Нельзя человеку быть серийным!

Татьяна многого не умеет: быть приятной, говорливой, ласковой с матерью. В ее незавершенности и непроясненности трепещет только ее сознание, не готовое соответствовать шаблону. Из ее души рождается внезапное чувство, при этом – на всю жизнь. Как из застывшего сердца Онегина происходит выстрел в друга: ведь это не сам Евгений стрелял, а долгие годы формировавшееся нутро нажало на курок, добилось своего. Из Ольги рождается другое – ничего, одно большое «ничего». Ведь, по Пушкину, брак с уланом – ничто длиною в жизнь, вполне обыкновенное, слов длинных не заслуживающее.

А Татьяна – творец: рациональным умом и литературными навыками всем нам известное (в семье ценят и берегут главные послания!) письмо Онегину не напишешь. Такое творчество не обязывает говорить стихами и придумывать романы. Казалось бы, читала сентиментальные книжки. Могла совсем дурочкой вырасти… Кстати, не русский ли она Дон Кихот в женском образе? Тот тоже читал сентиментальщину своего времени, чтобы вырасти в Рыцаря Сердца, способного – как Татьяна – быть искренним и смешным ради ежедневного, ежеминутного несовпадения с серийным «человеком толпы».

Сюжет почти теряется в потоке отступлений. Но с ними приходит понимание главного закона литературы. Истинное художественное произведение, конечно, доступно в пересказе, проясняется в нем. Но по-настоящему живет в новом чтении, в возобновлении своего течения в нашем сознании. «Привычка свыше нам дана: замена счастию она», — такое знание не передается другими словами, не умещается ни в одном из вариантов востребованных теперь «кратких содержаний».

Сюжет, может, и теряется в процессе чтения, но когда спустя годы мы хотим… – нет, не пересказать, а как-то обозначить роман в нашей памяти, главное действие выплывает уверенно, без ошибок. Простая Татьяна призналась в любви слишком сложному Онегину. Он отказал во взаимности, поступил по-своему благородно, не воспользовавшись девушкой, которая не знает законов игры. Прошли годы, герои встретились вновь. Онегин увидел, присмотрелся и воспылал. Татьяна не перестала любить, но она чужая жена, взаимности не будет. Он проиграл. Она не выиграла.

Увидев Онегина в первый раз, Татьяна спокойным шагом пошла к любви и счастью, наверное, догадываясь, что вместе с ними получит сильнейшие страдания. Не получилось. Онегин не подарил ей любовной совместности, заодно избавив от будущих скорбей. В том, что они пришли бы вместе с переменчивым, льдом отшлифованным Евгением, сомневаться не приходится. Тогда настало время для победы повседневного ума, житейской мудрости, исключающей острую радость, но и боль вместе с ней. С генералом, которому Татьяна отдана в жены, сердце мучиться не будет. Покой. Пусть без воли, но все же покой.

Сила Татьяны не в том, что она «неприступной богиней» «окружена крещенским холодом» и устойчивой праведностью. Сила иная: она хотела быть другой. Татьяна вся ушла в любовь, письмом отрезала пути к отступлению. Но ударилась о человека, который не захотел дать страшное и страшно желанное чередование взлетов и катастроф. Онегин направил Татьяну к обыденности – тусклой, предсказуемой, но все-таки живой. В конце романа герой был готов повстречать ее там, занять собой в русле обыденной пошлости. Исправился ли Евгений – жертва выгорания в гламурной пустоте?

«Я думал: вольность и покой / Замена счастью. Боже мой! / Как я ошибся, как наказан…» – Онегин великолепно формулирует свое новое знание. Однако не стоит судорожно вращать машину времени назад, пытаясь переиграть сцену с письмом Татьяны. Пушкин хорошо осведомлен о том, что слова героя, действительно напоминающие формулу просветления, звучат только здесь и сейчас. Их нельзя транслировать в прошлое или повесить на стену в будущем. Они не флаг Онегина, просто его возглас в данный, очень двусмысленный момент. Да и Татьяна об этом знает, поэтому в целом она спокойна.

И все-таки за что Татьяна полюбила Онегина? Просто так – первого интересного? Нет, она увидела за его спиной какое-то небо, познакомилась в лице Евгения с участником операции «Антибыт». Подобного неба нет у мужа-генерала, а псевдоромантические вершины бедного Ленского нарисованы детскими карандашами. А еще она нашла в возлюбленном человека, сумевшего бросить небо себе под ноги, почти растоптать его. И тяжкий сон, в котором Онегин повелевает демонами, и знакомство в онегинском кабинете с сущностью байронизма вроде бы поразили ее. Или просто вскрыли сущность земной любви, когда верх и низ, светлая душа и грешное тело неразделимо сплетаются, а объект своих воздыханий надо обязательно придумать – закрыть глаза и сочинить? Иначе нет любви?

Если в общении с литературой настороженно относиться к образам ужаса и тоски, «Евгений Онегин» может быть назван одним из самых безопасных произведений. У этого романа совершенная система страховки. Во-первых, споря с романтизмом, автор не воплощается в своих героях – ни в физически погибающем Ленском, ни в духовно падающем Онегине. Кто переходит от чтения Лермонтова к чтению Пушкина, понимает, что писать можно не только о самом себе.

Во-вторых, специально созданный Пушкиным рассказчик все знает, все понимает, отличается просторным настроением, умением отодвинуть фиксирующую камеру с кладбищенской точки. Перед нами божественное торможение сюжета!

В-третьих, кладбища как раз и есть, только там не страшно, а спокойно. Эпитафии (Ленскому или отцу Татьяны и Ольги) помогают понять, что смерть – часть жизни. Не надо думать о разложении или наказании в аду: «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, / Господний раб и бригадир, / Под камнем сим вкушает мир». Нет мертвого!

Логично предположить, что жизнелюбивый роман принес своему создателю долгую счастливую жизнь, позволил без труда дотянуть до ста. В самом деле, разве Пушкин не сделал все необходимое, чтобы избавиться от ошибок героев? Он не Ленский: ушел от слишком высоких чувств, никогда не писал плохих стихов, кумиров не имел. Он не Онегин: хандру — долой, женился по любви, детей полный дом. И в тексте, и в персональной судьбе Пушкин говорил: жизнь сильнее литературы, она значительнее самого проработанного проекта, она – наш главный художник, обладающий немыслимой свободой. Жизнь, жизнь, жизнь… Что ж, жизнь согласилась с поэтом, расставив все по-своему: страсть, дуэль, смерть.

Или об этом неожиданном повороте Пушкин тоже знал? Ведь завершается «Евгений Онегин» тихим гимном спасительной скоротечности: «Блажен, кто праздник жизни рано / Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа / И вдруг умел расстаться с ним, / Как я с Онегиным моим».

В пушкинском романе обнаруживается лестница в небо недостижимой художественной высоты. Вдвойне интересно, что платформой для лестницы оказываются вполне земная суета, неудержимая ирония и детализированная человечность, легко соединяющая в одной семье нас и русских людей первой половины XIX века.

Дата добавления: 2015-09-04