Дмитрий споров, сергей Шокарев

Опубликовано в журнале: «НЛО» 2006, №78

ИЗОБРЕТЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ТРАДИЦИИ

ДМИТРИЙ СПОРОВ, СЕРГЕЙ ШОКАРЕВ

Историк Московского государства в сталинской России: к биографии С.Б. Веселовского (1876 - 1952)

“Личность в истории и личность историка” — так была озаглавлена рецензия костромского историка В.Н. Бочкова¹ на вышедшую в 1969 г. монографию Степана Борисовича Веселовского “Исследования по истории класса служилых землевладельцев”. В эпоху обезличенного исторического повествования, формирования новой “научности” исторического письма, основанной на идеологических схемах и нужных фактах, Веселовский писал достоверные очерки — эмоциональные и увлекательные портреты средневековых деятелей, династий, воскрешал имена и прозвания в монографиях о служилых людях. Никогда не был и не старался быть марксистом. В отличие от многих уважаемых коллег-профессионалов — он не подлаживал ход и выводы своих исследований под обязательные шаблоны “развертывания классовой борьбы” или необходимости “прогрессивного насилия” во имя укрепления централизованной власти. Именно в период наибольшего идеологического давления на гуманитарные науки ученый доказывал губительное значение политики Ивана IV, спровоцировавшей обвал Смутного времени, и исследовал синодик жертв, умученных грозным царем². Последовательность С.Б. Веселовского в отстаивании своей научной и нравственной позиции может рассматриваться как один из редких примеров сохранения достоинства мысли в условиях тоталитарного государства.

В марте 1940 года, за несколько лет до избрания “полным” академиком, 65-летний Веселовский оставил запись, которая не только точно передает его одиночество среди коллег-историков, но столь же безжалостно и трезво характеризует идейный и психологический фон периода его наиболее плодотворной исследовательской работы:

Каждая поездка в Москву, каждый выход “в свет” напоминает мне, что мы стали чужими в земле родной. И прежде негустые ряды научных работников сильно поредели. Много дорогих и близких мне людей умерло или сошло со сцены, частью преждевременно. О них можно вспоминать с благодарностью к судьбе, что они были, что я встречал на своем жизненном пути таких людей и пользовался их симпатией и дружбой. Нельзя того же сказать о тех, котор[ые] остались в живых. За оч[ень] редкими исключениями они давно забросили всякую научную работу. Одних сломила нужда, вынужденное бездействие или катастрофы вроде ссылок, другие и раньше были подобны луне, которая сияет чужим отраженным светом. Теперь им нечего отражать, они померкли и средь детей ничтожных мира б[ыть] м[ожет] самые ничтожные.

Самое тяжелое впечатление производит печать постоянного животного трепета за свою жизнь на лицах моих бывших друзей и знакомых, которую легко увидеть, сравнивая теперешний облик человека с тем, котор[ый] был раньше и, казалось, подавал надежды быть человеком до конца дней. Да и немудрено деформироваться духовно и научно в обстановке уплотненных квартир, всяких житейских недостатков и нехваток при полной, иногда б[ыть] м[ожет] преувеличенной неуверенности в своем праве на существование и необеспеченности элементарных прав личности.

Легко понять, что к невинной деформации личности, которая часто вызывает и должна вызывать только сожаление и сочувствие, слишком часто примешивается ерничество и более или менее удачливое поползновение при помощи мимикрии восторжествовать над неудобствами жизни.

Горький опыт показывает, но, кажется, никого не учит, что возлечь на ложе Авраама не столь трудно, но существовать сколь-нибудь продолжительное время на таких позициях совершенно невозможно³.

Степень доктора истории русского права honoris causa, членство в наиболее авторитетных научных обществах, а после революции — степени доктора исторических наук и профессора, наконец, звание академика — венчали научные заслуги Веселовского при жизни. Однако эта внешне гладкая биографическая канва скрывает внутреннее напряжение и драматичность его жизненного пути. Веселовский-ученый обычно затмевает в представлениях историков Веселовского-человека, обладавшего редким мужеством и незыблемыми представлениями о чести, следовавшего идеалу правды, несмотря на тяжелейшие условия, в которых находилась историческая наука в 1920—1950-е годы. Многие из его трудов увидели свет лишь в посмертных изданиях (что во многом было связано с общим потеплением идеологического климата в стране в послесталинскую эпоху)⁴.

