Часть первая 2 страница. На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую гостиницу

На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую гостиницу, в которой остановился. В подробностях описывал, как предыдущей ночью лег в постель и, задув свечу, смотрел в окно на звезды над Монмартром. Затем он меня ошарашил.

Конец страницы был заполнен бессмысленными символами. Тут были стрелки, обращенные в разные стороны, треугольники, окружности, квадраты, извивающиеся черви, черные чернильные звезды. Внизу подпись: «Ваш Гилберт» – и ничего больше. Следующее письмо было написано на нормальном английском.

Несколько минут я смотрел на эти значки, потом встал и подошел к окну, слишком возбужденный, чтобы оставаться на месте. Какое-то время нечего было даже надеяться увидеть желанное имя, скрытое в вихре смыслов и возможных вариантов. В зашифрованных фразах могло говориться о любви, преступлении, даже о политике. Но о чем бы ни говорилось в письме, автор приложил немало усилий, чтобы сохранить это в тайне.

Я поспешно вернулся к столу и с замиранием сердца склонился над письмом, неожиданно почувствовав, что найду в нем что-то столь же неприятное, как сама личность его автора. Обычный почерк Гилберта отражал неистовство его натуры, довольно отталкивающее, но буквы являли что-то отчетливо зловещее. Попахивавшее оккультным.

Читая теперь быстрее, я вместе с Гилбертом перевалил через Альпы, которыми, конечно же, «слишком непомерно все восхищаются», в том числе и его спутники, чьи романтические восторги вызвали у него отвращение. Примерно через каждые две страницы попадались зашифрованные строки. Кажется, в пятом по счету письме Гилберт объявил, что собирается в Венецию на карнавал, и сердце у меня заколотилось.

Почти не глядя, я проскочил следующие две страницы, на которых автор глумился над чудесами Венеции, но я не обращал на это внимания в судорожных поисках вожделенного имени. Наконец, к своему изумлению и восторгу, я увидел его.

«Моя дорогая Амелия, это случилось, как я и предвидел. Я встретил Его. Ты, разумеется, знаешь, о ком я говорю. Самого печально знаменитого автора "Паломничества Чайлъд Гарольда", Изгнанника, лорда Байрона.

Это случилось вчера вечером в Опере. Наша ложа оказалась напротив его ложи, внизу гудел партер. Поистине это было велением Судьбы, чтобы, наши взгляды на мгновение пересеклись. Я могу подтвердить, дорогая Амелия, что облик лорда Байрона исполнен подлинного Величия. Все, что мы слышали о его красоте, – правда: его черты являют собой блистательное соединение Ума, Силы и Чувства. В нем есть та мощь, которая повергает в трепет человека заурядного. Все взоры были устремлены на него. В его же глазах стояли слезы, исторгнутые музыкой, слезы Гения.

Это продолжалось, должно быть, долгих пять секунд, за которые мы распознали друг в друге родственные души».

Далее шел большой кусок, который был зашифрован, и приписка в конце: «Говоря коротко, мы приглашены к нему на завтра на обед».

Письмо было написано в несвойственной Гилберту велеречивой манере, и не оставалось сомнений, что он наконец-то нашел себе достойную компанию. Однако, какое бы удовольствие или волнение он ни испытывал, мне, сидящему в своем офисе, читающему те письма под приглушенный шум машин за окном, его чувства были далеки.

Я был слишком потрясен и какое-то время не мог даже продолжать чтение. Большинство байронистов и поклонников великого человека все на свете отдали бы за то, чтобы сейчас оказаться на моем месте.

Первым делом я сосчитал оставшиеся страницы, уверенный, что все они наверняка касаются Байрона в период наивысшего расцвета его творчества. Оставалось еще пять страниц. Я заставил себя успокоиться и наслаждался моментом. На моих глазах творилась история. С помощью Гилберта мне предстояло стать свидетелем эпизода из жизни Байрона, о котором в нашем веке никто не ведал. Я даже почувствовал себя не заслуживающим такой удачи.

