Часть первая 9 страница

– Как обходишься без денег, Росс?

Его встречная улыбка дрогнула, уголки губ слегка опустились.

– Прекрасно, – холодно ответил он.

– Значит, не за подаянием пришел?

Воскресная улыбка исчезла бесследно, превратившись в зловещую горизонталь. Элен не пришлось задействовать свои паранормальные способности, чтобы почувствовать: сейчас произойдет что-то неприятное. Ни слова не говоря, она резко встала – сосновый стул с визгом отъехал по кафелю – и вышла.

Еще секунду после ее ухода на кухне висело молчание. Потом Росс прервал его голосом едким, как кислое яблоко:

– Как ты смеешь говорить со мной так в присутствии Элен!

Росс сидел не шевелясь, даже его губы почти не двигались.

– А ты думаешь, она не знает? Для нее не секрет, что я снабжаю тебя деньгами. – За все время, что мы были знакомы, я ни разу не использовал в споре с ним этот довод; меня колотило от бешенства. Теперь, раз уж я начал, надо было идти до конца. – Мы все знаем, что твои убогие книжонки не могут тебя прокормить.

– Если б это сказал кто другой, – выдавил Росс, по-прежнему не двигаясь с места, – клянусь, я бы убил его.

– Но ты некоторым образом имеешь дело с курицей, несущей золотые яйца.

– Не шути со мной, ты, выскочка, коробейник чертов! – Он вскочил на ноги, стул с грохотом отлетел в сторону. – Не доводи меня до крайности! Господи Боже, тебя только деньги и волнуют, да?

– Ну, раз ты так считаешь.

– Посмотри, как ты живешь! – С нескрываемой яростью он широко повел тяжелой рукой, потом двинулся ко мне. – Ты всю жизнь жульничал и врал, чтобы заиметь эти хоромы, и теперь думаешь, что это дает тебе право помыкать людьми, оказывая им свое поганое покровительство. Отчего ты не можешь понять, что я в пятьдесят раз лучше тебя?

– То, что тебе приходится это говорить, доказывает, что ты сам в это не веришь.

Росс остановился и расхохотался.

– Вы только послушайте его! Этого психоаналитика-любителя. Теперь он думает, что может заглянуть мне в душу! Приятель, все, что ты способен понять в человечестве, это как обмануть какую-нибудь старушку, за бесценок купив ее фамильный скарб.

– Возможно. А ты тот, кто счастлив жить за счет моей ловкости.

Росс собрался было ответить, но неожиданно хлопнул себя по лбу, словно приводя себя в чувство. Выражение ярости сменилось выражением отчаяния. Только он мог так враз переключиться.

– Что происходит? – Он в изумлении посмотрел на меня, неожиданно увидев ситуацию с моей стороны. – Зачем ты все это начал, Клод? – Протянув руку, он шагнул ко мне и хлопнул по плечу. – Во имя всего святого, мы же друзья!

– Просто вспомнил, в чьей квартире живешь, так что ли? – Рука Росса упала с моего плеча. – Трудно будет перебиться, да, без моей помощи?

– Так вот как ты понимаешь нашу дружбу? – Сожаление, прозвучавшее в голосе Росса, было не менее искренним, чем ярость перед этим. В глазах пылали всегдашние сила и страсть. Всегда его эмоции рвались наружу, и этим, среди прочего, он и привлекал. – После стольких лет ты действительно так понимаешь ее?

– Как ты можешь говорить о дружбе? Мы с тобой не друзья. Во всяком случае, не те, что прежде. Когда в последний раз мы с тобой разговаривали? Я имею в виду по душам, как когда-то в университете?

Росс укоризненно покачал головой.

– А чего ты ждешь, Клод? Чего ждешь от дружбы или от любви? Считаешь, что они вечны?

– Когда-то я так считал.

Росс подошел ко мне вплотную, так что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего. Его голос опустился до хрипа.

