Радость

...С ума сойти — думал я не раз, впоследствии — от каких случайностей может измениться вся жизнь.

В тот день я поджидал автобус на остановке неподалеку от парка. Потный, со спортивной сумкой на плече, только что из зала. Мечтал о прохладном душе. В зале есть душевая, но мыться, когда рядом стоят голые азиаты и с интересом тебя разглядывают, удовольствие сомнительное. Да и вид у душевой немногим лучше навсегда оставшейся в памяти солдатской бани — осклизлый пол, серые наросты на трубах и стенах, гниль деревянных решеток.

Над темным силуэтом небоскреба клубилась, синела туча. Высоко-высоко в небе поблескивал крестик самолета. Ветер налетал порывами, теплый и сильный, подкидывал вверх и кружил целлофановые пакеты, шумел широкими листьями платанов. Разгонял дым над мангалом шашлычника-уйгура, взметал пыль и швырял ее в глаза прохожих.

Люди на остановке прикрывали лица сумками и пакетами. Поворачивались к ветру спиной, щурили и без того узкие глаза.

Толпа на шанхайской автобусной остановке — образование подвижное, беспокойное. Безмятежность ожидания обманчива. Кто-то покуривает, кто-то уплетает баоцзы[5]или сваренную в молоке кукурузу. Старухи сидят на металлической скамье, вытянув короткие и кривые ноги в стоптанных тапках. Худющий пацан с «вороньим гнездом» на голове увлеченно тычет в кнопки мобильника. Высокая девица в шортах замерла на краю тротуара с независимым видом, лишь мелко и ритмично вздрагивает ее голова и покачивается на груди розовый «айпод». Старик с печальными, как у человекообразной обезьяны, глазами, ловит ладонями длинную прядь волос, которую разметал по его темени пыльный ветер...

И каждый зорко вглядывается в приближающийся автобус. Завидев свой номер, оживляется и спешит навстречу, обгоняя конкурентов — к автобусу несется уже целая толпа. Водителю приходится тормозить метрах в десяти от остановки. В переднюю входную дверь ломятся со всех сторон. Уступить, пропустить кого-то вперед — значит оплошать, проявить слабость. Драк и ругани нет, как не дерутся овцы возле узкой калитки. Суматоха и толчея у двери не мешают вошедшему остановиться и не спеша полезть в сумку за билетной карточкой или мелочью — толпа терпеливо колышется сзади. Водитель, часто это крепкого сложения женщина, в темных очках и белых перчатках, лишь покрикивает на пассажиров резким и визгливым голосом.

Китайская толпа состоит из крайних индивидуалистов. Никому нет дела до стоящего рядом. Но если необходимо — как при посадке в автобус — она моментально собирается в многоногое, многорукое, темноголовое и крикливое целое. Достигает цели и вновь рассыпается на несвязанные между собой частицы, пусть и тесно прижатые друг к другу. На лицах — полное небрежение к некомфорту и глубокая безмятежность.

После короткой и деликатной потасовки со старухами, что сидели на остановке, толпа внесла меня в прохладное нутро автобуса. Людская масса пихнула в спину, протолкнула, как кусок еды по пищеводу, в конец салона. Я ухватился за пластиковую ручку на кожаном ремне и повис возле задней двери. Бросил сумку под ноги, свободной рукой ощупал карманы. Мобильник и деньги на месте. Осторожность не помешает — карманников в Шанхае много.

Тут ее и прижало ко мне. Вплотную.

Пугливо-виновато глянула снизу вверх, из-под косой иссиня-черной челки. Попробовала отодвинуться. Напирающие сзади лишь сильней втиснули ее в меня. На секунду я пожалел о непринятом душе. Но общий сплав запахов и ароматов в автобусе висел такой, что можно было не волноваться: здесь и чеснок, и пот, и грязная пепельница, и мокрая псина, и душистая корица… И надо всем этим тяжело плывет вонь бензинового выхлопа.

Просто удивительно, как я смог различить запах ее волос.

Очень знакомый. Настолько, что вздрогнуло сердце.

Таким же шампунем, яблочным, всегда пахло от Инны.

Под крики водителя дверь все же закрылась.

Автобус дернулся. Девушку буквально вжало в меня. Я почувствовал ее бедра, живот, чашечки бюстгальтера... Головой она почти уткнулась в мою грудь. Снова попыталась отодвинуться. Куда там...

Так и поехали. Я мог сколько угодно разглядывать ее аккуратную головку, трогательное ушко сквозь каскад блестящих волос, любоваться гладкой, чуть смуглой кожей шеи и плеч. Она же могла разве что позволять мне сколько угодно это делать. Выбора у нас не было. Во всяком случае, до следующей остановки, когда автобус перевалит по мосту через речку.

Там мне выходить.