Наконец, не в силах больше сдерживать себя, я принялся читать первую из оставшихся страниц. Как я и ожидал, она представляла собой описание обеда. Гилберт, который глумился над Альпами, который зевал и вздыхал, проезжая великие города Европы, не мог скрыть того, что на него произвел впечатление дом поэта. Его поразила крайняя грубость челяди, изумил экзотический зверинец – павлины, лошади, шимпанзе, которые свободно бродили по нижнему этажу, привели в ужас неряшливые внебрачные дети, ползавшие на бильярдном столе. Сам поэт ошеломил Гилберта. В конце концов, в те дни весь мир был ошеломлен Байроном. Он чуть ли не причислял его к сонму богов.

Чтение того письма было наиболее ярким моментом за все время моего пребывания в антикварном бизнесе. Я словно получил возможность совершить путешествие в Венецию девятнадцатого века и лично посетить Байрона в его доме. Читая то письмо, я понял, какие чувства всегда испытывал к поэту, особенно это касалось того периода его жизни: смесь жалости, антипатии и благоговейного трепета. Во всех изгнанниках по определению есть нечто тревожаще чуждое, нечто от великанов-людоедов. Изгнание, которое Байрон переносил с таким сказочным величием, возвышаясь над толками об инцесте и бесчестье, делало его самым грандиозным из великанов. Несомненно, этот одиноко живший в своем обветшалом палаццо денди, одаренный талантом, красотой и богатством, обладал каким-то таинственным очарованием. Хотя все это не могло окончательно развеять витавшую над ним тень порочного прошлого. Всю жизнь хозяин дома, исполин той эпохи, боролся со своим физическим изъяном, отделявшим его от остальных людей,– с вывихом своей хромой души.

После пространного описания дома и челяди Гилберт перешел к главному – обеду.

«Лорд Б. – (Гилберт, как вы можете заметить, уже чувствовал, что может позволить себе фамильярность) – в тот вечер пребывал в дурном настроении. Тем не менее он был весьма и весьма мил и любезен с нами, как истинный аристократ среди царившего в доме хаоса. Странно – он может держаться сколь угодно просто и при этом всегда остается Великим. Причиною его дурного настроения оказалась заурядная неаполитанка, с которою он три дня был в романтических отношениях. У меня имелась причина запомнить ее имя – Мария Апулья, – поскольку он издевался над ним весь вечер и говорил, что следовало бы ему быть умней и не связываться с женщиной, которую зовут столь отвратительно и вульгарно.

Однако спустя некоторое время Великий Поэт повеселел. Воздав щедрую дань кларету с содовой, – он пьет чудовищно, Амелия, совершенно как я, – он с загадочной улыбкой объяснил, что злился не только на себя, но и на своего друга. Этого джентльмена зовут Шелли, и он тоже Поэт, о котором мы однажды еще услышим. Б. описал его как самого большого красавца, которого когда-либо встречал. От его дурного настроения не осталось и следа, и мы прекрасно провели вечер, зачарованно слушая Великого Человека.

Когда мы отобедали, Байрон пожелал побеседовать со мной наедине».

Я словно сбросил лет двадцать – такой охватил меня энтузиазм. Не тратя времени на размышления, я бросился к двери, скатился по лестнице вниз, в магазин, и завопил:

– Вернон! Вернон!

Кэролайн подняла голову и уставилась на меня, как на сумасшедшего. Вернон, только что вошедший с улицы, подчеркнуто неспешно закончил вытирать ноги, прежде чем поднять лысую голову на мой крик. Так он выражал свое отношение к тому, что я месяц назад постелил красный ковер.

– Да? Слушаю вас.

– Поднимитесь наверх. Я нашел кое-что, что заинтересует вас.