– Такую дружбу и любовь нужно заслужить. – Он несколько мгновений смотрел на меня, потом повернулся и пошел к двери. – У тебя же на первом месте другое.

– Росс! – Он шел по коридору. – Вернись, дурень!

Росс даже не обернулся. По его походке я видел, что он все еще немного зол, поэтому ждал, что он хлопнет входной дверью. Но вместо этого Росс поступил несколько странно, что зацепило меня: оставил дверь распахнутой, так что я видел крышу моей машины и вдалеке деревья в парке.

В конце концов я поднялся наверх посмотреть, что с Элен. Я нашел ее в нашей спальне, лежавшей на кровати; шторы задернуты. Вид у нее был больной. Она отказалась встать и пойти поужинать. До конца дня мы слова не сказали друг другу.

Когда я проснулся на другое утро, Элен и Фрэн уже не было дома. Среди ежедневных счетов и макулатурной почты, которые я подобрал с коврика у двери, обнаружился большой толстый конверт.

У себя в кабинете наверху я вскрыл его: в конверте находились обещанные Тимом сведения о семье Миллбэнков. Первая страница представляла собой фотокопию некоего документа, который назывался «Краткая история Денхолма и его окрестностей». Тим подчеркнул в нем следующее место:

МИЛЛБЭНК-ХАУС

Миллбэнк-Хаус, который остается одним из лучших сооружений в георгианском стиле в округе, был построен Гилбертом Миллбэнком, эсквайром, в конце восемнадцатого столетия. Имеется мало сведений о сем загадочном и злополучном господине или его семье, чье имя ныне сохранилось лишь в названии сего примечательного дома, завещанного нам. Достоверно известно, что Гилберт Миллбэнк был владельцем хлопкопрядильной фабрики в Йоркшире и в зрелые годы переехал в Южную Англию, видимо стремясь удовлетворить свои общественные или политические амбиции. Предание о том, как преждевременно и трагически прервалась эта жизнь, остается наиболее яркой страницей в истории Денхолма, и знакомство с ним способно придать посещению Миллбэнк-Хауса еще больший интерес.

В 1817 году, по каким-то таинственным причинам оставив жену и дочь в Хартфордшире, он отправляется на материк с двумя другими преуспевающими коммерсантами. Точная цель их путешествия неизвестна, хотя, учитывая, что Гилберт обладал значительным состоянием, таковой могло быть просто досужее развлечение. Все шло прекрасно, пока группа не прибыла в Венецию, где Миллбэнк внезапно расстался со своими спутниками. В сопровождении единственного слуги он отправился дальше вдоль Средиземноморского побережья в направлении Неаполя, передвигаясь столь быстро, что спустя несколько дней уже стоял на холмах, возвышавшихся над городом, и смотрел на знаменитый залив.

С какой целью он отправился в роковое путешествие? Если это было обычное посещение примечательных мест, то Миллбэнк был поистине странным путешественником, ибо с такой быстротой покрыл расстояние до Неаполя, не позволяя себе даже и краткой остановки, чтобы бросить хотя бы беглый взгляд на бесчисленные красоты природы и архитектуры. Действительно странный путешественник: одержимый чем-то! Кажется очевидным, что какая-то иная цель влекла его на юг, к многолюдному городу, знаменитому уже в те времена своими разбойниками и бандитами, цель, о которой, увы, мы никогда не узнаем.

По возвращении в Англию слуга Миллбэнка поведал, что он и его господин остановились в гостинице на берегу моря. Хотя они прибыли туда глубокой ночью и в непогоду, когда в заливе бушевали огромные волны и гроза, Гилберт упорно желал тут же покинуть ее, как только переменит одежду. Он вышел один. Больше его не видели.

