|
Читайте также: |
окутывала мгла, движение на них почти совсем замирало, жечь палую листву в
те дни не возбранялось, и в воздухе плавали дубильные запахи, навевая
томление и волнующие предчувствия. Бывает, что обыденный путь полнится для
тебя таинственным и необыкновенным смыслом, и эти вечерние поездки с
итогами бейсбольных матчей рождали во мне хмельную радость. О конце
чемпионата я думал с содроганием, с каким ждешь, что кончится твое
счастье, - будь мне меньше лет, я бы молился богу, чтобы он не кончался
никогда. Газетный заголовок гласил: "ПОХИЩЕНЫ БРИЛЛИАНТЫ КЭБОТОВ"; больше
об этом происшествии в печати ни разу не упоминали. У нас в доме о нем не
упоминали вовсе, но это было в порядке вещей. Когда наш сосед, мистер
Эббот, повесился на груше, у нас об этом не проронили ни слова.
В то воскресенье мы с Молли пошли пройтись по пляжу недалеко от
Травертина. Я был встревожен, но у Молли имелись куда более веские причины
для тревог. То, что Джинева украла бриллианты, ее не беспокоило. Ей
хотелось знать лишь одно: что с сестрой, а это выяснилось только через
полтора месяца. Но в семье у них в тот вечер случилось неладное. Между
родителями разыгралась безобразная сцена, и отец ушел из дому. Она
описывала мне, как это все происходило. Мы прогуливались по пляжу босиком.
Молли плакала. С Каким удовольствием я в ту же минуту, как она умолкла,
вычеркнул бы из памяти описанную ею сцену!
Малые дети тонут, купаясь, красивые женщины, попав в автомобильную
катастрофу, становятся калеками; терпят крушение пассажирские суда, и,
обреченные на медленную смерть, задыхаются люди в шахтах и подводных
лодках, но ничего подобного вы не найдете на моих страницах. Судно в
последней главе благополучно приходит в порт, ребенка успевают вытащить из
воды, к шахтерам спешат на помощь. Что это - жантильное слюнтяйство или
убеждение, что жизнь должна наглядно преподносить нам моральные истины?
Мистер Икс испражнился в верхний ящик женина комода. Это - жизнь; я,
однако, берусь утверждать, что это - не истина. Изображая Сент-Ботолфс, я
предпочел бы не покидать западный берег реки, где дома сверкают белизной и
по воздуху разносится звон церковных колоколов, но что поделаешь, когда за
рекой стояли фабричка столового серебра, многоквартирные коробки
(собственность миссис Кэбот) и гостиница под названием "Коммерческий
отель". В часы отлива с бухточек под Травертином несло тухлятиной.
Заголовки вечерней газеты оповещали читателей, что найден труп, спрятанный
убийцей в сундуке. Женщины на улице были страшны как смертный грех. Даже
манекены в единственной витрине понуро сутулились, одежда сидела на них
мешком и была им не к лицу. Даже невеста во всей красе подвенечного убора
и та стояла с кислой миной, словно ей только что сообщили дурную весть. В
политике тон задавали неофашисты, рабочие с фабрички не вступали в
профсоюз, еду готовили невкусно, а ветер по вечерам пронизывал до костей.
Провинция, устоявшийся, тесный мирок - мало же хорошего он умел извлечь из
своей уединенности и приверженности старым устоям, так что, толкуя, сколь
блаженны те, кто живет в глуши и уединении, я толкую про западный берег.