Хотя я ни разу не приглашал его в свой кабинет наверху с тех пор, как стал владельцем магазина, Вернон ничуть не удивился.

– Прекрасно, мистер Вулдридж.

Мне показалось, что он намеренно медленно передвигается по магазину. Если он таким способом хотел досадить мне, ему это удалось: пока он брел до нижней площадки лестницы, я чуть ли не прыгал от нетерпения. Я уже распахнул, ожидая его, дверь, а он еще только одолел первый пролет, тихо заворчал и остановился на площадке.

– Ну, что такое?

– Боюсь, у меня артрит. Когда я стою или иду, еще терпимо, но подниматься по лестнице мне тяжело. Могу я попросить вас помочь мне, взять под руку?

Целую минуту мы одолевали с ним последние ступеньки, и на сей раз не приходилось сомневаться, что он не притворяется. Каждый раз, поднимая ногу, он морщился от боли, и я действительно слышал, как скрипят его больные колени. Когда мы подошли к открытой двери офиса, он остановился и перевел дух, одобрительно оглядывая заваленную книгами комнату.

– По крайней мере, хоть тут вы почти ничего не изменили. Надеюсь, вас не обидели мои слова, ведь мне всегда казалось, что магазин должен выглядеть именно так, как он выглядел раньше. Покупателям намного интересней, если…

– Давайте не будем сейчас об этом. – Я быстро вошел в комнату, нашел свободный стул и, наклонив, сбросил с него книжный хлам. – Входите и присаживайтесь, – сказал я, придвигая стул к столу.

Пока Вернон шел к стулу и садился, я открыл сейф и достал бутылку «Гленфиддиха» и стаканы. Вернулся к столу и щедро плеснул ему.

– Вьшейте. Вам это потребуется.

– Право, в это время дня я обычно не…

– Господи! Да просто выпейте, – сказал я, – и перестаньте чваниться.

Он мгновение смотрел на меня. Потом тихо кашлянул, словно в горле у него запершило.

– Пожалуй, я лучше пойду.

Я глубоко вздохнул.

– Ах, Вернон, Вернон, виноват. Не спешите уходить, пока я не покажу того, что я нашел, и вы поймете, почему я так возбужден. Простите еще раз.

К моему облегчению, старик поднял стакан и осторожно пригубил.

– А теперь, – сказал я, протягивая ему первую страницу первого письма, – прочтите это и скажите мне, что вы об этом думаете.

Вернон напялил очки на нос.

– Париж… путешествие скучнейшее… так, так… слуги наглые… так, угу… – Многие едва успели бы прочесть первый абзац, а он уже положил страницу на стол и взглянул на меня.– Письмо написано каким-то путешественником в начале девятнадцатого века, судя по высокомерному тону, мелким аристократом, возможно, молодым человеком, совершающим поездку по Европе для завершения образования. Любопытная вещица, но фактически не представляющая никакой ценности.

– Вы правы, даже я это вижу. Хотя бы, полагаю, подлинная?

Вернон склонился над страницей, сняв очки и держа их как лупу.

– Судя по пятнам на бумаге… Чернила выцвели. Стиль и содержание – в духе времени. Да, письмо подлинное, – сказал он, снова выпрямляясь. – Не вижу, почему бы ему не быть подлинным. Почему оно так вас интересует?

– Покинув Париж, Гилберт преодолел Альпы и направился дальше, в Венецию. Там он…

– Все ясно, можете не продолжать, – перебил меня Вернон, устало подняв руку. – Там он встретил самого мрачного изгнанника, лорда Байрона.

Я был несколько разочарован.

– Чертовски проницательно.

– А что еще могло бы так вас взволновать? – Вернон аккуратно вернул очки на нос. – В конце концов, вы явно боготворите Байрона. Иначе зачем было ставить его бюст в моем магазине?

Хотя я никогда не признавался Вернону, я и впрямь в свое время преклонялся перед Байроном. Однажды даже выложил чуть ли не тысячу фунтов за завиток его волос.

