Работающий

Роман Забашта

Мысль о том, что я не могу делиться своими проблемами с другими, дает мне право плевать на их проблемы с высокой колокольни.

Чак Паланик

Давайте определимся с самого начала: я не убивал своего брата.

Такое могли подумать только эти странные люди в форме, им бы всегда найти крайнего, посадить за решётку да на отдых с какой-нибудь девчонкой и прелестной суммой денег, скопленной между моментами, когда они мастурбируют, и моментами, когда они не мастурбируют.

Вот представьте себе: вхожу я в свою комнату и вижу, как на фамильный ковёр кто-то додумался пролить томатный сок. Огромное пятно! И хоть я его не вижу всего, воображение моё по-прежнему работает отменно.

И я начинаю изменяться.

Во мне рождается возмущение.

Во мне рождается негодование.

Во мне рождается гнев.

Я беру в руку телефонную трубку, набираю номер службы по очистке всех видов тканевых изделий, делаю заказ, затем кладу трубку на стол, выхожу на балкон и закуриваю в первый раз за несколько недель. Просто жду.

А когда эти парни приезжают, они сообщают мне, что у меня в комнате труп.

Я им говорю: вы с ума сошли!

А они: пойдите проверьте.

Моя третья подряд сигарета целует дно пепельницы.

Я им говорю: я что вас вызывал труп находить или ковёр почистить?!

А они: надо звонить в полицию.

В голове моей рождается подозрение на что-то нехорошее, ветер вспенивает волосы, они становятся похожими на что-то нехорошее, и я вспоминаю о том, что эти парни только что сообщили мне что-то нехорошее.

Я им говорю: вы уверены?

И они отвечают с пульсирующими на глазных белках мелкими жилками: да, мать твою!

Только тогда я вхожу в комнату и вижу вместо томатного сока окровавленного брата, лежащего на ковре в позе мертвеца. Лицо его ничего не выражает кроме молчания. Рот полураскрыт, вдыхает смерть. Я подхожу к брату, обнимаю то, что от него осталось, и плачу как ненормальный…

Когда вы сидите третьи сутки в камере, с вами начинают происходить дурные вещи. Например, вам начинает казаться, что лучшие бары исчезли с лица земли, потому что вы никогда уже не сможете в них побывать, никогда не сможете выпить прохладного пива из красивого обтекаемого бокала. Потом вам начинает казаться, что какой-нибудь охранник придёт и непременно попробует избить вас. Но когда вам начинает казаться, что ваш сосед по камере настолько голоден, что того и гляди через несколько мгновений бросится на вас и попытается съесть одно из ваших ушей, - дело совсем плохо. Пора бы нанять человека, который бы поскорее вытащил вас из этой дыры, вытащил до того, как тараканы заведутся у вас под черепной коробкой.

Так было и со мной.

Тренси, мой старый знакомый Тренси! Он появился как раз в тот момент, когда мне была нужна помощь.

Я спрашиваю его: ты зачем здесь?

Он отвечает: чтобы тебя выпустили отсюда.

Я спрашиваю: а скоро меня выпустят и есть ли что-то в этой истории, что может бросить подозрения на меня?

Он отвечает: ты не убивал Брендона, и ты уже сейчас свободен.

Я смотрю на Тренси как на Бога, я готов расцеловать его и даже пригласить на похороны брата, чтобы он пожевал со мной за компанию салатик, съел стейк с кровью и утешил меня в неожиданных приступах горя. Как я рад, что в жизни есть друзья. Как я рад, что у меня есть Тренси.

Вся моя жизнь показывала мне изо дня в день, что если ты живёшь только своими собственными мыслишками да изредка заглядываешь в малотиражные газеты, скорее всего можно проснуться в одно прекрасное утро в полной отрешённости, убийственности, удручённости, словом, просто спятившим. В тот день, когда я воспринял жест Тренси как руку помощи, можете считать, что я впервые купил малотиражку. Я думал, Тренси хочет помочь мне, а потом пожевать со мной за компанию салатик, съесть стейк с кровью и утешить меня в неожиданных приступах горя… Я видел в нём Бога, спасение, пророчество…

Да, вот таким идиотом я тогда был.

Припомнить точно, когда у меня нашли лабиринтит, - уже очень сложное задание, по крайней мере, для такого рассеянного парня, каким я и являюсь. Помню, ко мне пришёл Брендон и что-то сказал. В ушах моих прозвучал отголосок лопнувшей басовой струны… Акт передачи информации не состоялся. Брат повторил, но я опять не смог услышать то, что вылетало из его речевого аппарата. Вот тогда он закричал, громко, внятно, членораздельно и весьма впечатляюще для того, чтобы сделать вид, будто вы не слышите. Я ему тогда ответил: «Не ори на меня!» А Брендон посоветовал сходить к отоларингологу. В тот момент это казалось шуткой.

Все, что произошло со мной после, словно заново рождается перед моими глазами, ну это точно так же, если бы вы взяли зимой в прокате диск с хорошим фильмом, сели бы дома, в тепле, похлёбывая любимый чай, и принялись его смотреть. Вся жизнь как мелькающий экран: здесь, сейчас и ни секундой позже…

Выхожу я из автобуса и падаю. Прохожие смотрят на меня и что-то говорят. Я встаю и снова падаю. Ко мне подходит усатый мужчина в аккуратном пиджаке и шепчет какую-то абракадабру. Собираюсь с силами, думаю: что это со мной сегодня такое, может, стоит сказать этому выдвиженцу из толпы, что со мной всё хорошо, никаких проблем, я не пьян и вроде бы чувствую себя замечательно…

Но какого же чёрта в таком случае ты третий раз падаешь, идиот!

Усатый снова шепчет мне что-то, перебирая губами, как рыба, выброшенная на берег. Но я почти ничего не слышу… Все прохожие обступают меня, о чём-то переговариваются, наверное шутят. А потом просто уходят, и я остаюсь один лежать на холодном асфальте, совершенно не понимая, почему.