Восточный берег - это "Коммерческий отель", владения Дорис, проститутки
мужского пола; в дневное время он работал мастером на фабрике, а по
вечерам, пользуясь необыкновенной свободой нравов, царящей в этом
заведении, завлекал в баре клиентов. Дорис знали все, а многим из
посетителей бара случалось и прибегнуть к его услугам. Что не влекло за
собой ни позора, ни изощренных восторгов. С заезжего коммивояжера Дорис
норовил содрать побольше, завсегдатаев обслуживал бесплатно. Объяснялось
все это не столько шпротой взглядов, сколько тупым равнодушием, убожеством
кругозора, нравственной неустойчивостью и отсутствием тех высоких, тех
великолепных устремлений, какие свойственны романтической любви. Вечером в
баре многолюдно; Дорис фланирует возле стойки. Поднесешь ему стаканчик - и
его ладонь ляжет тебе на руку, на плечо, на пояс; придвинешься к нему на
полдюйма - он потянется ниже. И ему подносят: то слесарь-паропроводчик, то
юнец, исключенный из школы, то часовщик. (Один раз кто-то из приезжих
гаркнул бармену: "Скажи ты этому прохвосту, чтобы не лез языком мне в
ухо!" - но на то он и был приезжий.) Этот мирок - не временное пристанище,
эти люди - не бродяжьего племени, по меньшей мере половина из них никогда
и никуда отсюда не тронется, а между тем в духовном отношении здесь
подлинное кочевье. Звонит телефон, и бармен кивком подзывает Дорис к
стойке. В восьмом номере дожидается клиент. Отчего меня больше влечет на
западный берег, где при золотистом свете огромной газовой люстры мои
родители чинно играют в бридж с мистером Элиотом Пинкемом и его супругой?
Жаркое - это оно виновато; воскресное жаркое, купленное у мясника в
соломенной шляпе-канотье с фазаньим крылом за лентой. Жаркое, я полагаю,
являлось к нам домой в четверг или пятницу на велосипедном багажнике, -
являлось куском мяса, завернутым в окровавленную бумагу. Было бы очевидным
преувеличением говорить, будто это мясо обладало взрывчатой силой фугасной
бомбы, способной ослепить тебя и оскопить, и все же сила его воздействия
была непомерной. Обедать садились, придя из церкви. (Брат в это время жил
в Омахе, так что нас было трое за столом.) Отец точил большой нож и
отрезал им кусок. Отец у меня очень ловко управлялся с топором, с
поперечной пилой, умел в два счета повалить большое дерево, но воскресное
жаркое было особь статья. Он отрезал первый кусок - и мать испускала
вздох. Стоило слышать, как она это проделывала - глубоко, тяжко, можно
было подумать, что самая жизнь ее держится на волоске. Что душа вот-вот
оборвется и отлетит из ее раскрытого рта.
- Неужели трудно усвоить, Лиэндер, что баранину режут поперек волокна?
Сим возвещалось начало сражения за жаркое; далее следовала словесная
перестрелка, до того дробная, нудная и заранее известная наизусть, что
пересказывать ее нет смысла. На пятой или шестой колкости отец, потрясая
ножом, рявкал:
- Будь добра, не лезь не в свое дело! Замолчи, будь добра!
Мать снова испускала вздох и клала руку на сердце. Еще секунда - и оно
перестанет биться. Вслед за чем, вперив взор в пространство поверх стола,
она роняла:
- Чувствуете, как в воздухе веет свежестью?
Чаще всего, понятно, в воздухе ничем не веяло. Воздух мог быть какой
угодно: душный, морозный, сырой - неважно. Реплика была одна для любой
погоды. Что скрывалось за этим славным иносказанием? Надежда?
Безмятежность любви (которую, я думаю, ей не довелось испытать ни разу в
жизни)? Или щемящее воспоминание о летнем вечере, когда мы, в любви и
ладу, мирно сидели на зеленом лужке над рекою? Или то было нечто сродни
улыбке, которую в минуту полного отчаяния человек посылает вечерней
звезде? Или пророчество, что грядет поколение, до такой степени наторевшее
в уклончивости, что ему вовеки не сподобиться такого чуда, как встреча на
равных с неподдельным чувством?
Смена декорации: мы в Риме. Весна; ласточки благоразумно слетаются в
город, где их не достанет пуля ретивого охотника из Остии. От птичьего
гомона вокруг как будто светлей, хотя сияние дня постепенно тускнеет. И
тут со двора несутся женские вопли. Кричит американка.
- Ах ты, дерьмо проклятое, поганец, псих никчемный! Гроша заработать не
можешь, всех друзей до единого растерял, в постели с тобой тоска
зеленая...
Никто ей не отвечает, и ты в недоумении - с темнотой она скандалит, что
ли? Но вот ты слышишь, как кашлянул мужчина. И - все, больше он не издаст
ни звука.
