Часть третья. Голос Маши: «вот он, наш хорошенький, вот он, щекастенький! »

Голос Маши: «Вот он, наш хорошенький, вот он, щекастенький!»

Голос Нины: «Ты лежи, Тома, не волнуйся, мы сами...»

Галина Дмитриевна. Маш! Поверни-ка!.. Ух ты, пупс какой! Хорош!..

Ива (с тазом). Никогда так близко не видела мла­денцев...

Лавра. Какое сегодня число? Может, нацарапаем на вагоне: здесь родился мальчик Вася Есенюк!

Саввишна (на тамбуре.) Господи! Да что ж не скажет никто ничего? Глазком бы одним взглянуть!.. Паш!.. Душно!..

Федор Карлыч. Вот вам и великое противостоя­ние, а? (Лавре.) Знаете, из вас бы вышла хорошая мед­сестра.

Лавра. Да?.. А чего ж, может, и придется еще, вон сколько раненых везут... Я вообще аккуратно работаю, когда в настроении... Паш! Чего ты? Иди! Можно те­перь.

Есенюк. А?..

Федор Карлыч. Да, можно, все в абсолютном по­рядке.

Есенюк. Чего?

Федор Карлыч. Идеальные роды, военные, ать-два!..

Лавра. Да иди, слышишь?..

Федор Карлыч. Спать ей не давайте, пожалуй­ста.

Есенюк. Идти? А чего говорить?

Лавра. Здрасте! Очумел совсем! Идем!.. Поздравь жену-то! Поцелуй! Сын ведь! Сам говорил: Василек, Ва­силек!..

Есенюк. Да это Василек-то Василек, а уж покрепиться не могла, покуда доедем...

Лавра. Во! Папаша молодец! Родить — не годить!.. Ну-ка, пропустите нас!... Фуражку-то сними! (Ведет Есенюка.)

Глухонемой, улыбаясь, дарит Есенюку игрушку.

Есенюк. А, спасибо, убогий, ладно!

Галина Дмитриевна. Весь в тебя, Паш! Выли­тый!..

Саввишна (стучит в стенку). Одним бы глазком!.. Люди!.. Люди... Люди!

Старуха. Что ждет этого ребенка, о бог, бог!

Маша (прислушивается). Тихо! Саввишна, что ли? (Стучит и кричит Саввишне.) Саввишна! Эй! Саввишна! Это я, Маша!.. Хорошо все! Отошло как надо, парень на загляденье!.. И Тамарка молодец! Не переживай! По­плачь там себе потихоньку!.. Слышишь? Остановимся, покажем тебе!.. Ива! Девочки! А кипяточек есть? Дайте чайку доктору.

Ива (кричит Саввишне). Не волнуйтесь, все хорошо. Здоровенький! Крепкий!

Федор Карлыч. Скажите — не меньше десяти фунтов...

Ива. Десять фунтов! Большой! На отца похож!

Саввишна. Чего? Не слышу я ничего!.. (Плачет.) Паш! Останови ты вагон! Умру я!..

Ива (тихо). Ребенок — вот что! Ребенок — это идея!..

Маша. Нет, все ж русская баба есть русская баба! А? Испокон веку и в поле рожали, в борозде, и пуповину сами перегрызали, и ничего! Русская баба все вынесет! Это вот новенькие наши теперь повырастали нервные да ученые...

Галина Дмитриевна. Ничего, новенькие тоже ничего! Ничего!

Лавра. Да чего там! Ученые-то ученые, а комплек­ция, а эти... как научно сказать?.. Головы ученые, а та­зы все те же!.. А, Маш?

Смеются.

Галина Дмитриевна. Вы, чем смеяться — при­мер берите! Теперь прирост нужен, как из пулемета надо рожать.

Маша. Да! От кого только?..

Лавра. Да найдем, Маш, чего там! (Хлопнула Глу­хонемого по плечу.) А, Герасим?..

Ива. Я сколько раз просила!..

Лавра. Ладно, ладно, шучу!..

Нина. Как нарочно, такой-то славненький! Сань, ты видела?

Саня. Видела. Обожди...