Ей удалось высвободить зажатую руку. На мгновение она вскинула ее к поручню, но автобус качнуло и ей пришлось уцепиться за мою футболку.

— Сорри... — едва слышно сказала она и наконец, подняла голову. — Сорри...

Пальцы ее, тонкие, длинные, уже отпустили ткань футболки, но согнутая в локте рука продолжала упираться мне в грудь.

— Все нормально. Можешь держаться за меня, — ответил я ей по-английски. — Нет проблем.

Смущенно помотала головой — опустить руку ей не удалось, она лишь пристроила ее поудобнее.

Красивые губы. Четкие скулы. Маленький, будто кошачий, носик. Темные, внимательные глаза.

Вокруг тонкой шеи — едва заметная в полумраке автобуса золотая цепочка, не толще нитки. Чуть приподнимаясь на открытых ключицах, цепочка сбегала на грудь. Там, между двумя холмиками белого топа, устроился крошечный знак зодиака. Лев.

— Хороший знак! — я показал глазами на кулон.

Улыбнулась, на этот раз весело, без смущения:

— Спасибо.

Ехали молча.

Блеснула на солнце река. Автобус несся вниз по мосту. Я клял себя за накатившие вдруг робость, косноязычие и общую «медвежистость». Казался себе Собакевичем, натужно сопящим от раздумий. Ничего не приходило в голову, разве что дурацкие фразы-приветствия и представления из разговорника.

«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая...» — совсем уж некстати завертелась в мозгу строчка.

За окном мелькали кроны деревьев, серые лачуги-постройки, столбы и указатели. Автобус сбавлял ход. Показался газетный киоск и витрина универмага.

Приехали.

— Сейчас выходишь? — вдруг спросила она.

Скорее, не ответил, а выдохнул:

— Да.

Автобус выплеснул нас на тротуар, в пыль и ветер.

Ветер разыгрался уже вовсю — трепал страницы газет и журналов на прилавке киоска, рвал края тряпичного навеса над лотками с пиратскими дисками, звенел листьями мохнатых пальм за оградой кампуса и разносил на всю округу запах жареного тофу.

Одной рукой девушка придерживала край своей клетчатой юбки, другой — разметавшиеся волосы. Яркая красная сумка висела на плече.

— А ю э стьюдент? — спросили друг друга одновременно и оба рассмеялись.

— Меня зовут Джейн, — сказала она, делая шаг в сторону.

Между нами, жмурясь и крутя головой, проехал пожилой велосипедист.

Я назвал Джейн свое русское имя. Она старательно повторила его. Я знал, что если это не привычное Джон, Алекс или Майкл, вряд ли запомнит.

— Ва Цзинь... — вновь повторила Джейн. — Никогда такого имени не слышала раньше.

Мы уже шагали по узкой полоске свободного тротуара в сторону главных ворот кампуса, переступая через потеки непонятной маслянистой жидкости и кучи мусора. Продавцы и всевозможные торговцы по обе стороны от нас, с опаской поглядывая на разбухшую и потемневшую тучу над небоскребом, гадали, будет ли дождь. Безмятежный нищий спал прямо на тротуаре, возле тележки продавца бананов.

Я достал из кармана желтый прямоугольник — пластиковое удостоверение.

— Вот тут написано мое китайское имя. Посмотри.

И протянул его Джейн.

На мгновение, пока она брала карточку, коснулся ее пальцев.

Джейн бросила взгляд на три иероглифа над моей фотографией. Остановилась и всмотрелась. Засмеялась, поднеся ладонь к лицу.

— Шутник! — вернула мне удостоверение и вдруг спохватилась.

Тень сомнения, неуверенности пробежала по ее лицу:

— Так ты не студент? Лаоши? Преподаватель?

Я сунул документ в карман, перехватил поудобнее сумку. Мы снова пошли в сторону ворот.

— Ну да. Разве это проблема?

— Не знаю. Ты как студент. Вообще не похож на лаоши.

Говорят, современные китайцы не имеют ничего общего ни с конфуцианством, ни с традициями, растеряли свое наследие или избавились от него, как от архаики. Не знаю, может, и так. Но я, похоже, только что сделал ошибку — своими руками возвел стену никуда не пропадавшего чинопочитания.

Прошли под темным бетонным брюхом кольцевой эстакады и оказались на площади перед университетом. Над входом-аркой, над выпуклыми золотистыми иероглифами, трепетал на ветру красный флаг.

— Ну да, не похож, — пожал я плечами с преувеличенной беззаботностью. — Я и на Мао Цзэдуна не очень похож. Но ты видела мое китайское имя.

— Да, забавно, — кивнула Джейн. — А почему именно «Мао»?