- Да, верно, я с тобой прожила восемь лет, только не думай, пожалуйста,
что мне хоть раз было хорошо, хоть один-единственный разочек, просто ты
пентюх и ни хрена не смыслишь, тебя провести - плевое дело! Когда я кончаю
без дураков, со стен картины валятся! А с тобой я прикидываюсь, и больше
ничего...
По Риму, как всегда в этот час, начинают трезвонить колокола, одни
тоненько, другие басом. Я отзываюсь на их перезвон улыбкой, хотя что в нем
для меня, для моей жизни, моей веры? Ни подлинной гармонии, ни откровений,
подобных тем, что доносятся со двора. Почему же меня больше тянет писать
про колокольный звон и стаи ласточек? Что это - незрелость ума, способного
воспринимать жизнь лишь в категориях пасхальных и рождественских открыток,
капризы неженки, который отказывается взглянуть в глаза правде? Женщина
все не унимается, но я уже не вникаю. Она клянет его на чем свет стоит -
его волосы, мозг, душу, - а я сосредоточен на том, что за окошком моросит
мелкий дождичек, и от него шум уличного движения на Корсо возрастает. Она
уже не помнит себя - голос ее срывается, - а у меня мелькает мысль, что,
может быть, войдя в полный раж, она вдруг зарыдает и начнет молить у него
прощения. Ничего такого, конечно, не будет. Она накинется на него с
кухонным ножом, и кончится все травматологическим пунктом при
_поликлинико_, где он будет твердить, что поранился нечаянно, а я - я
выхожу из дома и направляюсь обедать, раздавая улыбки нищим, фонтанам,
ребятишкам, первым звездочкам в вечернем небе и внушая себе, что все
обернется наилучшим образом. Вы чувствуете, как в воздухе веет
свежестью?..
Воспоминания о Кэботах не более как примечание к основной моей работе,
а работать я в эти зимние дни еду рано. На улице еще темно. То там, то тут
стоят, дожидаясь автобуса, женщины, одетые в белое. Белые туфли, белые
чулки, из-под зимних пальто выглядывают форменные белые платья. Кто они -
медицинские сестры, косметички, ассистентки стоматологов? Этого мне не
узнать никогда. Обыкновенно в руке у них бумажная сумка, а в ней, как я
догадываюсь, сандвич с ветчиной на ржаном хлебе и термос с пахтой.
Движение в это время дня небольшое. Фургон из прачечной подвозит к кафе
"Каплун на вертеле" формы для официанток; у ресторанчика "Эсберн" другой
фургон - последний из ветеранов своего поколения - сгружает бутылки с
молоком. Через полчаса двинутся по привычным маршрутам желтые школьные
автобусы.
Я работаю в жилом доме, который носит название "Престуик". Дом
семиэтажный, построен, если не ошибаюсь, в конце двадцатых годов. С
потугами на стиль эпохи Тюдоров. Кирпичи разной величины, крыша обнесена
парапетом, а доска с объявлениями о свободных квартирах - натуральная
кровельная дранка - раскачивается на железных цепях и при ветре
романтически поскрипывает. Справа от двери вывешен список
квартиросъемщиков, в котором минимум двадцать пять раз повторяется слово
"доктор", но знайте: это не безобидные эскулапы со стетоскопом и резиновым
молоточком, это врачи-психиатры, это царство пластмассовых кресел и
пепельниц, набитых окурками. Уж не скажу, чем им так приглянулся этот дом,
однако численный перевес здесь за ними. Изредка, дожидаясь лифта, ты
встретишь женщину с ребенком и продуктовой сумкой на колесиках, но чаще
встречаешь мужчин и женщин, чей вид, сплошь да рядом измученный, отмечен
печатью душевных неурядиц. У одних по лицу блуждает улыбка, другие что-то
бормочут себе под нос. Пациентов в последнее время, похоже, не густо, и
тот врач, у которого кабинет рядом со мной, частенько выходит в коридор
постоять у окошка. О чем может размышлять психиатр? Гадает, что случилось
с больными, которые бросили лечиться, отказались от групповой терапии, не
посчитались с его указаниями и советами? Уж кто-кто, а он знает всю их
подноготную. Я покушалась на жизнь мужа. Я покушался на жизнь жены. Три
года назад я выпил целый флакон снотворного. А за год до того вскрыл себе
вены. Моя мать хотела не дочь, а сына. Моя мать хотела не сына, а дочь.