Старуха. О господи, что ждет этого ребенка?..

Лавра. Ну вот, тоже голос из провинции! Вырас­тим!..

Маша. Вот именно! Здоровей будет!..

Старуха. Никто ничего не говорит, я вообще могу сойти с этого поезда...

Галина Дмитриевна. Да, когда-нибудь мать ему расскажет, как он родился.

Маша. Ничего! Сообща выходим! Родила же? В порядке!..

Лавра. Да мы тут еще месячишко проедем, не толь­ко рожать — хлеб станем сеять!

Маша. Коров заведем! (Смеется.)

Нина. Коров не коров, а зря вот ту козочку-то не взяли, помните?

Лавра. А еще полгодика протелепаемся, то на этих-то, что в домах живут, пальцем будем показывать!

Галина Дмитриевна. Ох, сколько раз в жизни вспомним мы еще этот эшелон!

Катя. Вот так мой дорогой вот такие у нас дела все мы едем и едем и мне кажется мы уже всю жизнь живем в этом вагоне и ничего другого не бы­ло и не бывает... и хоть бы кто сказал сколько ещё ведь так не может продолжаться так мучиться что­бы ничего не дождаться этого не может быть ты меня прости я знаю вам еще тяжелее прости я ви­новата я и себе стала в тягость и другим так нель­зя я понимаю но ты не бойся за меня теперь я тебя не подведу...

Саввишна. Душно!.. Водички дайте!.. В сундучке там, в зелененьком, наготовлено все... душно! Водички!.. Сколько я вам воды-то в жизни переносила!.. Волгу!..

Саввишна стонет, женщины смеются.

Голос Тамары: «Чудной он... Вот тебе и Василек...»

Голос Есенюка: «Василек-то Василек, да лучше б до места потерпеть».

Голос Тамары: «Глупóй ты у меня... Глупóй... Мама-то не про­стынет?»

Голос Есенюка: «Сама ушла: душно! душно!.. Я тулуп дал».

Голос Тамары: «Что я без нее-то?.. Ты не уходи, Паш».

Голос Есенюка: «Да я здесь, ты что!»

Лавра. С Есенюка причитается!.. Паш! Слышишь?..

Маша. А Тамарка-то и впрямь молодец! И покри­чала-то всего ничего!.. А, доктор?..

Федор Карлыч. Идеальная родильница, да...

Маша. Я всякий раз вою! Двойняшек вот когда сво­их-то — всей родилкой меня держали!..

Лавра. А я своего заморыша? Такое орала — врачей потом стыдно было!

Галина Дмитриевна. А я с Людмилой, помню, измучилась, — не дай бог!

Маша. Ну что? Чего бы перекусить, а? Ребята, по­ели вы? Давайте-ка!

Голос Есенюка, Тамаре: «Ты не спи, не велел Карлыч, слышишь?»

Голос Тамары: «Я не сплю. Чего будет-то с нами, Паша?»

Голос Есенюка: «Ладно, дай вдох-выдох сделать, все будет».

Голос Тамары: «Доехать бы только!»

Голос Есенюка: «Доедем!..»

Саввишна (стала на колени, раздирает на себе одежду, стучит). Доченька!.. Внучек!.. Родимые мои!.. Пустите!..

Голос Тамары: «Паш, мама вроде?..»

Маша. Саввишна, что ли, опять?.. (Прислушивает­ся.) Саввишна! Эй!.. (Всем.) Не померла бы она у нас там... Саввишна!

Галина Дмитриевна. Как назло — не останав­ливается.

Маша. То-то что! Туда не проберешься сейчас, на тамбур.

Саввишна (хрипит). Сгрызу все! Вагон прокля­тый!.. Деточки мои!.. Внучек!.. (Ее не слышно.)

Федор Карлыч. Ей бы нужно укол, помочь... вот... хотя бы... (Достает лекарство.)

Маша. Там-то ей вообще лучше, на воздухе, сама говорила. Ну, остановимся — проведаем.

Саввишна. Встану! Разбей бог!.. Пустите!.. Сойти дайте!..

Нина. Мне-то чего поесть?