Чтобы скрыть смущение, я потянулся за бутылкой и налил Вернону полный стакан. Затем, уже спокойней, вкратце изложил ему содержание писем: опера, приглашение на обед, подробное описание дома и домочадцев. Вернон даже бровью не повел.

– Ну, что скажете? – закончив, спросил я.– Вы должны признать, что это открытие.

Вернон ничего не ответил, и вдруг словно маска спала с его лица – я понял, что старик завидует. Он всю жизнь занимался старинными и редкими книгами, имея этот магазин, наверно мечтая о находке, подобной моей. Вместо этого он разорился и вынужден был продать свое дело. А тут невесть откуда появляется пришелец, сколотивший небольшой капиталец на грязной торговле антиквариатом, перекупает его бизнес и почти сразу же делает открытие, какого не удалось сделать ему.

– Сколько, как вы думаете, могут стоить эти письма? Я хочу услышать ваше мнение специалиста.

– Трудно сказать. – Вернон задумчиво погладил себя по жилету. – Никогда не знаешь, каких глупостей ждать от покупателя, когда речь заходит о Байроне. Возможно, и несколько тысяч, да вы лучше меня в этом разбираетесь.

Мгновение мы смотрели в глаза друг другу. Я понимал, что Вернон проверяет меня, как капризный ребенок, прикидывая, насколько далеко он может зайти, прежде чем я выйду из себя.

– Вернон, – мягко сказал я, – меня не раз так и подмывало уволить вас…

Он пригубил виски. В ярком солнце, заливавшем офис, его лицо выглядело еще более сухим и морщинистым, чем обычно, похожим на лист бумаги, который в ярости скомкали, а потом, пожалев о своей вспышке, пытались разгладить, но безрезультатно.

– Теперь вы тут хозяин, мистер Вулдридж. Вы вправе нанимать сотрудников по своему усмотрению.

– Но я вас не уволил, – продолжал я, – потому что предпочитаю, чтобы мы оставались друзьями. Я уважаю вашу, Вернон, эрудицию, вашу ученость…

Мои слова потонули в молчании. Солнце садилось. Вернон поднял голову и посмотрел в потолок, стекла его очков предостерегающе блеснули.

– Послушайте! – сказал я. – Я знаю, что вы думаете обо мне. Вы считаете меня обыкновенным дельцом, и никем больше, чем-то вроде бездушного калькулятора. Но это не так, Вернон, и мне бы хотелось, чтобы вы…

Продолжать было бессмысленно. Через минуту он опустил голову, свет мерк в его очках.

– Мы с вами, мистер Вулдридж, всегда по-разному будем смотреть на вещи. Мы принадлежим разным мирам. Лучшее, что мы можем сделать, это найти способ совместного сосуществования.

С этими словами заносчивый дурень со стуком поставил стакан и стал с трудом подниматься со стула. Меня душила злость. На сей раз он зашел слишком далеко. Но, прежде чем сказать, что он уволен, я решил немного его помучить

– Вернон, в этих письмах есть кое-что еще, о чем я вам не сказал.

– В самом деле? И что бы это могло быть?

Не говоря ни слова, я протянул ему третью страницу, усеянную таинственными значками. Вернон снова сел и мгновение смотрел на них. Теперь он поднял-таки, и не одну, а обе брови, собрав лоб в мелкие складки. Когда он заговорил, легкая улыбка блуждала на его губах, которые, казалось, совсем не двигаются.