Моя мать хотела сделать из меня гомосексуалиста. Куда они все подевались,
чем теперь занимаются? По-прежнему женаты, ссорятся за обедом, украшают
елку к рождеству? Развелись, вторично вышли замуж, кинулись в речку с
моста, выпили флакон секонала, нашли способ примириться с жизнью, стали
гомосексуалистами - или же переехали на ферму в Вермонте сажать клубнику и
наслаждаться простыми утехами жизни? Бывает, что доктор по целому часу
простаивает, глядя в окно.
Ну а серьезная работа у меня в эти дни вот какая: я сочиняю такой
выпуск газеты "Нью-Йорк таймс", чтобы он вселял в сердца людские отраду.
Возможно ли найти для себя занятие более достойное? В числе моих связей с
действительностью "Таймс" составляет существенное, хоть и несколько
заржавелое звено, однако сообщения в ней за последние годы удручающе
однообразны. Любители мрачных прорицаний нынче не в чести. Так что -
поневоле собираешь по крохам. В центре выпуска - статья под заголовком
"ОПЕРАЦИЯ ПО ПЕРЕСАДКЕ СЕРДЦА У ПРЕЗИДЕНТА, КАК ПОЛАГАЮТ, ПРОШЛА УДАЧНО".
Пониже, слева, в рамочке - "СТОИМОСТЬ ПАМЯТНИКА ДЖ.ЭДГАРУ ГУВЕРУ ВЫЗВАЛА
ВОЗРАЖЕНИЯ": "Подкомиссия по установке памятников грозит наполовину
урезать сумму в семь миллионов долларов, выделенную для постройки Храма
Правосудия в честь покойного Дж.Эдгара Гувера..." Столбец третий - "СЕНАТ
ОТВОДИТ СПОРНЫЙ ЗАКОНОПРОЕКТ": "Большинством голосов - сорок три против
семи - сенат на сегодняшнем вечернем заседании отклонил недавно
представленный на его рассмотрение проект закона, по которому дурно думать
о правительстве вменяется в преступление". И так далее, и тому подобное.
Тут и бодрые, обнадеживающие передовицы, и захватывающие спортивные
новости; прогнозы погоды, понятное дело, сулят исключительно солнце и
тепло, если только нет надобности в дожде. Тогда нам обещают дождь.
Загазованность воздуха - нулевая, и даже на улицах Токио с каждым днем все
меньше людей в хирургических масках. На субботу и воскресенье все дороги,
все шоссе и автострады по случаю праздника перекрыты. Благодать на белом
свете, да и только!
Однако вернемся к Кэботам. Безобразная сцена, которую я с таким
удовольствием опустил бы или вовсе вычеркнул из памяти, разыгралась в тот
вечер, когда Джинева украла бриллианты. Известную роль в ней играют так
называемые удобства. С удобствами в городишке, по большей части, обстояло
достаточно скромно. В подвале дома находился сортир для кухарки и
мусорщика, а на втором этаже - одна-единственная, совмещенная с уборной
ванная комната для остальных домочадцев. В иных домах эти ванные были
довольно большие, а у Эндикоттов ванная комната была даже с камином. В
один прекрасный день миссис Кэбот взбрело в голову объявить ванную комнату
своим единоличным владением. Был призван слесарь и в дверь врезан замок.
Мистеру Кэботу дозволялось совершать по утрам обтирания, после чего ванная
запиралась на ключ, а ключ миссис Кэбот держала у себя в кармане. Мистеру
Кэботу, хочешь не хочешь, приходилось довольствоваться ночным горшком,
хотя я склонен думать, что он, уроженец южного берега, едва ли сильно тем
тяготился. Не исключено даже, что сей сосуд пробуждал в нем приятную тоску
о прошлом. Так или иначе, в тот день он поздно вечером сидел на горшке,
как вдруг на пороге его комнаты возникла миссис Кэбот. (Муж с женой спали
в разных комнатах.)