Некоторое время после его исчезновения семья Миллбэнка еще надеялась, что он жив… Легко представить, каким опустевшим казался без него этот прекрасный дом, какими заброшенными эти роскошные сады! Его тело так и не было обнаружено, причины его странной поездки в Неаполь и смерти там так и остались нераскрытыми, хотя представляется правдоподобной версия, что богатый англичанин, блуждающий по городу в ненастную ночь, встретил свою судьбу в лице обыкновенных воров. В конце концов зимой 1817 года семья оставила надежду увидеть его живым… увы, удар оказался слишком тяжел для его дочери Амелии. В одно холодное утро ее тело было найдено в искусственном озере, по которому посетитель может и сегодня совершить лодочную прогулку. Хотя явные доказательства отсутствуют, мало сомнений в том, что, обезумев от горя, она лишила себя жизни. Таково, по крайней мере, мнение приходского священника Дэниелса. В погребении на церковном кладбище было отказано на основании того, что покойница покончила с собой.

Прочитав документ, я некоторое время сидел неподвижно. Это были факты, приведенные незаинтересованной стороной, объективные и неоспоримые. Наконец-то были рассеяны сомнения, посеянные Верноном во мне в тот день, когда мы с ним расшифровывали письма. Официальная версия случившегося с Гилбертом полностью соответствовала содержанию его писем. Теперь я был уверен во всем. Гилберт был в кровосмесительной связи со своей дочерью. В Венеции он познакомился с Байроном и услышал историю об украденных мемуарах; тайна была доверена ему одному, поскольку их связывала взаимная симпатия. Гилберт, не обмолвившись ни словом со своими спутниками, устремился на юг. Существовала единственная причина его отъезда, и он сообщил ее в зашифрованном послании к Амелии.

Передо мной предстала отчетливая картина: вот он выходит из гостиницы в бурную ночь своей гибели, гонимый неотвязным желанием достичь заветной цели, – глаза под низко надвинутым капюшоном щурятся от бешеного ветра, волосы развеваются, хлопают полы плаща. Автор писем, в которых говорится о Байроне, встретил свой конец с хладнокровием и отвагой, с усмешкой аристократа, с ледяной надменностью устремив угасающий взор на своих убийц. Может быть, они заколебались, прежде чем нанести последний удар, смущенные, – как мы с Элен, когда читали его письма, – ощущением, что этот человек – само воплощение порока.

Мои мысли еще были устремлены к нему, когда я вспомнил о конверте, лежавшем на моих коленях, и почувствовал, что в нем есть что-то еще.

Я запустил руку в конверт, как за лотерейным билетом, и извлек небольшой листочек. К моему разочарованию, это оказалась от руки написанная записка Тима, в которой он выражал надежду, что присланные им сведения окажутся полезны, и предлагал связаться с ним, если мне понадобится дальнейшая помощь.

Следующий лист, что я извлек из конверта, был пуст, кроме имени «Амелия Миллбэнк», написанного рукой Тима. Мгновение я смотрел на него в недоумении, думая, уж не очередное ли это шифрованное послание. Потом до меня дошло, что, конечно же, я смотрю на оборот страницы. Перевернув ее, я увидел рисунок, который, похоже, фотокопировали с той же книги, откуда Тим взял сведения о Гилберте.

Это был обычный набросок пером, и тем не менее с уверенностью можно было сказать, что Амелия была поразительно красива. Художник немногими штрихами передал очарование этих соразмерных черт, изящных локонов и томных глаз. Несмотря на всю свою чрезвычайную юность, лицо девушки, казалось, несло на себе печать тайных страданий. Однако я лишь мельком взглянул на ее портрет, поскольку в конверте было что-то еще, и я внезапно понял, что это может быть: портрет самого Гилберта. Наконец-то я увижу человека, который заставил меня пуститься на поиски мемуаров, чье незримое присутствие холодком исходило от писем, чей шифр заставил Вернона так славно попотеть. Положив портрет Амелии себе на колени, я извлек из конверта лист, на обороте которого, как я и предполагал, было от руки написано имя Гилберта. Мгновение спустя моя абсолютная уверенность, которая только что так внезапно появилась у меня, столь же внезапно рухнула.