– Боже мой! Это… – Последнее слово осталось висеть в воздухе. Когда я было решил, что фраза так и останется недоконченной, и собрался заговорить, послышался его голос: – Это интересно…

Он снова умолк и в полной неподвижности сидел, уставясь на страницу со значками. Наблюдая за ним, я неожиданно вспомнил, с какой скоростью он решал кроссворды в «Таймс», и предпочел не мешать ему. Минут десять ничто не нарушало тишину в комнате, за исключением сосредоточенного сопения Вернона и приглушенного гула проезжавших машин. В какой-то момент я рискнул плеснуть ему еще виски. Поблагодарив меня рассеянным кивком, он то и дело прихлебывал из стакана, продолжая изучать письмо. Солнце потускнело. В воздухе больше не было искр, только плавали невесомые молекулы золота. Выжидающе смотрели штабеля книг, которые теперь, казалось, нагнетали не только тишину, но и преждевременно густеющую тьму.

Время шло, и я в любой момент ожидал, что Вернон поднимет голову и объявит, что разгадал шифр. Я боялся пошевелиться, чтобы не отвлечь его внимания.

– Шифр, похоже, довольно сложный, – наконец пробормотал он. И, словно звук собственного голоса заставил его опомниться, он неловко выпрямился на стуле и растопырил пальцы. – Слишком оригинальный… почти как в священных текстах. В байроновских письмах есть зашифрованные места?

– Да. И, между прочим, более длинные, чем это.

– Потрясающе! – Он взглянул на меня. – Послушайте… ах, Клод… мне хочется поблагодарить вас.

– За что это?

– За то, что показали мне это. Многие на вашем месте утаили бы находку.

– Пустяки.

– Поймите меня. В этом магазине вся моя жизнь. Будучи вынужден…

– А, забудьте. Главное, как нам взломать проклятый шифр?

– О, это мне по силам… но потребуется время. Дайте мне парочку этих писем, и вечером я попытаю счастья. – Его слезящиеся глаза снова вернулись к странице, словно ему невыносимо было расставание с ней. – В войну это было моей работой, – сказал он загадочно. – Разгадывать шифры.

Тут мне пришло в голову, что, возможно, я судил о нем слишком предвзято, так же как он обо мне.

– Расскажите о себе, Вернон, – попросил я, наливая ему.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, женаты ли вы, например?

Вернон нежно положил письмо на стол и вздохнул старчески и печально.

– Если не возражаете, Клод, я бы лучше…

– Мистер Вулдридж?

Мы оба оглянулись. В дверях стояла Кэролайн.

– Да?

– Могу я идти домой? Уже двадцать минут шестого.

– Господи, неужели так поздно? Конечно, бегите.

Но, вместо того чтобы бежать домой, Кэролайн привстала на цыпочки и заглядывала в уже полутемную комнату, явно умирая от желания узнать, чем мы тут занимаемся.

– Если будете хорошо вести себя, Кэролайн, – сказал я, – завтра утром все вам расскажем. А теперь бегите.

Когда она ушла, Вернон с задумчивым видом допил свое виски.

– Я, пожалуй, тоже пойду, Клод, если не возражаете. Староват я становлюсь для подобных волнений.

– А вас это взволновало, Вернон? Что-то я по вам этого не заметил.

– Люблю надевать маску, – ответил Вернон странным голосом. Затем улыбнулся довольно печально. – Я, видите ли, старая гвардия. Бывший рыцарь плаща и кинжала.

С этими словами он с трудом поднялся. Я отдал ему все письма за исключением тех, что напрямую касались Байрона, с которыми бы ни за что не расстался.

Вернон сосредоточенно упрятал бумаги во внутренний карман и раза три-четыре похлопал себя по пиджаку, чтобы убедиться, что они действительно там. Потом побрел к двери, двигаясь осторожней, чем всегда. Только когда он добрел до лестничной площадки и слегка покачнулся, словно голова у него закружилась, я понял, что Вернон пьян.

Когда он ушел, я снова перечитал письма, в которых говорилось о Байроне, и едва не вывихнул мозги, пытаясь понять, что скрывает шифр.