- Ты будешь закрывать дверь? - завопила она. - Будешь дверь закрывать
или нет? Или я обязана по гроб жизни слушать эту мерзость?
Ясно вижу их: оба в ночных рубашках, ее седые как снег волосы заплетены
в косицы. Она схватила горшок и выплеснула на мужа его содержимое. Эймос
Кэбот вышиб запертую на ключ дверь ванной, вошел туда, помылся, оделся,
сложил чемоданчик и зашагал по мосту на восточный берег, к миссис Уоллес.
Там он пробыл три дня, потом вернулся. Во-первых, беспокоился за Молли,
а кроме того, живя в таком маленьком городке, он был вынужден соблюдать
приличия - как ради себя, так и ради миссис Уоллес. Примерно неделю после
этого он жил на два дома, то на восточном берегу, то на западном, а после
занемог. На него напала вялость. Утром он до двенадцати не мог заставить
себя встать с постели. А когда все-таки одевался и ехал в контору, то не
мог высидеть там больше часа. Его смотрел врач, но никакой болезни не
обнаружил.
Однажды под вечер миссис Уоллес заметила, как миссис Кэбот выходит из
аптеки на восточном берегу. Подождав, пока соперница перейдет через мост,
она зашла в аптеку и осведомилась у провизора, часто ли к нему ходит эта
покупательница.
- Я и сам удивляюсь, - отвечал он. - Бывать-то она здесь, конечно,
бывает, когда плату собирает по квартирам, только я всегда думал, она
пользуется той аптекой, другой. А ходит она ко мне за муравьиной отравой -
иначе говоря, мышьяком. По ее словам, у них на Прибрежной улице житья нет
от муравьев, и ничем их не выведешь, кроме как мышьяком. Столько мышьяку
набирает, что, видно, и впрямь нет от них житья.
Возможно, миссис Уоллес предостерегла бы Эймоса Кэбота, но больше она
его не видела.
Когда его похоронили, она пришла к судье Симмонзу и сказала, что
намерена предъявить миссис Кэбот обвинение в убийстве. У аптекаря,
безусловно, сохранились изобличающие ее записи о покупках мышьяка.
- Может быть, и сохранились, - сказал судья, - да он их вам не даст.
То, что вы затеваете, сопряжено с эксгумацией и затяжным судебным
процессом в Барнстебле, а для этого у вас и средства не те, и не та
репутация. Шестнадцать лет вы, как мне известно, были ему подругой. Он был
прекрасный человек - так не лучше ли вам искать утешение в мысли, что вам
столько лет посчастливилось его знать? И еще. Он оставил вам с сыном
солидные деньги. Если миссис Кэбот вздумает в отместку оспаривать
завещание, вы можете их лишиться.
Я отправился в Луксор повидаться с Джиневой. До Лондона летел на
лайнере "Боинг-747". В салоне сидели всего-навсего три пассажира -
впрочем, как уже было сказано, любители мрачных прорицаний нынче не в
чести. Из Каира турбовинтовой двухмоторный самолет на малой высоте понес
меня вверх по Пилу. Следы выветривания и размывания так похожи, что
чудится, будто Сахару в этих местах по ордеру на обыск, выданному
природой, перерыли потоки воды - реки, речки, речушки, ручьи, ручейки...
Борозды зыбки и древовидны; разветвляясь, русло мнимой реки принимает
очертания дерева, которое пробивается к свету. В Каире, откуда мы вылетали
на заре, мы мерзли. В Луксоре, где меня в аэропорту встречала Джинева,
стояла жара.