Я вижу небо, хмурое, давящее, ненастное, и в голове моей рождается неожиданная мысль, мысль о том, что со мной что-то не так, будто я заболел или мне открылось нечто отталкивающее от размеренного прозябания в этом мире, я почувствовал, что во мне появилось желание что-то изменить в своей инертной и дурной жизни. Вот тогда я впервые понял, что одинок…

В таком состоянии я готов на всё. При таком раскладе, тело моё сможет выдержать самые невероятные и бесчеловечные пытки, только бы нашёлся человек, который бы поднял меня и помог больше не падать…

Внезапно раздаётся стук женских каблуков. Небо отступает, и красивое восточное лицо предстаёт моему взгляду. Я думаю, насколько хорошо может выглядеть молодой человек, лежащий на дороге и даже не могущий самостоятельно подняться, чтобы подать руку даме, а потом предложить выпить с ним кофе. Понимаю, такой молодой человек выглядит ужасно, паршиво, дерьмово…

Но та, что застлала собой небо, в одно мгновение помогает мне подняться, прикасается своей ладонью к моему лбу – и вот я опять полон сил, не теряю равновесия и прекрасно слышу!

- Как тебя зовут? – спрашиваю я её.

- Джин-Джин.

- А меня Бадди Уолтер.

- Тебе надо сходить к врачу, - говорит Джин-Джин.

- Да, я знаю, к отоларингологу.

- Нет, - смеётся она, - к психиатру.

Внутри меня расползается свинец, достигает моих ног, но как только я снова касаюсь её ладони, всё проходит. Мир может быть фантастичным, мир может быть добрым, он может быть заботливым, но только с первого взгляда и если у вас, конечно, нет такой Джин-Джин, как у меня.

Я говорю:

- Джин-Джин, почему бы нам не выпить кофе?

А она:

- Своди меня в стрип-бар.

Грохочет гром, падают первые капли дождя. Верхняя часть мостовой начинает испаряться, как и мой недуг… Я думаю, что Джин-Джин шутит и мы идём в кафе пить кофе, но на самом деле мы идём в стрип-бар пить текилу.

За завтраком Брендон чем-то озадачен, он хмур и неразговорчив. Я рассказываю ему, что встретил недавно классную девушку. Ему – всё равно, на лице его крупная, смазанная палитра рыбного паштета, хладнокровие и равнодушие.

Брендон говорит:

- Тебе надо найти работу.

Я отвечаю:

- Найду.

Он не унимается:

- Если ты не найдёшь работу через месяц, я должен буду сам позаботиться о твоей сознательности. Ты понимаешь?

Я понимаю и поэтому говорю ему:

- Я понимаю.

Но брат всё равно недоволен. Это смахивает на то, если бы он захотел сделать пластическую операцию, и после неё ему поднесли бы зеркало к лицу, а он сказал: «Мать вашу! Разве мы об этом договаривались!» Это смахивает на то, если бы друзья пообещали ему миллион долларов для спасения его ребёнка, а когда наступило время платить, они бы сказали: «Извини, мы не могли и подумать, что это действительно так, поэтому не размораживали счёт».

Наши родители не видят, как я занимаюсь чёрт знает чем, они не видят, как я трачу их деньги, пустословлю со знакомыми в пабах и трахаю первую попавшуюся симпатичную девчонку… Они всего этого не видят потому, что они погибли в автокатастрофе. И без шуток, - я благодарен им за две вещи: во-первых, за то, что они любили меня и, во-вторых, за то, что написали завещание, согласно которому все двадцать три миллиона долларов переходят в наше с братом пользование. Мой брат – юрист, он делает всё, чтобы заставить меня работать, но я не работаю не потому, что у меня есть куча бабок, а потому, что никакая работа меня не цепляет. Понимаете? Ничего не нравится, всё, испробованное ранее, - скучная туфта для выпускников престижных университетов со свеженакрахмаленными воротничками и копилкой шаблонных идей или для салаг, привыкших жить в хибарке, где нет водопровода. Не цепляет, не прёт, не уносит… Верите? Многое перепробовал.

Возможно, если бы не Джин-Джин, я бы вообще никогда не получил работу, срывающую крышу, вгоняющую в азарт и, одновременно, пугающую возможностью страшного конца.

А работу свою я получил просто.

Доктор сказал, что у меня лабиринтит.

Доктор сказал, что у меня какая-то причудливая болезнь.

Доктор сказал, что со мной происходит ужасная хрень.

- Что это всё означает?

- Это означает, - отвечает умный док, - что вы глохните, а воспаление, переходящее из среднего во внутреннее ухо помаленьку начинает нарушать ваше равновесие. Вы падали недавно?

Он ещё спрашивает, падал ли я!

Правый глаз начинает дёргаться в тике.

Я спрашиваю:

- Насколько это серьёзно?

Док отвечает:

- Надо пройти курс лечения.

Я спрашиваю:

- Чтобы выздороветь?

Док отвечает:

- Чтобы выжить.

Левый глаз начинает дёргаться в тике.

И я понимаю, что всё более чем серьёзно.

Джин-Джин лишь присылала письма. Виделись мы значительно реже. Письма же касались исключительно дел. Содержание их походило на инструкции на следующий рабочий день. Например, в письме было что-то наподобие: «№34. Бесплодие. Шприц на 5 мл». Или такое: «№86. Неудачи с эрекцией. Комплекс упражнений Рекса Филлмора». Что надо делать, Джин-Джин сказала мне ещё за бокалом текилы.

После первой рабочей недели я перестал курить, а после второй стал равнодушен к спиртному. Жизнь открыла для меня новые двери, о существовании которых многие не задумываются.

«№105. Туберкулёз. Книга Чака Белинджера «Загадки смерти».

Научиться принимать как должное то, что ты не машина, а человек, - означает понять ту степень ограниченности, после осознания которой мир начинает изменяться, и прежде всего в твоём собственном сером веществе. Вот такую грань я постиг. Ограниченность, меняющая всё.

Но чем больше я работал, тем больше понимал, как это тяжело на самом деле быть человеком, познавшим свою ограниченность. По вечерам я стал смотреть на небо и всё явственнее ощущать, что одинок, безумно одинок, до смерти одинок, без права на возможность быть услышанным, принятым, вылеченным.

Я разносил вещи. Незадачливые вещи. А платили мне тем, что помогало прочувствовать свою ограниченность… И если после всего этого вы сутра можете снова выйти на работу, считайте, вы всё ближе к кардинальному изменению всего, что в вас заложили ранее.

Номера домов я находил по карте города. Что нужно было сделать – не составляло секрета.

«№143. Шеф-повар. Инструменты для разделки морепродуктов».

Представьте себе, представьте себе на минуту: вы лежите у себя дома в ванной, вода наполняет резервуар, секунда за секундой, вы смотрите на чёрный клин чуть выше члена, размякшего от почти горячей воды, болтающегося в жидкости, и требующего женской плоти.