Портрет Гилберта тоже был фотокопией с книжной иллюстрации. Правда, в отличие от портрета Амелии, это была солидная работа – написанная маслом и заключенная в пышную раму. Гилберт, опираясь на трость, стоял перед Миллбэнк-Хаусом. По обе стороны от него сидели собаки и с обожанием смотрели на хозяина, низенького и пухлого, с круглым лицом и светлыми глазками-пуговками.

Этот шут был столь не похож на образ Гилберта, который сложился у меня, что сначала я просто не поверил, что это он. Я долго сидел, глядя на портрет, и пытался убедить себя, что этот подагрик был способен на инцест, что он мог придумать сложный шифр, что лорд Байрон мог поверять ему свои тайны. Но чем дольше я смотрел на портрет, тем ясней мне становилось, что такого не могло быть. Гилберт Миллбэнк ничем не напоминал умного злодея, но явно был славным малым, добродушным и глупым.

В полном отчаянии я бросился к застекленному шкафчику и схватил одно из писем, где говорилось о Байроне. Расстелив его на стекле, я положил рядом портрет и долго смотрел, переводя взгляд с одного на другой, словно это могло помочь мне увериться, что есть какая-то связь между этим человеком и теми словами. Кончилось это тем, что я в сотый раз поразился сдержанной неистовости почерка и убедился, что человек на портрете не мог быть автором писем. Потом взглянул на висящий над шкафчиком портрет Байрона: голова откинута назад, волевой подбородок высокомерно выставлен вперед, вид суровый и неприступный. Поэт и на порог бы не пустил глупца подобного Гилберту.

В ярости я схватил портрет, скомкал и швырнул в угол.

– Все это надувательство, – пробормотал я. – Кто-то издевается надо мной.

Я был в изнеможении, словно вспышка гнева отняла у меня все силы. Я покинул кабинет, отправился в спальню, разделся и заполз под одеяло, как рептилия в болото. Так я до вечера провалялся в полутьме, словно в подводном мире амфибий, толком не спя и не бодрствуя и размышляя о природе предательства.

Когда Фрэн вернулась домой, я еще валялся в постели, все так же блуждая мыслями в потемках. В затененной спальне, как в больничной палате, я лежал, слушая доносившиеся снизу звуки. По быстрым шагам и отрывистым звукам я убедился, что это не Элен. Она пошла на кухню и приготовила себе чай. Потом послышался знакомый скрип ступенек, щелкнула дверь ванной. Через минуту раздался приглушенный шум спускаемой воды. Фрэн прошла к себе в спальню.

В положенное время вернулась домой жена. Я слышал жизнерадостные перекликающиеся голоса ее и дочери. Ни та ни другая не знали, что я дома. Повторился звук спускаемой воды, и загудели трубы: Элен наполняла ванну.

Я осторожно вылез из постели и оделся. Я чувствовал приближающуюся бурю, которая расколет надвое наш домашний мир, поэтому хотел раз и навсегда уладить отношения с дочерью: сказать ей, что был с ней слишком строг, показать, что люблю ее без всяких оговорок и буду любить независимо от того, сдаст она или нет свои экзамены. Она была всем, что у меня осталось и чего я не должен был потерять.

Я прокрался мимо ванной комнаты, потому что Элен все еще злилась на меня, и я не хотел, чтобы она знала, что я дома. Дверь в комнату Фрэн в конце коридора была закрыта, я тихонько постучался. Ответа не последовало, и я постучал сильней. Секунду спустя я приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Дочь в расслабленно-небрежной позе стояла облокотясь о подоконник, на голове у нее были наушники. Первое, что, как всегда, поразило меня, это стройность ее тонкой фигурки. На ней были джинсы, все в прорехах, что, как я понял, было теперь модно. Второе, что поразило меня, это то, что она курила.

Сперва меня охватил праведный гнев, и в любой другой обычный день я бы не сдержался: я категорически запретил Фрэн курить, и она постоянно клялась, что не курит. Больше всего меня задело, что она лгала мне. Затем я вспомнил, зачем пришел, и решил, что это удобный повод, чтобы поговорить с ней. Мне представился шанс, сменив гнев на милость, показать, что я люблю ее, и вызвать ответную любовь.