Я был страшно рад, что мы встретились, до того рад, что ничего кругом
не замечал, но все-таки заметил, что она растолстела. И не так себе
раздалась - в ней было фунтов триста весу. Джинева превратилась в
толстуху. Волосы, когда-то ржаные, теперь отливали золотом, зато
массачусетский выговор в ее речи оказался неистребим. Здесь, на Верхнем
Ниле, он звучал для меня слаще музыки. Муж ее - ныне полковник - стройный,
немолодой, состоял в родстве с последним королем Египта. Он держал
ресторан на окраине города и жил с женой в уютной квартире над обеденным
залом. Полковник был человек с юмором, неглупый - подозреваю, что
греховодник, - и очень не дурак выпить. Когда мы ездили в Карнак
осматривать храм, наш драгоман запасся в дорогу льдом, тоником и джином. Я
прожил у них неделю - преимущественно в храмах и гробницах. Вечера мы
проводили в его баре. Пахло войной - в небе кружили самолеты, - и из
туристов, кроме меня, был еще только какой-то англичанин, который все
вечера просиживал у стойки, изучая свой паспорт. В последний день я
всласть наплавался в Ниле - стилем кроль - и меня отвезли в аэропорт, где
я расцеловал Джиневу и сказал ей - а вместе с нею и Кэботам - прости.
Джон Чивер.
Монтральдо
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Т.Кудрявцева.
В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
Когда я в первый раз совершил кражу у "Тиффани", шел дождь. На одной из
Сороковых улиц в магазине дамских украшений я купил кольцо с фальшивым
бриллиантом. Затем под дождем дошел до "Тиффани" и попросил показать мне
кольца. У продавца был чрезвычайно высокомерный вид. Я перебрал шесть или
восемь колец с бриллиантами. Стоили они от восьмисот до девяти тысяч
долларов. Одно кольцо, стоившее три тысячи, показалось мне совсем таким,
как подделка, лежавшая у меня в кармане. Я принялся разглядывать его; тут
какая-то немолодая женщина - насколько я понял, их постоянная
покупательница - подошла к другому концу прилавка. Продавец кинулся к ней,
а я мигом подменил кольцо. Затем крикнул: "Спасибо большое, я подумаю!"
"Как вам будет угодно", - высокомерно процедил продавец, и я вышел из
магазина. Все оказалось проще простого. Затем я отправился на
бриллиантовый рынок на одной из Сороковых улиц и продал кольцо за тысячу
восемьсот. Никто меня ни о чем не спросил. Тогда я пошел в агентство "Кук"
и там узнал, что "Конте ди Сальвини" отплывает в Геную в пять часов. На
дворе стоял август, и мест на пароходах, отправлявшихся через океан на
восток, было сколько угодно. Я взял каюту первого класса и, когда пароход
отчаливал, уже обосновался в баре. Официально бар, конечно, не был еще
открыт, но обслуживавший его молодой парень дал мне стакан с мартини,
чтобы поддержать мои силы, пока мы не выйдем в открытое море. У "Сальвини"
был на редкость пронзительный гудок - его наверняка можно было услышать
даже в центре, только кто же торчит в центре в августе в пять часов дня?
Вечером у автомата с бегущими лошадками я познакомился с миссис Уинуор
и ее пожилым супругом. Супруга скоро свалила морская болезнь, а мы с
миссис Уинуор предались усладам незаконной любви. Тайные записочки, звонки
по телефону от чужого имени, наигранное безразличие и то, что начиналось,
стоило нам очутиться за закрытой дверью моей каюты, - по сравнению со всем
этим моя кража бриллиантового кольца казалась детской затеей. После
Гибралтара мистер Уинуор пришел в себя, но мы восприняли это лишь как
вызов и продолжали свои игры у него под носом. Расстались мы в Генуе; там
я купил подержанный "фиат" и двинулся вниз по побережью.
В Монтральдо я прибыл через несколько дней к вечеру. Остановился я там
лишь потому, что устал вести машину. Полукруглая бухта лежала зажатая
между высокими скалами; вдоль пляжа тянулись кафе и кабины для
переодевания. В поселке было две гостиницы - "Гранд-отель" и "Националь",
- но мне что-то ни одна из них не пришлась по вкусу, и официант в кафе
посоветовал мне снять комнату в вилле на скале. Добраться туда, сказал он,
можно либо по крутой извилистой дороге, либо по каменной лестнице,
состоявшей, как я позже выяснил, из ста двадцати семи ступенек, которые
вели из сада позади виллы вниз, в поселок. Я сел в машину и поехал по
извилистой дороге. Скалы заросли розмарином, и на розмарине сушилось под
солнцем белье всего поселка. У входа в виллу плакатик на пяти языках
оповещал, что тут сдаются комнаты. Я позвонил, и кряжистая, воинственного
вида служанка открыла дверь. Звали ее, как я узнал, Ассунта. И все время,
пока я жил там, вид у нее был воинственный. К примеру, даже направляясь по
церковному проходу к причастию, она шла с таким выражением лица, точно вот
сейчас ударом кулака собьет с ног священника и сделает из служки лепешку.