Веселовский родился 4 (16) сентября 1876 года в Москве ⁵. Он происходил из старинной дворянской семьи среднего достатка; в воспоминаниях Веселовского, написанных с большим литературным дарованием, сохранилось немало любопытных черточек московского быта той эпохи⁶. Он, хотя и не прямо, принадлежал к своеобразной научной династии: дядя историка Константин Степанович Веселовский долгие годы был непременным секретарем Императорской Академии наук. Закончив юридический факультет и занимаясь политическим мировоззрением Спинозы, Веселовский уже с 1903 года начинает изучать в Московском архиве Министерства юстиции (МАМЮ) документы по истории финансов России XVII века. Ведущие исследователи средневековой российской истории из московской и петербургской исторических школ — В.О. Ключевский, М.К. Любавский и С.Ф. Платонов — высоко оценили научную значимость работ начинающего историка⁷. С.Ф. Платонов рекомендовал С.Б. Веселовского Императорской Археографической комиссии, и вскоре по заданию Комиссии молодой ученый принялся за работу по изданию приходно-расходных книг московских приказов XVII века⁸. Изучению методов и приемов составления писцовых книг и принципов налогообложения по ним посвящена двухтомная монография “Сошное письмо” (1915—1916), касающаяся не только вопросов работы писцов, но и истории государственного хозяйства, бюджета, налогообложения в целом, экономического районирования средневековой России, демографии и других проблем социально-экономической истории⁹. Исследование не было чисто традиционным источниковедческим трудом, а содержало определенные методологические новации: “Сознательно, а иногда несознательно, я употреблял в ней методы и приемы английских логиков. Некоторые места, особенно во II томе, представляют очень сложную комбинацию различных методов мышления и исследования. Интересно, — обратят ли на это внимание и оценит ли критика?”¹⁰ Веселовский стремился понять структуру государственного управления России XVI—XVII веков и систему делопроизводства того времени; описывая представителей служилой бюрократии Московского государства, он стремился “вжиться в образ”. Это качество работы историка не всегда вызывало похвалу критики. Тогдашний профессор Московского университета и будущий академик М.М. Богословский (1867—1929) в критической рецензии на “Сошное письмо” упрекал Веселовского в том, что он смотрит на рассматриваемые явления “сквозь узенькое оконце приказной хоромины XVII века”, оценивая все “с дьяческой точки зрения”. Но Веселовский, хотя и считал этот отзыв несправедливым, не видел в таком подходе предосудительного.

Широко распространенные представления о московском дьячестве как о темной, невежественной силе, погрязшей во взятках и волоките, не отвечали картине, вырисовывавшейся на основе источников. “Весьма распространенное мнение, что в приказном строе царила путаница и неопределенность, отчасти сильно преувеличено, частью основано на недоразумении или незнании подробностей вопроса”, — писал Веселовский в 1912 году. “...Успехи, которые сделало Московское государство с конца XV века до уничтожения приказов, очень значительны, и нет оснований говорить, что они были достигнуты несмотря на приказную систему, а не при помощи ее”. Симпатии Веселовского, несомненно, принадлежали приказным деятелям Московской Руси, а не администрации петровского времени, охарактеризованной им как “полуобразованная и разноплеменная толпа бюрократов, самонадеянных, скорых на возможные прожекты, не менее корыстных, наглых в своих отношениях с населением и расточительных, как люди неожиданно получившие большое наследство”¹¹.

В университетской корпорации Веселовский и до революции ощущал себя маргиналом. В отличие от большинства ученых того времени он не защищал ни магистерской, ни докторской диссертации (благодаря прочному семейному достатку, он мог целиком посвятить себя работе в архивах, почти не отвлекаясь на преподавательскую деятельность). Резкий и категоричный в суждениях, Веселовский писал о своих взаимоотношениях с не слишком любимой им средой московских историков: “…я давно и постоянно испытываю тягостное чувство пустоты, расхолаживающее влияние этой тупой, эгоистической, плебейски-завистливой и прозаически настроенной ученой братии. Мысль о том, что мое увлечение наукой и все мои труды, на их взгляд, есть чудачество обеспеченного человека, меня не покидает. С.А. Белокуров мне не раз говорил, с грубым добродушием, присущим ему: вот чудак! сидит в архиве, когда мог бы кататься на автомобилях, пить шампанское и путешествовать в теплых краях”¹².

Замкнутость и отчужденность Веселовского даже внутри “исторического цеха” отразились в его многолетнем дневнике (за 1915—1923 годы), который и открывает нам совершенно неожиданную личность историка-летописца. По откровенности и честности перед временем и самим собой дневник совершенно уникален; он сознательно создавался автором — особенно в последние годы — по принципам исторического произведения¹³. В 1940-е годы историк переписывал свои дневниковые записи и корреспонденцию в крупноформатные тетради — оставляя читателю свидетельства свободомыслия в безъязыкую эпоху.