Старуха (вдруг). Что вы сидите! Что? Может, че­ловек умирает, человеку плохо? (Вцепилась в Лавру.) Что?

Голос Тамары: «Паш, что там?..»

Лавра (Старухе). Ну вы-то что? Успокойтесь!..

Старуха. Бросают старух как собак!.. (Плачет.)

Маша (у двери, кричит). Саввишна! Эй! Саввишна!.. (Всем.) Тихо!.. А ведь не слыхать ее...

Галина Дмитриевна. Что же делать?

Вдруг встает Катя, берет у Карлыча лекарство и одним махом взле­тает на нары.

Нина. Куда она?..

Маша. Катя!.. Стой!..

Лавра. Ты что?.. Ты что, Катька? Сорвешься!..

Галина Дмитриевна. Катя! Катя, осторожнее!.. (Нике.) Не бойся!..

Под дождем Катя выбирается на крышу. Все замерли. Из окна ее подстраховывают. Она на четвереньках ползет по крыше и начинает спускаться на тамбур. А в это время Саввишна с последним хрипом «родимые мои» приподнимается на коленях и падает головой в пол. Катя в ужасе отстраняется. Гремит поезд...

Гремит поезд. В темноте на тамбуре едва различимо прикрытое рого­жей тело Саввишны. Теснее прежнего сидят женщины вокруг печки. Лавра обняла Нину, Глухонемой — Иву, Галина Дмитриевна — Саню, Старуха — Оську. Катя, обняв Нику, сидит с ним поодаль, на своем месте. Ирина и Володя тут же. Чуть в стороне от всех съежилась Люся. Есенюк по-прежнему возле Тамары, только огонек лампы там едва теплится.

Люся (поет тихонько). А по утрам... они смеются... а по утрам... они смеются...

Маша (рассказывает). Ну вот, значит, живем мы там себе, на Украине-то, у дядьки, ничего не знаем, купаемся, бегаем, я озорница девчонкой была, ужас, а тут подсол­нухи как раз созрели, мы к дядьке на маслобойку, за се­мечками очищенными, все хорошо. И вдруг слух — идут! Немцы!..

Нина. И тогда — немцы?!

Маша. И тогда.

Люся. А по утрам они смеются... по вечерам... они смеются. И целый день... они смеются... и даже ночью они смеются...

Маша. Ну вот, и стали мы тикать. А ехать-то не на чем, до железной дороги далеко, и идем мы пешком, дорога длинная, широкая, пыльная — одно слово: шлях! Мать босая идет, стройная такая — она вообще краса­вица у меня была, волосы до колен, тогда-то длинные но­сили, как распустит, картина прямо, — ну вот, идет, а Ан­нушку на руках несет. Виктор, брат, тот жилистый был мальчишка, загорелый, ему ничего, а я толстая, ноги сби­ла, все потерла себе, — Тумбой меня дразнили. Вот по­садит меня Витька на закорки, пронесет немножко, но где там, тяжело!..

Люся. Им говорят: вы что смеетесь? Такая жизнь, а вы смеетесь... Такая жизнь... а вы смеетесь... вы что же, люди... с ума сошли?

Володя. Ну что? Ира?

Ирина. Сейчас бы в школу! Я в школу хочу! (Плачет.)

Голос Тамары: «Паша! Обманываете вы меня!»

Голос Есенюка: «Да ну чего ты, Том! Лежи... Здесь я, здесь...»

Маша....И как мы ни просим, ни умоляем, ни на один поезд не сажают. Поездов-то тогда совсем мало бы­ло, а народу!.. Мать перед каждым вагоном на колени встает, Аннушку им протягивает: пожалейте! Да где там! И уж ни есть, ни пить на дороге, все съели, все выпили, будто саранча... И так шли мы пешком чуть не до Моск­вы. Сшила нам мать с Виктором из тряпья сумки через плечо, стали мы просить Христа ради, сами кормиться ку­сочками и мать кормить... Где-то еще, помню, пожили у хороших людей, пустили нас, да ведь кто хороший да пускает, у тех самих ничего нету... А уж и снег и мороз ударил, обувку тоже из тряпья сшили, идем...