Представьте себе: Джин-Джин входит к вам, на ней лёгкий махровый халат, тело её отдаёт спелыми фруктами, волосы блестят хной, над верхней губой у неё испарина, глаза её сверкают прозрачностью балласа… И тут вы замечаете, Джин-Джин держит в руках что-то, но что конкретно – разобрать невозможно.

Мы меняемся местами. Но суть остаётся той же.

Она говорит: я тебя люблю до умопомрачения.

А мне кажется, она не к тому клонит.

Она говорит: ты готов взять меня?

Откровенная ложь.

Она говорит: я сделаю всё, что ты захочешь.

Враньё.

Что-то изменяется в её взгляде.

Она говорит: пора умереть, ублюдок!

Вот теперь я ей верю.

Теперь я осознаю, что на самом деле, даже когда я вылизывал её клитор, я был одинок во вселенной, на краю бездны со всеми своими проблемами, которые решить может только один человек – я сам.

Джин-Джин говорит: пора умереть, ублюдок!

Я действительно ей верю.

И бросает на мой затвердевший и поднявшийся из воды член уродливого ворсинчатого лангуста…

Чёрт бы побрал эту грёбаную Джин-Джин!

Пока я прихожу в себя, разбрызгивая воду на пол. Я чувствую, как в моей голове пульсируют крупные сосуды, и представляю, что будет, если они лопнут в один момент… Мне уже не хочется секса, а мысли мои только о молотке, который лежит у меня на кухне и которым можно прихлопнуть этого мерзкого лангуста, продолжающего ползать по мелкому кафелю ванной…

Сегодня был №143. И я понимаю, что будет много морепродуктов. Это безотлагательная логика. Я выбегаю на кухню и понимаю, что считать сегодня никакого смысла нет: на полу кишат лангусты, полчища лангустов, тьма лангустов! Молоток отменяется. Однозначно. Я борюсь с клешнями, так и норовящими вцепиться мне в пальцы или в член. Пробираюсь к спальне, чтобы найти там одежду и дать дёру из дому, но оказавшись там, почти ничего не нахожу. Слава Богу, что Брендон уехал по делам… Каким-то невообразимым образом выбегаю из дома полуголый и вижу, как человек в одежде повара появляется из тени высоких клёнов. В руке его при лунном свете что-то блестит. И я понимаю, что это топор для разделки мяса. Предчувствие, наверное, самое глупое слово, которое только можно придумать в подобной ситуации. Повар срывается и несётся ко мне. И надеяться на Всевышнего в такие секунды я вам не советую.

Я всё ещё слышу вызывающие отвращение звуки передвигающихся по полу лангустов, но мгновенно решаю бежать в дом, чтобы найти оружие. Топор вонзается в прихлопнутую мной дверь, и голые пятки мои раздавливают лангустов… Боль пронзает плоть, на коже проступает кровь. Я влетаю на второй этаж в поисках братниной бейсбольной биты, открываю шкаф, а оттуда выплывает мерзкая морда повара.

- Тебе надо сходить к психиатру, - осклабившись, говорит он.

И рассекает мне голову на две части.

«Твои сны – вполне понятны для меня, - шепчет Джин-Джин, рассматривая волосы на моей груди. – Всё, что ты пережил за последние дни, должно куда-то деваться. Теперь у тебя есть работа. И многое меняется. Нужно к этому привыкать. Главное, не забывай одевать маску перед визитами».

Я смотрю в потолок, мне становится нехорошо. Словно скальпель саднит внутренности, и они начинают понемногу кровоточить. В ушах пульсирует.

- Эта работа… - я говорю, - когда-нибудь может коснуться случайных людей?

- А что такое случайные люди? – спрашивает Джин-Джин.

- Случайные… это те, которые не хотели, чтобы с ними случилось то, что обычно случается.

Уголки рта Джин-Джин расходятся в стороны.

- Случайных не бывает, - говорит она. – Если человек однажды ощутил, что он одинок, но он не способен к тому, чтобы быть одиноким, рано или поздно такие как я или ты, позаботятся о нём…

- Отлично, - отвечаю я и вспоминаю, что мне пора идти на процедуры.

Нет, говорит внутренний голос, Джин-Джин нельзя знать, что у меня лабиринтит, но я обязательно как-нибудь скажу ей, что по вечерам часами смотрю на небо.

Как проводить свободное время?

Мой старый знакомый Тренси говорит, что все массовые зрелища от неумения найти себя, а постоянные танцы под бряцание дрожащей музыки из огромных колонок – это первый шаг к пропасти. Отвечаю ему: я, дескать, читал о женщине, до старости прожившей девственницей. Вот это последний шаг к пропасти. Тренси соглашается и начинает рассказывать подробности.

У женщины, говорит он, область заднего прохода насыщена эрогенными нервными окончаниями, и поэтому анальные половые акты могут приносить ей особое удовольствие.

Я делаю вид, что мне интересно.

Если акт проходит в позиции «как корова», говорит Тренси, нельзя при возбуждении допускать резких и интенсивных движений, так как задний проход сокращается и из-за этого можно повредить стенку кишки.

Я смотрю в потолок и не вижу неба.

Многие неопытные женщины боятся делать фелляцию. Но они многого не знают. Во время фелляции не следует опасаться, что партнёр может непреднамеренно выделить в момент оргазма мочу, потому как при эякуляции запирающая мышца мочевого пузыря рефлекторно сжимается.

Тренси не понимает, он не хочет, чтобы до него дошло, что для человека, осознавшего свою ограниченность, важнее то, чем себя занять после секса, нежели то, над чем стоит размышлять во время него.

Я ему говорю:

- Я устал.

Он твёрд как металл:

- Мы все устали.

Я ему говорю:

- Но я теперь работающий.

Он отвечает:

- Мы все работающие.

Я машу головой:

- Нет, вы только и устаёте, как от многократных оргазмов с дылдами или без, а я набираюсь сил, когда работаю.

Я хотел сказать Тренси, что я счастлив, потому что понимаю, как я одинок – чёрт возьми! – и как это хорошо, не зависеть ни от кого, не подчиняться никому, быть в стороне от всех, лишь наблюдать и хладнокровно вершить всё, что задумал… Но вовремя одумался и промолчал. Хотя не совсем уверен, что не произнёс этого: ослабевший слух мог меня подвести.

