы: это копалуха предупреждала свое семейство об опасности. Птица, пользуясь полуденной тишиною, может быть, впервые вывела птенцов на зеленую площадку. Надо же показать им местность, научить искать корм, разбираться в звуках, внушить им, что окружающий мир полон врагов и что даже тишине не следует доверяться. Много забот у матери, пока повзрослеют птенцы.

Я подумал: хорошо, что где-то отстал Кучум, иначе встреча кончилась бы большой неприятностью, и прежде всего для цыплят.

Но где же затаилась копалуха? Глаза внимательно обшаривают площадку, заросшую мелкой травой и усыпанную камнями, да разве увидишь на этом серо-зеленом фоне затаившуюся птицу! А ведь она тут где-то близко и, вероятно, следит за мною.

С минуту продолжается наш молчаливый поединок. Но вот неожиданно вздрогнул кустик травы, и там вырос настороженный силуэт птицы с вытянутой шеей.

"Ко... ко..." -- слышится ее отрывистый говорок, и тотчас же рядом с ней зашевелилась трава, и я вижу цыплят -- светлые пушистые комочки. "Ко... ко..." -- повторяет мать и ведет свое семейство к кустам.

Дата добавления: 2015-09-05