Обычная любовная связь Амелии и Гилберта не требовала подобной конспирации. Если англичанин оказался вовлеченным в хитросплетения итальянской политики того времени – как был вовлечен Байрон, – тогда для чего было писать об этом Амелии? Разве только само имя «Амелия» не означает нечто иное…

Измученный, я встал и подошел к окну. Уже смеркалось, оранжево мерцали уличные фонари. Внизу я увидел Вернона, медлительного, как всегда, который еще только выходил из магазина. Я смотрел, как он плетется, словно за гробом, по темной улице, внезапно вновь ставший незнакомцем: сутулящийся старый человек в бежевом пальто, возвращающийся в жизнь, о которой я ничего не знал, но наверняка, я это чувствовал, цепеняще-одинокую.

После двух месяцев горечи и взаимных упреков мы с Верноном наконец стали настоящими партнерами. Я с новым чувством привязанности смотрел, как он появляется в конце улицы, в то же время с необъяснимым вниманием следя за его движениями, словно они могли что-то поведать о нем. Я тогда понял, что Вернон сам – тайна, с его сдержанностью, аккуратностью в одежде и острым умом, еще один шифр, ожидающий, чтобы к нему подобрали ключ.

Потом без всякого предупреждения мне было нечто вроде видения. Мне явился Байрон в Венеции, сидящий за письменным столом. Я отчетливо видел его, от напомаженных завитков волос до щегольского ворота рубашки: полноватый, но красивый мужчина, лицо освещено снизу пламенем свечи, перо летает по странице, он что-то пишет и исправляет, бормоча себе под нос, словно в ярости. Город погружен в тишину, час предрассветный. Снаружи, слышу, доносится тяжелый плеск гнилой воды канала.

Что он пишет?

Маленькая напряженная фигурка Вернона исчезла, свернув за угол. Улица окончательно опустела. Я возвратился к столу. В душе было полное смятение. Я чувствовал, что если сейчас же не перестану думать о шифре Байрона и Гилберта, то сойду с ума. Затем я понял, что нужно сделать: пойти домой и все рассказать Элен. Я сунул письма в карман, выключил свет и покинул офис.

Внизу, в магазине, царила полутьма. Стеллажи с книгами, горбящиеся вдоль стен, казались огромными. Я подошел к входной двери и включил недавно установленную охранную сигнализацию, в которой Вернон не видел решительно никакого смысла.

Прежде чем выйти на улицу, я оглядел зал. В полутьме выделялся единственный белый предмет. Ровная струйка света с улицы падала на него, и казалось, что он светится, плывя в темноте.

Когда дверь со скрипом захлопнулась, у меня возникло отчетливое ощущение, что мраморная голова Байрона слегка повернулась на звук.

Когда я добрался до дому, близилась ночь. Небо над головой еще синело, но деревья в парке были уже черны.

В те далекие дни я жил в Гринвиче и был счастлив. С тех самых пор, как в пятьдесят девятом пришлось покинуть Оксфорд, я считал Гринвич своим домом. Тридцать лет спустя я приобрел там большой участок. Имел два высоких дома в георгианском стиле, с террасами: в одном – небольшие однокомнатные квартирки, в другом – роскошные апартаменты. Кроме того, я владел двумя модными антикварными магазинами и двумя бутербродными, обе с квартирами в верхнем этаже. Все это, за исключением бутербродных, я прикупил по дешевке в шестидесятые годы, и теперь земля, дома и магазины стоили целое состояние.

Сами мы жили на большой, величественного вида ампирной вилле. Она была настолько роскошной, просто по-королевски роскошной, что даже мне самому часто становилось не по себе, когда я только въехал в нее. Мне тогда едва исполнилось тридцать, и каждый раз, подходя к дверям, я оглядывался, нет ли поблизости представителей закона. (Людям, занимающимся торговлей антиквариатом и недвижимостью, часто приходится идти на сделки с совестью – это издержки профессии.) Потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к тому, что это действительно моя вилла.

Она располагалась близ дороги, и к ней вел полукруглый подъезд, где я тем вечером и остановил, как обычно, свою машину.