Важно только то, что Тренси посмотрел на меня вполне понимающим взглядом и произнёс:

- Бывает, тебя увольняют, тогда счастье становится горем, а многократные оргазмы с дылдами или без, как ты выразился, превращаются в помутнение, которое мешает вспомнить о том, что ты ограничен.

Это было неожиданно. Это действительно сказал Тренси?

Может быть это подумал я?

Ответа не было.

Но меня, думал я, никто не может уволить.

Сегодня №542. Мужчина с культями. Если бы не его борода, он вполне бы сошёл за подрастающего мальчишку.

Перед тем, как войти в дом, я надеваю на лицо чёрную маску, сотканную из атласа настоящего шёлка.

Я сижу перед ним, смотрю на его положение.

- Вы принесли то, что должны были принести? – спрашивает он.

Я киваю и достаю из сумки пистолет.

- Сколько уже это продолжается, - скулит хозяин дома, - и сил моих больше нет. Когда грузовик сбил меня, был прекрасный день, и я даже представить себе не мог, что всё, что в нём было прекрасного, зависит только лишь от того, есть у меня ноги или их нет. Каково?

Я снова киваю и кладу пистолет на стол.

- Жена ушла через неделю, - скулит мужчина с культями, - она ещё даже не почувствовала в доме запах моего дерьма, но уже собрала вещи и чухнула куда-то в поисках лучшей жизни… Я находился в больнице после операции… Потом дверь этого дома показалась мне входом в ад… Долгих два года я жил в аду… Бог забыл обо мне, этот старый идиот только и знает, как бы помогать неожиданно ставшим миллионерами придуркам… И всё, что мне осталось – это быть здесь! Я перечитал все книги в доме, но, знаете, когда я вижу из окна соседа, играющегося со своими детьми на зелёной лужайке, мне хочется кричать, кричать так, чтобы связки порвались на хрен!..

Он берёт пистолет в руку.

- Вы не представляете себе, каково это, быть заключённым в этом доме, - продолжает скулить хозяин, - вы не представляете, что человек испытывает, когда у него лопается терпение и он выгоняет служанку, которая подносит ему таз, чтобы он поссал… Жизнь повернулась ко мне задом. И я хочу послать её куда подальше! Мне здесь больше нечего делать. Я убью себя.

Он подносит пистолет к виску.

- Убей, - говорю я.

- Убью! – скулит мужчина с культями.

- Убей! – говорю я.

Он взводит курок. Выжидающе смотрит на меня. Но в глазах моих нет жалости.

- Убей!!!

- Убей!!!

- Убей!!!

Выстрел.

Словно разбитая трёхлитровая бутыль – его голова, - из неё выплёскивается томатный сок или кровь – можно перепутать в полумраке, если не попробовать на вкус.

«Ещё один, не осознавший свою ограниченность, - думаю я. – Возомнивший себя суперменом, для которого всё и вся должны быть доступны в любом режиме и при любом раскладе!..»

Чувствовать себя только способным к тому, чтобы быть одиноким, и испытывать одиночество как откровение – две совершенно разные вещи.

Я тихо выхожу из дома, прикрываю дверь и смотрю на небо. Оно хмурое, тяжёлое, влажное. Я вдыхаю в лёгкие воздух и ощущаю, что счастлив сегодняшним вечером, полон сил и готов жить. Ткань моей маски сворачивается в комок, потому что я её зажимаю в кулаке. Перед лицом открывшегося мне в этот вечер, лёгкий ветер смахивает с меня всю дурь прошлого. Потом я прячу маску в глубокий карман и ухожу куда глаза глядят, рождённый заново, не поддающийся слабости, заряжённый на спокойствие и умиротворение.

Одиночество.

Моё откровение.

Как плата за самую лучшую в мире работу.

За завтраком у Брендона плохое настроение. Он пережёвывает бекон так, что на зубах от трения с таким характерным потрескивающим звуком должны остаться мелкие зёрна жемчуга.

- Прошёл месяц, - говорит брат. – Ты должен был найти работу.

Правый мой глаз начинает дёргаться в тике.

- Я теперь работающий, - слышит в ответ Брендон и не верит своим ушам.

- Ты серьёзно? Что это за дело?

Я ухмыляюсь как идиот.

- Обычное дело. Разносчик вещей.

Брат меняется в лице: у него словно вырастают клыки и пар бьёт изо рта.

- И ты хочешь, чтобы я в это поверил?

Левый мой глаз начинает дёргаться в тике.

- Нет, - говорю я. – Если ты хочешь осознать свою ограниченность в этой жизни, ты должен смириться с простой штукой: кто бы что ни рассказывал тебе, всегда есть вероятность, что тебя нагло обманывают, лгут тебе, пляшут на могилах твоих предков… Ты можешь мне не верить, но работа у меня есть, такая, о которой я мечтать даже не мог, работа, позволяющая посмотреть на мир настоящими глазами.

Брендон молчит.

Потом допивает апельсиновый сок и уходит.

Я направляюсь в свою спальню, чтобы занять себя чем-то до вечера, потому что вечером мне на работу. Я включаю телевизор и слушаю новости:

«Джека Долтона нашли вчера утром у себя дома мёртвым на Риннер-Стрит, 542. Как сообщает полиция, большая вероятность того, что инвалид совершил самоубийство, выстрелив в правый висок из пистолета девятимиллиметрового калибра. Другие варианты на данный момент прорабатываются криминалистами».

Да.

Вот так.

Это была моя работа.

Но считать меня убийцей вовсе не правильно.

Я беру куртку и выхожу на улицу – прогулка должна помочь собраться с мыслями. А мысли – это то, чему я в последнее время стал доверять как раввин доверяет талмуду. Связь через века бывает покрепче железных цепей, да и слово иногда опаснее ножа…

Вот если вы будете смотреть на небо часами, то можете ли вы ручаться, что с вами всё будет в порядке? Или если какой-то маньяк вырежет всю вашу родню и вы встретитесь с ним лицом к лицу, - гарантируете ли вы, что даже не захотите с ним разговаривать? Или если вам ампутируют ноги, верите ли вы, что по-прежнему будете готовы умиротворённо смотреть на небо часами, не захотите разговаривать с дьяволом и займёте себя чем-то, приносящим удовлетворение души и тела, даже особо не обращая внимания на то, что у вас из тех мест, где у нормальных людей ноги, торчат уродливые культи?

А мне тогда казалось, что я могу поручиться, что я могу гарантировать, что я верю.