Лавра. Господи, сколько ж человек может выдер­жать!..

Федор Карлыч. Человек может выдержать очень много. Очень.

Галина Дмитриевна. Особенно когда знает, во имя чего... Кажется, у Толстого где-то: если в тяжелом путешествии хочешь забыть о себе, возьми с собой ре­бенка...

Лавра. Ну не до бесконечности же!.. Эх, кончится все, разлепёшим мы этого Гитлера, буду я жить — чертям станет тошно! Все, что захочу! Уж я дорвусь!

Федор Карлыч (Галине Дмитриевне). О, как это верно! Ребенка! Чтобы не о себе, а о нем... Дети — это будущее? Значит, вы спасаете будущее. А?..

Лавра. Ну, мы-то тоже не рыбы какие-нибудь: отметали икру да брюхом вверх! Ради одних детей жить?..

Галина Дмитриевна. Никто не говорит — ради одних, но если дети в опасности?

Лавра. Все в опасности.

Ива (Лавре). Ну зачем вы всегда хотите казаться хуже, чем вы есть?

Нина. Ой, выжить бы! Только выжить!..

Старуха. Человек — не червяк, его дело жить, а не выжить.

Люся. А эти люди... они смеются. И по утрам... они смеются. По вечерам... они смеются. А что же делать! Они смеются...

Маша. Ну вот... Слушаете? Мать, значит, совсем не в себе стала: ругает нас, щиплет, даже укусит, бывало, — руки-то Аннушкой заняты. А Витька замолчал: молчит и молчит. С тех пор, между прочим, всю жизнь так и мол­чит, еле слова добьешься... Шли мы, шли, но вот сжа­лился кто-то, красноармейцы какие-то силой в вагон нас втиснули, ружьями грозили — и поехали мы! Вонь, вши, все друг на друге, мы с Витькой под нижней лавкой лежим — зато тепло!.. Но тут народ коситься стал, к матери приступает: что это за дите у тебя, гражданка, такое, ни есть, ни сискать не просит, не плачет, не скачет?.. Они-то подумали: может, спекулянтка, везет под видом ребенка муку или соль, тогда делали так-то. А мать как закричит: не подходите, не дам!.. Да они насели, отня­ли!..

Нина. Ой, господи!..

Маша. А как развернули, Аннушка-то наша там дав­но мертвенькая!.. Выбрось, кричат, выбрось, — но она не дала. Тогда нас всех выбросили...

Люся. А эти люди... Они смеются... Они смеют­ся...

Маша. Да... И никогда не забуду: входим мы все-таки в свой дом. А отец встает из-за стола в кухне нашей, пятится от нас и крестится, хотя вроде неверующий был. Мы-то, будто звери, по кастрюлям, к плите, а мать как бросит Аннушку на стол, будто полено застучало, как крикнет: «Вот! Всех тебе привезла!» — да так и упала столбом, как стояла...

Голос Есенюка: «Тома, ну чего ты? Томочка!»

Голос Тамары: «Паша, Пашенька! Что же она молчит...»

Голос Есенюка: «Не плачь, нельзя тебе... Едем! Тома! Доедем!»

Как она умерла, как хоронили ее — мы уже с Викто­ром не видали: на другой день отец отвез нас в боль­ницу с тифом. Тогда в больницу брали, если свою кро­вать привезешь: отец нас и повез прямо на кровати, на саночках... Так и болели мы на ней вдвоем. А верну­лись — нету ни мамы нашей, спасительницы, ни Аннуш­ки, отец все по субботникам, как раз субботники тогда начались. И стали мы сами жить, лета ждать. А пришло лето — лежали на солнышке, грелись, будто старички, молоденькую травку жевали. Так и выжили...

Нина. Ой, Маша!.. Ой!..

Галина Дмитриевна. Господи, сколько горя вы­несено! Какую жизнь наши люди заслужили! Ох!..

Маша. Ну-ну, чего вы! Я вам к чему рассказываю-то? Жить надо! Пострашней бывало! А сейчас? Тем каково, кто там остался? Кого жгут да расстреливают?.. Живой о живом думает!..