Итак, она объявила, что может предоставить мне комнату, если я уплачу за
неделю вперед, и мне пришлось тут же раскошелиться, иначе она не пустила
бы меня на порог.
Дом был в самом плачевном состоянии, но побеленная комната, в которую
Ассунта меня провела, находилась в маленькой башенке, и сквозь разбитое
окно открывалась панорама моря. Единственной роскошью здесь была газовая
плитка с одной конфоркой. Ни уборной, ни водопровода не было - мыться
приходилось водой, которую доставали из колодца в дырявой банке из-под
мармелада. Я был здесь явно единственным постояльцем. В первые же минуты
моего пребывания на вилле, пока Ассунта расхваливала целительность
морского воздуха, я услышал во дворе ворчливый, аристократический голос,
звавший нас. Я сошел по лестнице впереди служанки и представился пожилой
даме, стоявшей у колодца. Она была маленькая, худенькая, очень живая и
изъяснялась на таком высокопарном языке римских аристократов, что я
невольно подумал, уж не пытается ли она заморочить мне голову своей
высокой культурой и положением в обществе, чтобы я не обратил внимания на
то, что платье на ней - рваное и грязное.
- Я смотрю, у вас золотые часы, - сказала она. - У меня такие же -
золотые. Вот видите, у нас уже есть кое-что общее.
Служанка повернулась к ней и сказала:
- Чего несете, чертова дура!
- Но ведь это же правда. И у джентльмена и у меня - золотые часы, -
возразила старушка. - На этой почве между нами может возникнуть симпатия.
- Ух, до чего надоела, - сказала служанка. - Гореть вам - не сгореть.
- Спасибо тебе, спасибо, свет очей моих, сокровище мое, - произнесла
старушка и направилась к двери в дом.
А служанка, уперев руки в бока, заорала ей вслед:
- Ведьма! Жаба! Свинья!
- Спасибо тебе, спасибо, премного тебе благодарна, - сказала старушка и
вошла в дверь.
Вечером в кафе я решил расспросить про синьорину и ее служанку, и
официант оказался весьма осведомлен. Синьорина, сказал он, происходит из
благородной римской семьи, откуда она была изгнана из-за романа с
человеком не ее круга. Она уже пятьдесят лет живет затворницей в
Монтральдо. Ассунту привезли сюда из Рима, чтобы она обслуживала синьорину
- была ей donna di servizio. Но теперь все ее услуги сводятся к тому, что
она ходит в поселок и приносит пожилой даме немного хлеба и вина. Ассунта
обобрала ее до нитки - вытащила из ее комнаты даже кровать - и держит
старушку на вилле как пленницу. Оба заведения в поселке - и "Гранд-отель"
и "Националь") - были вполне комфортабельные и удобные. Почему же я не
переехал туда, а продолжал оставаться в этой развалюхе?
Я остался из-за вида, а также потому, что старая дама и чокнутая
служанка возбудили мое любопытство. Ссориться они начинали с самого утра.
Ассунта грубила и поносила хозяйку. Синьорина отвечала ей с изысканным
сарказмом. Впечатление это производило удручающее. Мне захотелось
выяснить, в самом ли деле старушку держат как пленницу, и, увидев ее около
полудня одну во дворе, я спросил, не хочет ли она проехаться со мной в
Тамбуру, ближайший поселок на побережье. Она ответила на своем изысканном
римском диалекте, что была бы в восторге разделить мое общество. Ей
хочется починить часы - те самые, золотые. Часы эти очень ценные и
красивые, и она может доверить их только одному человеку. А он живет в
Тамбуре. Пока мы говорили, подошла Ассунта.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Чивер Джон 24 страница | | | Чивер Джон 26 страница |