Джин-Джин гладит мои ягодицы, и вечер медленно перетекает в ночь в нашей постели. На нас откуда-то из темноты смотрят стены, и хоть мы их и не видим, мы чувствуем каждой клеткой своих тел, что они ограничивают нас, отделяют от пространства всего оставшегося мира. Да, можно сказать, что мы выпали сейчас из времени, отстранились от всего лишнего и тем счастливы, счастливы своей обособленностью, отдельностью, отщеплением, а также теплом и влагой, всё больше и больше сочащейся из нас по мере приближения к оргазму. Полное умиротворение и отсутствие конфликтов, потому что вы идёте с миром во что бы то ни стало.

Такое бывает.

Просто нужно попытаться понять.

Неужели вы никогда не ощущали: с этим миром что-то не так?

Неужели вы никогда не задумывались над тем, что люди спекулируют отношениями ради своей личной выгоды, были слепы и не замечали, как вам лгали и за вашей же спиной смывали свежую кровь с рук в раковину?

Я знаю точно: с этим миром творится какая-то чертовщина, он болен, заражён, он гниёт, а мы дышим им.

Точнее, с миром в наших головах.

Неужели вы когда-либо действительно верили в то, что можно доверять людям? Даже когда какой-то ублюдок, отлично понимая, что это ваша девчонка, прикладывает все усилия, чтобы затащить её в постель и засунуть ей свой толстый член в то самое место, в котором обычно разрешалось бывать только вам? Неужели даже когда ваша подружка, отшучиваясь глупыми надуманными финтами, называет вас стервой, сукой или шлюхой просто потому, что для неё это привычка?

Вы хотите доверять всем этим людям?

Вы хотите, чтобы они сопереживали вам?

Вы хотите заставить их быть причастными к тому, что творится внутри вас?

Вы серьёзно?

Я – не хочу.

Я закрываю дверь на замок. Не просто вывешиваю табличку «Не беспокоить!», а запираюсь.

Джин-Джин продолжает гладить мои ягодицы, и я задумываюсь над тем, что она тоже из числа тех, кому нельзя доверять, но ей я почему-то доверяю…

Это красиво звучащее слово означает сладострастное чувство защищённости. Но я, кажется, не нуждаюсь в защите.

Я спрашиваю Джин-Джин:

- Ты мне доверяешь?

Она говорит:

- Пока мы вместе – да, но когда ты уходишь, ты становишься частью чего-то другого. Людям нельзя доверять беззаветно.

- Отлично, - отвечаю я и вспоминаю, что мне завтра опять идти на процедуры.

Нет, говорит внутренний голос, Джин-Джин нельзя знать, что у меня лабиринтит и что я, скорее всего, даже после расставания буду ждать её, верить в то, что она честна. А про то, что я по вечерам часами смотрю на небо, я скажу ей в другой день, подходящий, не выносящий отлагательств, когда наступит время говорить по-настоящему.

Сегодня №887. Девушка в кимоно. Она похожа на куклу, особенно при лунном свете: саван над её головой опускается, но глаза по-прежнему мутны, как отблески холодного камня по окружности колодца.

Перед тем, как войти в дом, я надеваю на лицо чёрную маску, сотканную из атласа настоящего шёлка.

Она открывает дверь, пугается меня, словно собралась жить ещё сто лет, и приглашает в дом.

- Я так рада… вы пришли… Я выбегала на минуту… - лепечет почти детский голосок.

«Какая разница, думаю я, мне нет дела до подробностей, мне всё равно, наплевать, как об стенку!»

Девушка не включает свет, она только постоянно втягивает в себя потоки соплей с присвистывающим звуком, и это, по меньшей мере, забавно.

- Вы принесли то… что поможет?

«Поможет?»

«О да! Это наверняка поможет. Даю гарантию!»

«Она ещё спрашивает!»

Я киваю, и девчонка с уверенностью садится передо мной. Она раскладывает на столике пакетик и через несколько мгновений, нагнувшись, резко вдыхает какой-то саговый порошок в ноздри.

Зачем получать кайф перед концом, дура, если тебя тошнит от самой жизни?

Девчонка, похоже, не знает и не хочет знать, что происходит.

- Мне всегда не везло, - сопит она, и из её глаз стекают слёзы. – Даже когда мои родители выиграли в казино крупную сумму денег, они так увлеклись оформлением всех необходимых бумаг, что какая-то больная сволочь успела схватить меня за руку и увести в номер гостиницы, где и… он насиловал меня два часа подряд. Вы знаете, что это такое? Это было уже восемь лет назад, мне сейчас девятнадцать, а я до сих пор не знаю, как вырваться из этого дерьма! Родителей с тех пор мне увидеть не довелось… Может и хорошо, что они не узнают никогда… не узнают, чем зарабатывала их дочь на ширку…

Я выкладываю из кармана пачку.

- Раздвигать ноги перед всеми, кто платит, - продолжает сопеть девчонка, подвигаясь к порошку за очередной дозой, - это просто, но это тянет не вверх, оно тянет на дно. Вы спросите, о чём думает молодая девушка, когда ей засаживает какой-то негр? Вовсе не о безопасной ебле! Ни о чём! Я дерево! Грёбаное дерево! И это дерево рано или поздно должны были вынести на лесопилку…

Я достаю из пачки пластмассовую бутылочку и откручиваю крышку.

- Они сказали, что у меня СПИД. – Девчонка делает паузу, чтобы втянуть в ноздрю очередную порцию порошка, чихает три раза и сопит дальше: - И все эти семь дней, что я живу с этим грузом, мне кажется, что внутри меня размножаются черви, трупные черви, такие, знаете, мелкие и вонючие, я даже перестала чистить зубы и смотреть в зеркало…

У неё начинается истерика.

Я иду на кухню набираю из-под крана стакан воды и даю его ей.

- Другого выхода нет, - плачет девчонка, и мне кажется, что из её ноздрей вылезают черви. – Другого выхода нет.

- Конечно, нет, - говорю я.

Она хватает бутылочку с таблетками и запихивает их себе в рот ровно столько, сколько помещается. Потом запивает, падает на стул и ловит свой последний кайф.

Я не могу понять, то ли это сопли из её ноздрей падают на пол, то ли уже трупные черви.

Она ещё дышит несколько минут. Смотрит на меня. И, скорее всего, ни о чём не думает.

Рука моя ложится на её шею возле гортани. Эта река вскоре перестанет течь. Тихо.

Моя работа на сегодня окончена.