— Когда я только приехал, мне выписали документ в университете и спросили, какое китайское имя я хочу. Я сказал — дайте любое, все равно ни одного не знаю, кроме Мао Цзэдуна. Секретарь попалась с юмором. Взяла и написала: «Мао Цзэдун». Только иероглиф «мао» другой, ты видела. А звучит так же.

Джейн снова улыбнулась:

— Это очень странно для китайцев. Думаю, ни у кого такого имени сейчас нет. Ты откуда?

Миновали забитую машинами площадь у ворот. Вошли в кампус. Над центральной аллеей плескались на ветру красные ленты транспарантов. Шумели листья платанов. На парковке для велосипедов царил беспорядок — ветер повалил целый ряд, педали и рули беспомощно торчали вверх.

Под мой рассказ о России, Москве, холодах-морозах и президенте-спортсмене мы дошагали до корпусов общежитий.

На ногах Джейн были летние босоножки, открывавшие красивый подъем стопы и маленькие пальцы с темным лаком на ногтях. Шла она непринужденно и легко. Тонкая, стройная, прямая, несмотря на дувший нам в лицо ветер. Волосы развевались за ее спиной.

Невольно залюбовался походкой Джейн. Не южная развалочка, не кавалерийская раскоряка, не ленивое шарканье, чем так славятся местные девушки. Глядя на нее, я вспомнил москвичек, длинноногих, красивых, но холодных или язвительно-настороженных... Вспомнил питерских девушек, их стремительный бег по ветреному проспекту, в одиночку или вдвоем, держась за руки; корпус наклонен вперед, одна рука непременно у горла или на груди, придерживает воротник пальто, губы подрагивают в замерзшей улыбке... Вспомнил американок мидл-веста, в шортах и безразмерных футболках, с непременным рюкзаком за спиной, большегрудых и толстозадых; их уверенный топот по улицам студгородка...

«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая...» — вновь чуть не пробормотал я, оценив всю силу таланта классиков.

Джейн оказалась студенткой первого курса факультета английского языка.

— Вот тут я живу! — махнула она рукой в сторону неказистой шестиэтажки, где каждый второй балкон был увешан женским бельем.

— А я — там!

Показал вперед, на гнущиеся под ветром кипарисы.

— Дом для иностранцев-преподавателей. Близко, в общем.

Джейн порылась в сумочке. Достала мобильник. Под тонкой «моторолой» на черном ремешке болтался игрушечный мишка размером с ее ладонь.

— Как его зовут? — спросил я.

Джейн задумалась.

— Мм... Его зовут... Пусть будет... Пусть его зовут — Путин.

— Не похож.

— Как и ты на Мао.

— Тоже верно.

— Какой у тебя номер?

Я сказал. Джейн записала. Нажала клавишу вызова. В моей «нокле» заревел хор немецких солдат.

— Русская народная песня, — зачем-то соврал я.

Джейн кивнула:

— Моя бабушка учила твой язык в школе. Она знает одну вашу песню. «Московский вечер». В детстве я тоже пела ее, но по-китайски.

— Можешь спеть?

— Не сейчас... — засмеялась.

Я внес определившийся номер в «добавка контактировать списком».

— Какое у тебя настоящее имя, китайское?

Джейн почему-то смутилась.

— Самое обычное. Меня по-китайски зовут Ли Мэй.

— А ты думаешь, имя Джейн особенное? По-моему, Ли Мэй звучит намного красивее.

— У нас у всех на курсе английские имена. Так принято, когда учишь язык.

— Знаю. У моих студентов — русские имена. Но мне нравится твое китайское имя. Что значит «мэй»? «Прекрасная», «красивая»?

Джейн опять засмеялась:

— Нет, всего лишь «цветок сливы».

— Цветок сливы — красивый, — убежденно сказал я. — Очень красивый. Как ты.

Джейн наклонилась над сумкой, спрятав глаза под челкой, и принялась суетливо запихивать телефон внутрь. Медведь Путин запутался вокруг ремешка, и никак не хотел пролезать.

— Мне действительно пора... — чуть слышно сказала Джейн-Ли Мэй.

Посмотрела куда-то в сторону.

Я стоял перед ней, мысленно проклиная некстати подавшего голос внутреннего Собакевича. С комплиментами у меня всегда были проблемы...

— Только, пожалуйста, не говори «было приятно с тобой познакомиться!» — почти взмолился я. — Не знаю, почему, но звучит как «иди ты к черту!»

Ли Мэй посмотрела удивленно.

— Конечно, нет. А что тогда тебе сказать?

— Ну... Скажи — «увидимся!»

— Увидимся! — легко кивнула Ли Мэй. — Бай-бай!

Забежала на крыльцо общежития. Скрылась за темным стеклом.

Дверь сверкнула солнечным бликом. Я остался один.