Галина Дмитриевна. Да, Маша, да!.. Я вам скажу... вот мы, наш вагон... Ведь мы были чужие друг другу, незнакомые даже... А теперь?.. Да, Ива?..

Ива. Я узнала о людях больше, чем за всю жизнь...

Лавра. Вон Карлыч раньше и зайти боялся. А? (Смеется.)

Галина Дмитриевна. Подожди, Лавра!.. А те­перь?.. Подумайте... Все дети как мои дети, все мы как сестры, больше чем сестры, мы как одна семья... Прав­да же?..

Старуха. О! Это стоило понять.

Федор Карлыч. Каждый врач вам скажет: в беде плохое портится совсем, а хорошее делается лучше...

Маша. Да, как родные, конечно!.. У меня вон Лена каждую минуту из головы не идет! Юрка!..

Нина. Ой, Юрик! Ваня там, Костя там и Юрик теперь там! Тот-то тихий, а этот буйный, сам на рожон полезет!..

Лавра. Да, правда, навсегда все друг про дружку знаем...

Галина Дмитриевна. Да, вот увидите, мы еще вспомним... этот вагон, эту войну вспомним как что-то... что-то...

Федор Карлыч (подсказывает). Великое противо­стояние.

Галина Дмитриевна. Да, может быть, именно как что-то великое, что было между нами... Ты понимаешь, Маш?.. (Нине.) Ты понимаешь?.. (Лавре.) Понимаешь? (Целует Машу.) Катя! Катюша! Иди сюда!..

Катя. Я здесь, здесь.

Маша. Правильно. Одно полено и в печке не горит, а два и в поле не гаснут...

Люся (поет). А эти люди, они смеются, они смеют­ся...

Ирина. Я ничего не знаю, Вовик, не умею... Мы ничего не знаем... А надо ж где-то быть, что-то делать!..

Володя. Ну-ну, ты что? Мы еще сделаем...

Ника плачет.

Катя. Ты что?.. Маленький мой, что ты вдруг?.. Все ведь хорошо теперь, правда?.. Ну-ну, маленький... Нет-нет, ты уже не маленький, я знаю, ты большой, ты мой помощник, ты все понимаешь. Ты меня прости... прости... я, больше не буду так... не знаю, что вообще было бы без тебя... Я не буду, просто что-то случилось со мной... я даже к дороге никак не могла привыкнуть: мы едем, едем, а я все чувствую: она железная, она тяжелая... Помнишь, когда я чуть не отстала?.. Меня звали, руки протягивали, а я оцепенела: колеса идут, идут, черные, ржавые, лязг, лязг!.. Ну не плачь, не надо... я больше не буду такой... Просто я его очень люблю, нашего от­ца... Когда-нибудь ты тоже узнаешь, как это — любить... Самое страшное в любви — разлука и неизвестность. Но ничего, ничего. Мы его будем ждать. Правда же? Сколь­ко нужно. Эта дорога кончится, мы приедем с тобой в маленький город... зима настанет... я пойду работать, а ты в школу, а по вечерам мы станем печку топить, бу­дем сидеть возле нее...

Ника (успокаиваясь). Как в вагоне?..

Катя (улыбается). Как в вагоне. Да, и будем ждать. Будем жить. Да? Другие же живут, правда?.. Главное — победить, все сделать, чтобы не было больше такого... Я научусь, честное слово, другие же могут, правда?.. Не горюй, мой маленький, не горюй, мы вместе, мы живы, мы все с тобой сумеем... спи, ладно? Спи...

Лавра. Кончится война, встретимся: тетя Галя, скажу, а в аптечке-то!..

Галина Дмитриевна. Ой, ну тебя, Лавра!.. А правда, как мы встретимся, что будет после войны?..

Ива. О! После войны должна быть такая жизнь, та­кая!..

Смеются. Свет медленно меркнет. Стук колес.

Люся. А эти люди, они смеются, они смеются...

Внезапный оглушительный взрыв. Тьма и вопль всех голосов сразу.

Дата добавления: 2015-09-05