- Другого выхода нет, - говорю я. – Его и быть не может, если ты сама хочешь искать его в замурованном лабиринте.

Глупая девчонка, решившая получить в свою дыру чуть ли ни полмира! Нужно ли было так самонадеянно делать что-то, вживаясь в него собственным телом, пока это что-то не стало самой тобой.

Я выхожу из дома с новым чувством, чувством могущества и безграничной мудрости. Выхожу свободным, пропитанным отрешённостью, безмятежностью. Прячу в глубокий карман маску и понимаю, что приятие своей ограниченности – это заключение мира с самим собой.

Только потеряв самое дорогое, можно почувствовать себя открытым всему миру.

Я знаю, что мой отец каждый день перед сном молился и просил у Всевышнего только одного: времени сделать ещё больше, чем он уже сделал. Отец был неплохим человеком, очень неплохим. Странно, что Господь отправил его в бесконечность так рано, да ещё вместе с моей матерью. Каждый должен умереть, в этом смысле мы все братья по оружию, ведь к смерти можно относиться по-разному, я, например, стал не откладывать её на потом, а, наоборот, – в своих мыслях постоянно приближать, потому что нет ничего необычного в том, что кто-то неожиданно умирает. Так почему вы, чёрт возьми, проклинаете мир и заливаетесь слезами, когда это происходит, если вы знаете заранее, что такое может случиться?

Я задаю этот вопрос Джин-Джин.

- Знать о том, что смерть преходяща, и быть готовым принять её как данность – разные вещи, - говорит Джин-Джин.

- Что могу я, в таком случае, если вселенная, возможно, умрёт раньше времени, точно так же, как мой отец и моя мать? – спрашиваю я.

- Рассечь себе голову на две части, - говорит Джин-Джин, - предварительно научившись готовить лангуста, чтобы он однажды залез в твою ванну.

Я прощаюсь с Джин-Джин и жалею, что не успел сказать ей, что по вечерам часами смотрю на небо.

Солнечный день расстилается передо мной.

Я иду домой. И неожиданно для себя падаю на асфальт. Поднимаюсь и снова падаю. Лежу на тёплой земле и ничего не делаю. Не знаю, сколько проходит времени. Слух понемногу возвращается ко мне. И теперь я точно знаю, что могу встать.

Повторения приступа следовало ожидать.

- Док, - спрашиваю я на осмотре, - как мои дела?

Он говорит:

- Плохо.

Я жую язык:

- Ты шутите или мне скоро и вправду придётся соскочить с коня?

Он говорит:

- Всё может быть.

У меня умный док. Сообразительный.

Откровение из его уст приятнее миллиона надежд.

Оружие от скуки, от прозябания, от обречённости, потому что я знал, что я меньше вселенной.

Что остаётся?

Убить себя или принять как есть. А решать, ужасен ли этот мир, прекрасен ли он, - ставьте это тем, кто ещё заморачивается по мелочам.

Тренси приглашает меня в ресторан. Он пьёт бренди, я – простую воду. Мы ждём еду, глазеем по сторонам. Мы, как затерявшиеся в городе наркозависимые, только вместо поиска очередной дозы, мы ищем мысли, помогающие встретиться с самим собой.

- Я был знаком с женщиной, страдающей мессалинизмом, - говорит Тренси. – Хорошо, что я не испытывал к ней никаких чувств, кроме симпатии. Она была разнузданной, резкой, ненасытной. Её огромная грудь во время ласок закрывала всё моё лицо, а когда я делал ей куннилингус, она так орала от удовольствия, что мне казалось, что из её влагалища вот-вот вырвется матка. Время наслаждения пролетело быстрее, чем можно было предположить. После я узнал, что она встречалась с твоим братом, Брендоном. Но, конечно, и его эта сучка оставила наедине со своим членом.

Я похож на каменную статую, никаких эмоций.

- Иногда мне кажется, - продолжает свой бред Тренси, - что найти идеального партнёра, чтобы провести с ним всю жизнь, невозможно, потому что нет такого понятия на самом деле – идеальный партнёр. Это миф, чистая выдумка, фикция, утешение тех, кто ещё хочет на что-то надеяться. Меня, например, постоянно кто-то оставлял, не попробовав даже выслушать меня, понять мои проблемы, переживания. И в один прекрасный момент я понял, что посвящать людей в свою жизнь нужно только до определённого предела, до какой-то черты, выход за которую означает непримирение с собственной ограниченностью. Даже не столько непримирение, сколько единственное кажущееся понимание.

Я спрашиваю:

- Откуда ты всё это знаешь?

Тренси говорит:

- Когда-то я смотрел на небо по вечерам целыми часами. Но я по-прежнему непримирим со своим одиночеством. Боязнь того, что жизнь покажет своё совсем другое лицо, лицо безумия, пугает меня до смерти. И ещё мне кажется, что если когда-то мне откроется, что я действительно один, и не будет никаких сомнений… мне кажется, я убью кого-то, убью на хрен, а потом… и себя прикончу.

Я, поражённый до кончиков ногтей, смотрю на Тренси словно на Бога.

Да, самое страшное – это когда все тебя оставляют, ты никому не нужен. Какой смысл во всей твоей деятельности, в работе, если её никто не может оценить? А понимание того, что тебя могут оставить в любой момент, говорит только об одном: все твои мытарства по жизни, весь тот «золотой дом» мечтаний о будущем, который ты строил, в конце концов может оказаться разорённым, разрушенным, обессмысленным. Почему? Да потому что надежда на внимание к себе со стороны других сменится на самом деле осознанием свого тотального одиночества.

Чья-то рука дотрагивается до моего плеча. И я вижу шеф-повара ресторана, держащего перед нами блюдо, на котором красуется только что приготовленный им большой уродливый лангуст.

№7113. Мужчина с фотоальбомом в руках. Он смотрит в потёмках на мою маску и по лицу его стекают крупные лошадиные слёзы.

- Убить? – последняя его исповедь и надежда.

Надежды нет.

- Убить!!!

- Убить!!!

- Убить!!!

№1190а. Молодой паренёк-импотент. Сразу приступает к делу и просит у меня верёвку…

№509.

№163с.

№9035.

Тьма номеров.

Тьма бездыханных тел.

И я счастлив, и я просвещён, и мысли о том, что я на самом деле не то, что я о себе думал всё это время с новой работой, а копия самого обычного человека, страшная, но правдивая копия, покидают меня, навсегда… Кажется, навсегда.