Теперь постарайтесь представить, что вы со мной. Постарайтесь услышать, как это слышал я, тихое урчание мотора «рейнджровера» и хруст гальки под колесами, звук, в котором столько от Англии, от богатства и счастья, от домашнего уюта. Теперь вы слышите стук надежной тяжелой двери. Высокий мужчина средних лет идет к дому. У него седеющие волосы, достаточно длинные, чтобы придать ему сходство с художником, и тонкий, как нож, нос. Костюм и старинный «Филипп Патек» на руке дают представление о его богатстве.

Ни за что не скажешь, что в кармане безукоризненного костюма у этого типа лежит подобная литературная находка или что он вообще интересуется книгами. Глядя на то, как он плавно скользит в чересполосице теней, двигаясь с непринужденностью человека, который никогда не знал поражений, естественней подумать, что это просто очередная акула бизнеса.

На освещенном крыльце он останавливается и, обернувшись, смотрит в сторону парка, вертя кольцо на пальце. На мгновение в его глазах появляется выражение тревоги и усталости, даже, может быть, боли. Он перестает играть с кольцом и легко касается желудка.

Он успокаивает себя и входит в дом. Синева в небе сменяется тьмой.

Элен была на кухне. Соблазнительно пухленькая, когда мы поженились, теперь она превратилась в грузную женщину с тяжелой постменопаузной грудью. Она не пользовалась косметикой, не подкрашивала седеющих волос и ходила в неизменных бесформенных юбках и мохнатых свитерах. По причине этих перемен, а не вопреки им, какие-то чувства к ней еще тлели на пепелище моего среднего возраста.

Когда я вошел, она отложила книгу, которую читала, и плавно скользнула мне навстречу с величественностью крупной женщины. Обняв меня, она положила голову мне на плечо, словно собираясь заплакать или заснуть. Ее голос был нежен.

– Я люблю тебя, Клод.

– И я тебя.

В этом не было ничего необыкновенного. Каждый вечер она крепко обнимала меня и говорила, что любит. Это, впрочем, относилось не столько ко мне, сколько к ней самой, потому что Элен любила все на свете. А то, что существуют вещи, которые она не в силах полюбить, викторианская архитектура и госпожа Тэтчер например, это Элен, похоже, считала в какой-то степени доказательством собственного морального несовершенства, а потому всегда оправдывала все, что угодно, называя это «по-своему замечательным».

Она была полна любви, и этого ей было достаточно. Все, чего ей хотелось, пока дети растут, – это быть с ними. Теперь, когда они были уже почти взрослые (хотя, что касается нашей дочери Фрэн, тут я серьезно сомневаюсь), я поставил Элен руководить одной из моих бутербродных, чем она, кажется, с удовольствием занималась со свойственным ей тщанием.

Она нежно обнимала меня, глаза прикрыты, грудь вздымается медленно, покойно. Мы покачивались, как покачиваются на прибойной волне стоящие на якоре корабля. Это всегда напоминало мне о последнем танце на дискотеке в пятом классе: приглушенный свет, натертый пол с разметкой для нетбола усеян серпантином и бумажными стаканчиками. Элен каким-то образом умела поддерживать и сохранять живость тех ощущений.

Освобождаясь от ее объятий, я всегда испытывал легкое чувство вины, но ведь кто-то же из нас должен был это сделать. Мы шутили между собой, что, если б она встретила мужчину схожего с ней темперамента, они только и делали бы, что целыми днями стояли и сжимали друг друга в объятиях.

В тот вечер я был слишком возбужден, чтобы долго обниматься. Когда я высвободился, Элен открыла глаза и улыбнулась, словно удивившись моему присутствию. Я тем временем устремился к буфету с напитками. Мне хотелось отметить событие и немного успокоиться. Когда в груди разлился приятный огонь, я обернулся и увидел, что Элен стоит там, где я ее оставил. Она внимательно смотрела на меня, склонив голову набок и скрестив руки под грудью.