Пока же проблема состояла в том, как привлечь ее внимание, потому что в наушниках она не слышала, как я вошел. Я кашлянул, но она никак не отреагировала. Все так же стояла, потряхивая светлыми волосами в такт музыке и попыхивая сигаретой. За окном было солнечно и тихо. Дымок тянулся струйкой от ее руки и облачком вылетал изо рта, плывя в воздухе, как фимиам.

Я, как дурак, постоял так несколько секунд, потом вошел в комнату, обогнул кровать, пробираясь среди разбросанного нижнего белья и журналов, и хлопнул Фрэн по плечу. Она аж подскочила от неожиданности.

– Господи Боже! – Она обернулась и стащила с головы наушники. – Ты меня до смерти напугал!

– Извини, Фрэн. Не знал, как иначе дать тебе знать, что я здесь.

Фрэн взглянула на сигарету, как убийца, вспомнивший, что в руке у него дымящийся револьвер. Рука ее судорожно дернулась, и сигарета исчезла.

– Так что тебе нужно?

– Что это было? – спросил я, принюхиваясь. – Что ты сейчас выбросила в окно?

– Сигарету.

Даже если б меня не насторожила оборонительная нотка в ее голосе, я бы и тогда все понял. Теперь я совершенно отчетливо чувствовал этот запах, сладковатый и мускусный, как от костра.

– Да, но с чем сигарета?

– С табаком, естественно. С чем еще?

– Не ври мне так нагло! – заорал я. – Я хочу слышать правду!

– Ладно-ладно, – сказала она, словно обращаясь к ребенку. – Это был не табак. Теперь доволен?

– Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

Схватив ее за плечи, я крутанул ее и толкнул на кровать. Она упала задом на спружинивший матрац, с неуверенной улыбкой удивленно глядя на меня.

– Это Роджер дал ее тебе, да? Клянусь, убью ублюдка!

– Роджер тут ни при чем…

– Заткнись, к чертовой матери!

Видя, как я разъярен, она замолчала, однако ей хватило смелости пробормотать:

– Господи! Ты же сам меня спросил.

Не обращая внимания на эту слабую попытку протеста, я в исступлении принялся орать на нее. Никогда в этом доме не будут нарушены законы, пока я в нем хозяин. Если я еще когда-нибудь застану ее курящей эту гадость, то без дальнейших разговоров устрою ей взбучку. Роджера она больше не увидит. И никаких гуляний вообще, пока не сдаст экзамены. Мать слишком долго потакала ей, и вот к чему это привело. Больше я этого терпеть не намерен, пусть не сомневается. Пора мне действовать сурово, пора восстановить добродетель и порядочность в семье, пока еще не слишком поздно.

Я продолжал кричать, но в душе понимал, что все это бесполезно, что так я лишь восстанавливаю ее против себя, но ничего не мог поделать с собой. Она открыла выход накопившейся во мне беспредельной ярости. Я стоял у ее кровати, обращаясь к ней со всей страстью какого-нибудь фанатичного оратора из Гайд-парка.

Фрэн с серьезным видом слушала мою речь. До этого момента ничто в ее поведении не говорило о том, что она едва сдерживается. Когда я наконец выдохся и замолчал, она мгновение мрачно смотрела на меня, а потом, не в силах больше делать серьезное лицо, залилась смехом.

– Ты чокнутый, знаешь ты это? – Она покачивала головой, обессилев от смеха, а я стоял, шокированный произошедшей с ней переменой. – Чокнутый! Чокнутый!