Брендон хмур за завтраком как обычно за последние несколько недель. Раньше он не был таким. Я рассказываю ему про свою болезнь. Он не понимает, насколько это серьёзно, наверное именно потому, что я не придаю этому значения. Мои слова о лабиринтите пролетают как бы вскользь, невзначай, мимоходом. Брендон качает головой, словно и так, без моей помощи знает, что всё не так хорошо, как могло бы быть.

- Как твоя работа? – спрашивает меня брат.

Я говорю:

- Всем доволен.

Он допивает апельсинный сок, встаёт и уходит.

Вечером ко мне приходит Джин-Джин и мы занимаемся любовью.

Я мужчина и поэтому знаю, что мужчинам нравится в женщинах, что они считают сексуальным, а что нет. Делать здесь открытие – неблагодарное дело, потому как всё знают, что мужчинам нравятся красивые тела и длинные волосы. Им нравятся женщины, которые умеют изящно, ненапыщенно одеваться, двигаться плавно и непринуждённо, уметь кокетливо вести разговор, быть расторопной, непринуждённой, лёгкой… Но, чёрт возьми, не помню, какая она, Джин-Джин. Просто образ как пятно в голове, восточные черты, волосы в блеске хны и… всё.

Секс занимает всё наше время.

Я вталкиваю и выталкиваю свой член в её влагалище, он скользит по влажным внутренним стенкам, наши половые органы готовы лопнуть от обилия прилившейся к ним крови, мы задыхаемся в бешеном ритме…

…И вдруг я задумываюсь о чём-то.

Я почему-то обрывками вспоминаю похороны родителей, потом переключаюсь на выпускной в колледже и, наконец, понимаю, что мне нечем себя занять во время секса! Я понимаю, что должен о чём-то думать во время этих движений, должен восполнить пустоту… Мне скучно! И в этот момент времени мне открывается то, чего я боялся больше всего. Как я могу быть уверен в честности Джин-Джин, когда она уходит за дверь, если я сам даже во время секса не могу отдаться ей весь, целиком, телом и душой! Мысль эта настолько поразила меня, что член мой обмяк и холодный пот окатил мою спину.

После напрасных попыток кончить я ложусь рядом и спрашиваю Джин-Джин:

- Веришь ли ты, что можешь стать таким же, ожидающим своего работающего?

Она говорит:

- Всё преходяще.

И вот тут я понимаю, что другого подходящего случая не будет:

- Ты когда-нибудь смотрела на небо вечером целыми часами напролёт? – спрашиваю я и, не дождавшись ответа, говорю: - Я смотрю каждый вечер.

Джин-Джин видит в моих глазах уверенность в том, что когда она уходит, я беззаветно полагаюсь на её, и всё это потому, что она дарит мне возможность быть самим собой, быть работающим!

Дерзкая улыбка перемещается с её губ на мои.

Она говорит:

- У тебя механизм в голове уже тикает.

Потом встаёт, одевается и, не попрощавшись, уходит.

Я думал, что вскоре увижу её снова, но это оказалось глупой догадкой ограниченного человека. Письма с инструкциями не приходили две недели, и я уже начал было волноваться (а не уволили ли меня?!), но в понедельник пришло письмо. Как оказалось, последнее.

№139. Неожиданная встреча.

По обыкновению я надеваю маску перед входом в дом. Дом кажется мне до боли знакомым, но я на работе и поэтому не отождествляю себя с тем миром, где я просто Бадди Уолтер. Это похоже на гипноз.

Ко мне выходит молодой тридцатилетний мужчина, приглашает внутрь. Голос его удивительно похож на мой. Мы проходим в небольшую комнату с выходом на небольшой балкончик-пристройку. В полумраке помещение кажется родным, даже запахи какие-то близкие, повторяемые, но работа застилает память.

Хозяин предлагает мне сесть. Я присаживаюсь на диван. Всё как обычно, но не совсем.

- Вы принесли то, что я заказывал? – спрашивает клиент.

Я киваю и достаю из чехла из-под гитары меч, которым самураи делают харакири. При лунном свете стальная поверхность блестит подобно граням алмаза, - угрюмо, безмолвно, вызывая недобрые предчувствия.

Я думаю:

«Каким же надо быть идиотом, чтобы захотеть убить себя таким способом!»

И тут взгляд мой падает прямо на лицо хозяина…

…Как удар электрическим зарядом…

Тело моё опять перестаёт слушаться, перестаёт слушаться, словно стало чужим, перестаёт слушаться, как тупая скотина, не желающая входить в стойло.

И всё по одной причине.

Всё просто.

Предельно.

И в то же время - ужасно.

Почему?

Потому что передо мной сидит мой брат Брендон!

В глазах его отражается лунный свет, пересекший плоскость меча, и я чувствую, что и в нём, где-то внутри его души, медленно, не отступая ни на дюйм, разрастается червоточина…

Чёрт возьми!

Брендон начинает что-то говорить, но я почему-то его не слышу. Он почти не смотрит на маску, покрывающую моё лицо, - ему всё равно, по боку, параллельно, до одного места…

Но я не могу быть равнодушным!

Во мне растёт негодование, преждевременная скорбь.

Сущий бред.

Я ничего не слышу.

Опять этот приступ лабиринтита!

«Нет! - кричу я внутренним голосом, - только не сейчас! Я должен услышать, что он говорит! Я должен понять его историю!.. Понять и остановить его во что бы то ни стало!..»

Но тупая скотина стоит на месте. Тело моё по-прежнему находится в сидячем положении, обмякшее как член в горячей ванне… Я наедине с самым близким человеком на свете и, одновременно, один, потому что чего стоят все наши усилия в этом мире, если их никто не может оценить.

Губы Брендона шевелятся. Он говорит что-то, а я не слышу и его, ни единого слова, ни звука, ни даже тембра его голоса, так похожего на мой…

Грёбаный лабиринтит!

Если когда-то раньше вы использовали в своей речи слово «неожиданный», то вы ни черта не понимали в его значении. Я понял тогда, когда мой брат сидел передо мной, а потом встал, чтобы сделать себе харакири.

Такая была наша неожиданная встреча.

Всё остальное я почти не помню, только чёрная река, окровавленный металл и мысль в голове, мысль о том, что меня тошнит от самого взгляда на ночное небо.

Жизнь показала другое лицо. И я испугался до смерти. Вопреки всему, испугался того, что остался один.

Писем с инструкциями больше никогда не было.

И Джин-Джин я больше не видел.