Вокруг сновало множество людей. Кто-то входил, кто-то выходил из общаги. Целые группы студентов тянулись к огромному зданию столовой. Близилось время ужина. С тягостным отчаянием я осознал себя вдруг совершенно одиноким, чужим. Осознал настолько остро, что захотелось немедленно выпить. Напиться в зюзю. Из горла, до пьяных сопель и приступа жалости к самому себе.

Потряс головой. Отогнал заползающий в душу соблазн. Огляделся. Пусть я — просто гость, не понимающий языка, не знающий обычаев. Не умеющий общаться с другими людьми. Амбал-невротик, накрепко застрявший в прошедшем времени, пасующий перед будущим и невидящий настоящего.

Пусть.

Но я хочу попробовать жить по-другому!

Жаль, никто не поможет...

Я задрал голову. Ветер, наконец, расправился с так и не вызревшей тучей, расшвырял ее лохмотья по небосклону. Вечернее солнце заливало кампус мягким закатным светом.

«Nokla» в моей руке коротко пиликнула. Я взглянул на экран.

«От: Ли Мэй».

Сердце — второй раз за сегодня — гулко екнуло.

От волнения не сразу смог разобрать коротенькое сообщение. Прочитал его и шепотом повторил: «Ты забавный!»

Едва сдержался, чтобы не крутануться на месте, не подпрыгнуть на глазах у всего общежития с несуразным криком: «Йессс!».

Медленно выдохнул воздух и негромко сказал: «Да!».

Подставив ветру лицо, я шел домой широким, упругим шагом, всем телом ощущая новизну жизни. В движениях ног и рук, даже в поворотах головы — чувствовал другую, новую энергию, мощную, волнующую и безмерно-радостную.

Я остановился на мостике через ручей. Над городом по-прежнему властвовал ветер. Мне показалось, что я и есть этот ветер.

Я мысленно взлетал над кварталами и видел, как выгибаются парусами развешенные простыни и одеяла, как покачиваются при входе в ресторан красные пузатые фонарики, как распахиваются узкие рамы окон — в похожих на большие казармы домах, и сыплются вниз, звеня, осколки стекол; гнал рябь по мусорным волнам коричневой Хуанпу; взметал ввысь угольную пыль, подхваченную с ползущих по реке длинных барж, и сорванные бейсболки стареньких японцев, семенящих за гидом с желтым флажком в руках; выгибал спицы и вырывал из рук принаряженных барышень цветастые зонтики; слушал, как звонко хлопают рукава и брючины туристов, облепивших борт теплохода, как гудят пролеты телебашни и потрескивают под напором воздуха стекла высоченного Цзиньмао; пролетал над длинным бетонным серпом набережной, мимо памятника круглолицему толстяку-коротышке — первому мэру города; кружил над гранитными стелами памятника героям страны; проносился над российским консульством с трепещущим триколором на куполообразной крыше; врывался в уютный Сад радости; шумя листвой, облетал воздушную крышу чайной посреди маленького озера и огибал «драконьи стены»; вклинивался в теснины Старого города; разгонял бензиновый чад и несся, несся над торговыми улицами, парками, стадионами, трущобами и новостройками — вперед и дальше...

— Особо не обольщайся... — вечером того же дня ухмыльнулся Лас, выслушав мой рассказ о знакомстве.

Мы сидели в уйгурском ресторане.

Коренастый и чернявый мужик в белой тюбетейке готовил лапшу у входа. Подкидывал вверх толстый жгут теста, растягивал его и со всего маху шлепал на стол. По узкому залу сновали с подносами две непонятного возраста уйгурки в цветастых платках.

Лас жевал баранину и поглядывал на меня бездушным взглядом сквозь круглые линзы очков. Линзы поблескивали тускло и холодно, точно военная оптика.

— Скорее всего, чтобы просто попрактиковаться в английском.

Пухлые губы Ласа блестели от бараньего жира.

Я представил его тыловым фрицем в русской деревне — воображение услужливо вложило мне в руки вилы, ощутил ладонями черенок и увидел побелевшие от заточки и работы острия, почему-то с комками навоза и сена ближе к основанию. И даже услышал хруст и стук — это вилы проткнули оккупанта, пригвоздили его к бревенчатой стене. Губы фашиста разъяло гримасой обиды и боли, обвело кровавыми пузырями... «Ужо не забалуешь!..» — деловитым баском произнес проснувшийся во мне партизан.

— С тобой все в порядке?.. — на секунду перестав жевать, вдруг спросил Лас.

Я повертел сигаретную пачку.

— Да, все нормально.

Лас разлил по стаканам пиво.

— У человека, который влюбляется в китаянку, не может быть все нормально. Я бы на твоем месте узнал, что ей от тебя надо. Есть у меня на этот счет кое-какие мысли...

老外

Дата добавления: 2015-08-27