Словечко казалось ей уморительным. Внезапно весь гнев, разочарование и бессилие последних нескольких дней нахлынули на меня, затмив мне разум. Я поднял руку, будто ей было восемь, а не восемнадцать, и можно было заставить уважать себя, просто отшлепав. Фрэн прекратила хихикать, словно щелкнул выключатель. Она сидела совершенно спокойно, с вызовом глядя на меня: мол, только посмей! Секунду единственное, что двигалось в комнате, была моя напряженная рука, вздрагивавшая над ее головой, словно в порывах ветра. Вдруг я увидел, что моя дочь так красива, спокойна и юна, что рука обрушилась вниз. В последний миг она остановилась, словно наткнувшись на невидимый щит, и, скользнув, легонько по касательной шлепнула ее по голове.

– Сукин сын! – Фрэн закрыла лицо ладонями и разрыдалась. – Ненавижу тебя.

– Приятно слышать.

Словно я вторично ударил ее, Фрэн свернулась калачиком и, уткнувшись в постель, зарыдала еще пуще. Я не мог понять, не вызваны ли ее слезы, как и смех, наркотиком. Глухо звучали ее слова:

– Ты никогда по-настоящему не любил меня. Что бы я ни делала, все было не по тебе. Если я стану настоящей наркоманкой, то только по твоей милости. Не дождусь, когда избавлюсь от тебя.

– Я тоже жду не дождусь, уж поверь,– сказал я, направляясь к двери. – Чем раньше ты расправишь крылышки и вылетишь из гнезда, тем счастливей я буду. Не задерживайся, сделай одолжение.

Выскочив в коридор, я остановился, сам пораженный своей вспышкой. Потом понял, что рано еще успокаиваться. Я в ярости подошел к ванной комнате и забарабанил в дверь.

– Элен! Впусти меня!

Через секунду щелкнул замок. Когда я распахнул дверь, Элен торопливо погружалась обратно в воду.

– В чем дело, Клод?

– Фрэн у себя в комнате принимает наркотики, только и всего, – сказал я, ходя кругами возле ванной.

– Не пори чушь. Какие еще наркотики?

– Пока я обнаружил каннабис.

Элен сердито взглянула на меня.

– Надеюсь, ты не вломился к ней и не набросился на девочку.

– Как раз это я и сделал, если не возражаешь. А что, ради бога, ты хотела, чтобы я сделал – принес ей пепельницу?

Жена вздохнула, словно примиряясь с неизбежным. Тут я все понял и застыл, как столб.

– А, так ты знала. Знала раньше, что она курит эту пакость.

Элен отвела глаза, рассеянно растирая грудь фланелью.

– Да, знала.

Она меня просто ошарашила. Я убрал полотенце со стула возле ванной и сел.

– Знала, – выдохнул я, – и даже не позаботилась сказать мне.

– Потому что не представляла, как ты отреагируешь, Клод, и ты доказал, что я поступила правильно. – Элен улыбнулась, словно неожиданно почувствовала, что с ее стороны это было слишком жестоко. – Нет смысла орать на нее и причинять ей страдания. Нужно позволить ей совершать свои ошибки.

– О да, и ты, конечно, в курсе этих ее ошибок, да? И настолько уверена, что так и должно быть, что даже не считаешь нужным посоветоваться со мной относительно этих маленьких семейных секретов. Наверняка думаешь, чем меньше я буду знать, тем лучше. Я прав?

– Ты знаешь, что это не так, милый, – сказала Элен самым ласковым голосом.

– Вы обе живете своей тайной жизнью у меня за спиной. Вот к чему все свелось.

– Что на тебя нашло, Клод? О чем ты говоришь?

– Предательство. Это очевидно, надо мне было понять это раньше. – На лице Элен появилось выражение беспокойства. Желая что-то сказать, она протянула ко мне руку, с которой капала вода. – Не трогай меня!

Рука отпрянула.

– Клод!

Я вскочил, выставив руки, словно защищаясь, и попятился к двери.

– Не приближайся!