Жизнь сжала меня в тиски своей бесконечной непредсказуемости.

Меня уволили, и понять, почему, - было совсем не сложно.

День сменяет ночь, ночь сменяет день…

Какое-то время я не помню, что со мной происходит.

Когда вы сидите третьи сутки в камере, с вами начинают происходить дурные вещи. Например, вам начинает казаться, что это именно вы убили своего брата.

(А разве не так?)

Чёрт!

Но я не убивал своего брата, теперь вы сами можете это понять. Здесь почти всё написано о моей истории.

В камеру входит мужчина.

Тренси, мой старый знакомый Тренси! Он появился как раз в тот момент, когда мне была нужна помощь.

Я спрашиваю его: ты зачем здесь?

Он отвечает: чтобы тебя выпустили отсюда.

Я спрашиваю: а скоро меня выпустят и есть ли что-то в этой истории, что может бросить подозрения на меня?

Он отвечает: ты не убивал Брендона, и ты уже сейчас свободен.

Я говорю ему: мне надо с тобой поговорить, только не здесь.

Он отвечает: нет проблем.

Всё заканчивается, казалось бы, благополучно. Только в голове моей тикающий механизм.

Я раздаю указания по организации похорон Брендона, и мы с Тренси выезжаем в пригород на несколько часов к нему на барбекю.

Там я пристаю к нему со своей историей. Рассказываю ему её почти час, со всеми живописаниями, натурально, как и было. Он смотрит на меня как на полоумного, потом спрашивает:

- Бадди, тебе надо сходить к психиатру.

Я ему говорю:

- На хрен психиатра. Ты должен мне верить!

Тренси почти соглашается:

- Хорошо. Но что это за Джин-Джин, и как называется та… организация или группа людей, которая занимается такими ненормальными услугами?

Я говорю:

- Я не знаю.

Тогда Тренси спрашивает совершенно неожиданную вещь:

- А ты уверен в том, что эта Джин-Джин действительно была, что ты её видел, говорил с ней?

Я смотрю на Тренси и понимаю, что от него мало помощи. Мысль о том, что я свихнулся, - идиотская мысль. Но руки мои трясутся, и мозг работает в самых разнообразных направлениях. Вот, например.

Зачем Тренси прятать меня в психушку? Не исключено, что он с Джин-Джин за одно, и они подстроили всё это с одной единственной целью – завладеть нашим с братом состоянием. Или другое. Кто-то специально доводит меня до крайности… Но зачем? Чтобы я вывел их на Джин-Джин! Чтобы я разболтался, выложил на стол все карты, назвал все адреса, телефоны и номера кредитных карточек. Чёрт! Но я же ничего не знаю…

- Послушай, - говорю я Тренси, и он становится похож для меня на дьявола, - мне не нужна помощь тех, кто мне не верит, хочет остаться безучастным в решении моих проблем. Поэтому я ухожу.

- Ты не понимаешь, - тараторит Тренси, - в таком состоянии ты можешь сделать что угодно, смерть брата и все эти видения… Я прямо сейчас вызываю врачей…

- Заткнись! – ору я на него. – Ты ничего не сделаешь! Я думал, ты друг, а ты такой же, как и все. Ты не можешь понять: меня уволили! Лишили того, что делало Бадди Уолтера настоящим!..

Тренси хватает меня за руку, и я бью его в висок. Он падает, но сразу пытается подняться. Сильный порыв ветра мешает ему встать. Но я уже бегу, бегу от него подальше. Мысли расползаются в голове, как тараканы, и вот я выуживаю одну: поймать такси! Времени у меня остаётся совсем немного.

Если вам когда-либо покажется, что точка опоры, которую вы нашли, - универсальный способ всегда быть на плаву, сходите к психиатру. Мне уже слишком поздно. И знаете почему? Да потому что я перестал быть исключительным, таким, каким хотел быть всю жизнь, да потому что я не знаю, чем себя занять во время секса, чтобы не умереть со скуки, это всё потому, что я никак не могу понять, я убил своего брата или нет…

Людям нельзя доверять.

Значит ли это, что себе нельзя доверять тоже?

Где-то в глубине моих переживаний мне хотелось верить в то, что я могу доверять Джин-Джин, могу доверять Тренси, могу доверять самому себе.

Теперь же настало время закончить эту историю. И знаете, почему? Потому что мне неизвестно, по какой причине Брендон ушёл из жизни. Это последняя капля, которая переполняет сосуд желания мириться со всем. Дальше – места нет.

Пока я записываю всю эту историю, я понимаю, что знаю всё о своём будущем, о том, что произойдёт в течение ближайшего часа. Времени осталось совсем немного. Тиски уже сжимают мою черепную коробку, и я боюсь в последнюю долю секунды перед смертью ощутить, как из неё, раскалывающуюся на части, выползают тараканы.

«Вот как всё должно произойти, - заканчиваю я записывать на серой бумаге при лунном свете, боясь поднять голову к небу. – Раздаётся стук в дверь. Я подхожу к входу, отворяю её и приглашаю в дом человека в маске из атласа настоящего шёлка. Он садится напротив меня, томный, равнодушный, торжествующий. А я начинаю рассказывать свою историю.

- Да, - говорю, - всё так и было. Вот у меня здесь даже всё записано.

И показываю ему серые листы бумаги.

Идиот!

Какой же я идиот!

Ему всё равно, по боку, параллельно, до одного места…

Но я не могу быть равнодушным!

Во мне растёт негодование, преждевременная скорбь.

Я понимаю, что жил в лабиринте и искал в нём выхода, зная заранее, что в нём выхода нет.

- Вы принесли то, что я просил?

Человек кивает и достаёт что-то похожее на топор для разделки мяса.

Я инстинктивно оглядываюсь по сторонам, гляжу на пол, но в полумраке не могу разобрать, есть ли у моих ног полчища лангустов или нет.

Чувствовать себя только способным к тому, чтобы быть одиноким, и испытывать одиночество как откровение – две совершенно разные вещи. Особенно когда тебя лишают самого заветного, что ты когда бы то ни было имел. Вот только тогда открывается истина о самом себе, только тогда всё становится на свои места, только тогда всё разрешается единственно верным путём. И человек остаётся один на один с миром.

Так кто же он на самом деле, этот работающий?

Тикающий механизм замолкает.

Я путаюсь в мыслях.

И топор рассекает мне голову на две части».

Ноябрь-декабрь 2007

Дата добавления: 2015-08-27