– Что-то с тобой случилось необычное сегодня?

– А что, по мне заметно? – спросил я с улыбкой, ничуть не удивленный ее вопросом. Элен обладала интуицией, граничащей с ясновидением. Вскоре после нашего с ней знакомства я пересмотрел свое мнение о паранормальных явлениях. – Почему ты спросила?

– Просто почувствовала, дорогой, что что-то случилось. – Она присела к столу. – Я права?

– Как всегда. А ты можешь предположить, что именно?

– Нет. Только что это было что-то… очень необычное.

– Элен, имя Байрон тебе о чем-нибудь говорит?

– Представь, говорит кое о чем. – Еще в начале нашей совместной жизни Элен подхватила мою манеру отвечать саркастическим тоном. – У меня такое ощущение, что ты уже упоминал его раньше.

– Что ж, то, что произошло сегодня, связано с этим самым Байроном.

И я пустился в рассказ о том, как обнаружил письма. Я в общих чертах передал ей их содержание, обрисовал характер Гилберта, вкратце описал его путешествие через Альпы.

Затем торжествующе достал из кармана два байроновских письма.

Когда я читал ей отчет Гилберта о посещении им оперы и палаццо Байрона, Элен сидела не шелохнувшись, но могу сказать, что, в отличие от Вернона, она разделяла мой энтузиазм. Элен знала мое прошлое, понимала катастрофичность решения, когда-то принятого мной, и то, что оно отзывалось и на нынешнем моем спокойном существовании. Вернон видел во мне лишь бизнесмена, но Элен чувствовала, что все намного сложней. Она знала, что мой успех может быть расценен как поражение, что выбранный мною путь, которым я так триумфально следовал, – не более чем символ многих других путей, которые для меня постоянно закрыты. Она знала, почему Байрон значит для меня больше, чем любой другой писатель, поскольку я открыл для себя, что его жизненный путь был столь же противоречив, как моя карьера, только это был путь героической личности.

«Когда мы отобедали, Байрон пожелал побеседовать со мной наедине».

– А дальше?…

Я пересек комнату и положил перед ней страницу с зашифрованным текстом.

– А дальше вот что.

Если Вернона таинственные знаки так захватили, что он буквально забыл обо всем, то у Элен, к моему удивлению, они как будто вызвали отвращение. Едва бросив взгляд на страницу, она вся напряглась и отодвинулась подальше.

– Что это?

– Какой-то шифр. Вернон сейчас, наверно, пытается его прочесть.

– Не нравится мне это.

Я был слегка раздосадован. Я ждал, что она разделит со мной мою радость.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я. Она посмотрела на меня чуть ли не со страхом. – Разве тебе не интересно, о чем там говорится?

– Чувствую, что там какая-то грязь. Убери его от меня.

Я невольно забеспокоился. Глядя на нее, я припомнил случай, произошедший в первые годы нашей совместной жизни. Мы подыскивали первый свой дом и поехали посмотреть коттедж в Камбервелле. Едва мы вошли во вторую спальню, ту, что поменьше, как Элен, удивив меня и агента, наотрез отказалась осматривать дом дальше и потребовала, чтобы мы уехали.

– Перестань, Элен. Это всего лишь старое письмо.

– Я говорю серьезно, Клод. Убери. Не желаю даже видеть его.

Когда мы покинули тот дом, Элен так дрожала, что я повел ее в местный паб чего-нибудь выпить. Хозяин заведения рассказал нам, что дом не могут продать вот уж пять лет, с тех пор, как прежняя его владелица убила своих троих детей и покончила с собой. Он в деталях знал ту кровавую историю. Можно было даже не спрашивать, где произошла трагедия, но я все равно спросил, просто чтобы подтвердить свои подозрения, и он ответил: в маленькой спальне.

Дата добавления: 2015-08-27