Оказавшись в коридоре, я остановился в нерешительности, не зная, что делать. После минутного колебания я решил вернуться обратно в сумрачную больничную палату, где провалялся весь день. Я снова нырнул в свое болото и стал думать о том, что сказал Вернон о своем друге в Британском музее. Этот друг мог лишь заметить подлог, но с уверенностью сказать, подлинная вещь или нет, был не в состоянии. Мне подумалось, что люди подобны древним документам: можно заметить в них ложное, но не подлинное, и это обрекает нас на жизнь в постоянном сомнении.

Вскоре я услышал, как Элен спускает воду в ванной. Я был уверен, что она махнула на меня рукой и пойдет успокаивать Фрэн, и почувствовал горечь и боль, но тут дверь спальни отворилась.

– Клод? Господи, ну и темнотища тут!

Приоткрыв глаза, я смотрел на нее. Она была до подмышек закутана в полотенце, другое было закручено на голове в виде нелепого тюрбана. В таком виде она казалась выше ростом и похожей на королеву, предводительницу племени. Ее крупный силуэт поплыл сквозь сумрак комнаты к шторам.

– Оставь как есть! Я хочу, чтобы было темно.

Элен слегка пожала плечами и поплыла обратно. Я наблюдал за ней и чувствовал себя больным, смотрящим на сиделку, или ребенком, смотрящим на мать. Она представлялась мне основой и средоточием моего мира. Когда она села на краешек кровати и принялась гладить меня по волосам, я не отшатнулся.

– Скажи мне, что с тобой, Клод. Облегчи Душу.

Прикосновения ее руки были такими ласковыми, что у меня слезы подступили к глазам. Подозрение в предательстве вызывает те же чувства, что любовь: ту же боль и невозможность потери. В тот момент я любил ее.

– У тебя есть любовник?

Элен подняла голову в тюрбане и тихо рассмеялась:

– Нет конечно!

– Почему же ты просто не сказала мне этого, когда я тебя спрашивал?

– Потому что это нелепо! – Она посмотрела на меня, внезапно посерьезнев. – А еще я была сердита на тебя. Иногда ты можешь очень сильно обидеть, Клод.

Слушая ее, я чувствовал, что люди вовсе не похожи на древние манускрипты. Они могут быть полны сочувствия и тепла и потому внушать доверие. Ее ласковый смех, прикосновение, доброта, звучавшая в голосе, развеяли все мои сомнения. Это я был настоящий предатель. По моей вине наша любовь дала трещину. Теперь я понял, что начал сомневаться в ней после того, как посетил в Сохо квартал красных фонарей, что с такой легкостью утаил от нее.

– Не знаю, почему мне это взбрело в голову. – Слезы облегчения полились у меня из глаз. – Это случилось тогда, прошлым вечером, когда ты защищала Вернона, мне показалось, ты пытаешься сказать мне…

Элен укоризненно покачала головой, словно я совсем лишился рассудка.

– До чего ты довел себя, Клод! – Она подняла пухлые руки, чтобы заключить меня в объятия. Полотенце соскользнуло с ее влажного благоухающего тела. – Иди ко мне. Иди ко мне. Ты все это внушил себе. Никто из нас никогда не сделает ничего такого, от чего ты будешь страдать.

Прижавшись к ее теплой груди, я заплакал, не сдерживаясь.

– Прости меня, Элен. Не знаю, что нашло на меня. Я действительно так подумал. В моей жизни было так много лжи. И теперь, когда все подошло к концу, – я хочу сказать, можешь ты понять, какую опустошенность я чувствую? Мне больше ничего не осталось, как только сомневаться. Сначала я сомневался в Верноне и в подлинности писем, потом мои сомнения распространились даже на тебя… знаешь, думаю, все это плохо сказалось на мне.

– Все хорошо, Клод. Просто у тебя был тяжелый период, только и всего. Я понимаю.

Я почувствовал, что люблю ее, и неожиданно крепко прижался к ней.

– Помоги мне, Элен. Я качусь в пропасть.

Самолет еще не успел остановить свой бег по полосе, а толпа итальянцев в эконом-классе уже была на ногах, снимала багаж с полок под темпераментную разноголосицу, не смолкавшую с тех пор, как мы взлетели в аэропорту Хитроу. Стюардесса по внутреннему радио объявила сперва по-итальянски, потом с нелепым акцентом на английском, чтобы все оставались на местах, пока самолет окончательно не остановится. Никто не обращал на нее внимания. Но стюардесса явно и не ждала этого от пассажиров: она продолжала трещать как заведенная, словно читая «Аве Мария» на конфирмации.

Мы в бизнес-классе вели себя примерно: сидели пристегнувшись. Конечно, нас было меньше. Нам незачем было бросаться, расталкивая друг друга локтями, чтобы оказаться первыми у выхода. Когда рев, доставивший нас из Англии, сменился на гнусавый скулеж, я выпрямился в кресле и выглянул в залитый солнцем пластмассовый иллюминатор. Посадочная полоса вся состояла из заплат, по которым отчетливо стучали шасси самолета. Внезапно показавшиеся в поле зрения строения аэропорта выглядели маленькими и временными.

Когда свист стих и двигатели издали последний вздох, даже мои спутники по бизнес-классу отстегнулись и покинули свои кресла. Я наблюдал за ними, поднятием брови выражая удивление и мягкий укор и решив быть более англичанином, чем остальные англичане на борту самолета. Таков заразительный пример итальянцев, которому мы следуем и всегда следовали со времен Байрона и даже раньше. Кое-кто из нас презрительно фыркает: мол, им не хватает сдержанности цивилизованного человека, однако в глубине души не может не завидовать их природной анархии. Это побуждает нас демонстративно подчеркивать, какие мы цивилизованные и сдержанные.

Лишь когда и вздох затих, сменившись шепотом, и самолет замер, я отстегнулся от кресла и снял с полки свой кейс. В нем лежала карта Неаполя, на которой мы с Верноном на прошлой неделе пометили адреса всех Апулья. В кейсе также были расшифровки всех писем Гилберта и копии почерка Байрона его венецианского периода, которыми меня снабдил друг Вернона из Британского музея. Только за день до этого он прислал отчет на бланке музея, где говорилось, что письма прошли все возможные тесты. Насколько он мог судить, они подлинные.

В Хитроу мы погрузились на борт самолета по высокотехнологичному моторизованному трапу. Здесь же мы сошли на землю мимо дежурных улыбок стюардесс по довольно шаткой лестнице. Вечернее солнце, гревшее мою щеку, было еще горячим. В Неаполе уже наступило лето, и я почувствовал себя молодым и беспечным, словно это была не последняя моя деловая поездка, а первый отпуск за границей.

Когда мы все спустились вниз, нас единой толпой, независимо от того, у кого в какой класс были билеты, погрузили в оранжевый аэропортовский автобус. Я едва не оглох, находясь в тесном пространстве среди стольких итальянцев. Автобус, громыхая, покатил к аэровокзалу, а я думал о Байроне. Его впечатления о прибытии в Италию были схожи с моими. Его тоже поразили шумливость и избыточная эмоциональность людей, беспредельная прозрачность света. Подобно мне, он чувствовал себя еще больше англичанином, смотрел на все окружавшее с возросшим сознанием собственной инакости и значимости. Мало что изменилось с того времени, когда он приехал сюда. В своих фундаментальных проявлениях повторялась та же встреча двух культур. Можно было бы сказать, что в моем лице он вновь прибыл в Италию.

Когда эти мысли проносились у меня в голове, я впервые почувствовал, будто Байрон здесь, рядом, и это чувство не покидало меня до конца пребывания в Неаполе. Это ощущение не могло бы быть сильней, если б он присутствовал там физически, держась за кожаную петлю рядом со мной в тряском автобусе и с бледной усмешкой вглядываясь в лица тараторящих людей. Я чувствовал, что он там, рядом, явившийся проследить за моими поисками его потерянного труда, его сокровища, его последнего оправдания. Затем, глянув в заднее окно автобуса, я увидел его въяве.

Дата добавления: 2015-08-27