Размеренный ритм работы московского ученого февральская, а особенно октябрьская революции разбили и сделали “походные” перемещения из квартиры в квартиру долгим мучением последующих десятилетий. Революционная борьба всех предшествующих перевороту лет воспринималась Веселовским как коллективное, но и неизбежное безумие. “Тебе даже кадетская тактика кажется “революционной канителью””¹⁴, — писал брату Б.Б. Веселовский (сотрудничавший впоследствии с советской властью), подчеркивая в 1907 году постоянное расхождение их мнений. Важно также подчеркнуть отчужденность ученого и от правительственной политики, понимание ошибок власти, сознание фатального хода исторического процесса и собственной тяготившей “неспособности к общественной деятельности”¹⁵. События 1917 года ученый оценивал с нескрываемым пессимизмом. 5 апреля 1917 года он писал С.Ф. Платонову, отвечая на его вопрос о восприятии последних событий:

Как я пережил последний месяц? В общем — как все. Разница, пожалуй, та, что не поддерживала и не поддерживает вера в возрождение, в поворот к лучшему. Слишком поздно. Уже в январе и феврале неизбежность и близость переворота стали очевидными. По многим признакам крайнего расстройства всего административного механизма можно было предвидеть наступающий паралич власти. Пока он продолжается и идет все глубже. Оздоровление же и возрождение власти, в такой огромной и малокультурной стране, как Россия, — это “музыка будущего”. С этой точки зрения события конца февраля и начала марта — небольшие эпизоды. Война, несомненно, замедляет процесс разложения, что дает последнюю надежду, но с другой стороны, она очень затрудняет задачи новой власти. Сознаюсь в своем пессимизме. Некоторым оправданием или смягчающим обстоятельством мне служит то, что я стал пессимистом давно, еще с 1904—1905 года¹⁶.

Революция для Веселовского — это “распад государственный и социальный, вызванный внешним ударом... Это прежде всего военное поражение”¹⁷. Еще весной 1917 года он писал: “Теперь для меня уже несомненно, что роль России как великой европейской державы окончена. Из войны она выйдет разоренной, истощенной, урезанной и опозоренной. Колосс, как говорили немцы, действительно оказался колоссом на глиняных ногах! <...> То, что происходит сейчас, не дает возможности определить ту бездну позора, разорения и унижений, которая ожидает нас” (30.05.1917)¹⁸. Сходный взгляд на последующие события разделяли, впрочем, и другие историки — Ю.В. Готье, М.М. Богословский, С.В. Бахрушин, М.К. Любавский, Н.П. Чулков, И.С. Беляев и др.¹⁹

В марте 1917 года С.Б. Веселовский был избран экстраординарным, а в 1918-м — ординарным профессором Московского университета по истории русского права (до этого Веселовский преподавал лишь в 1912— 1913 годы в знаменитой московской Поливановской гимназии). Борьбу со старым университетом, хранившим лучшие традиции русской науки, начатую в 1919—1920 годы М.Н. Покровским, ученый описал в марте 1920 года²⁰. В 1925 году Веселовский покинул университет в связи с ликвидацией факультета общественных наук, частью которого стал прежний юридический факультет. Дневниковые записи Веселовского содержат подробный анализ происходящего и сознательно направлены на описание общегосударственных и локальных событий (в том числе и будничной жизни Москвы и Подмосковья) буквально в духе средневековых хроник. В целом же революционные потрясения 1917—1918 годов Веселовский переживал очень тяжело:

Я совершенно ясно вижу на себе отражение и проявление общей деморализации, составляющей сущность нашего крушения и распада всего государства и общества. У всех утрачена вера в себя и свои силы; утрачен стыд и затемнена совесть; утрачено совершенно желание работать и сознание необходимости труда. <...> Я, при всей своей привычке и любви к труду, — не могу работать. Сажусь за свои научные темы, и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно, что быть может через неделю или через месяц я буду стерт с лица земли голодом или грабителем, что та же участь ждет мою семью²¹.

Однако привычная научная работа (как и для многих в периоды тяжелых испытаний) стала для Веселовского основой рассыпавшегося жизненного уклада. Дочь Веселовского, Анна Степановна, вспоминает, что в последние годы жизни всеми оставленный и одинокий ученый иногда сетовал, что не уехал из революционного государства в самом начале становления системы.

Необходимость заработка понуждала к поиску постоянной работы. В голодные послереволюционные годы семья Веселовских жила в деревне Татариновке, натуральное хозяйство которой спасло от голода и осиротевшие семьи его братьев. Именно на 1920-е годы приходится активная деятельность ученого по выявлению и сохранению архивов и древнейших документов XVI—XVII вв., рассеянных в провинциальных архивохранилищах и монастырях (Троице-Сергиевом, Симоновом, Кирилло-Белозерском и др.). Нужные актовые материалы Веселовский копировал полностью (и чаще всего собственноручно), подготовив таким образом огромную источниковую базу для многолетнего кабинетного исследования²².

Впрочем, следует признать, что, несмотря на всевозможные лишения, судьба щадила Веселовского — он избежал участи многих своих коллег, подвергшихся длительному заключению и ссылкам. Веселовский был арестован один раз в сентябре 1919 года. В своем дневнике Ю.В. Готье так описывает этот арест: “Как производились аресты и засады, можно усмотреть из того, что Кизеветтер с женой пришли неделю назад к Петрушевским, и сейчас же... вслед за их приходом... нагрянула ЧК и арестовала гостей и хозяина. В этот вечер у Петрушевских должны были быть гости; пришел С.Б. Веселовский, с нотами, чтобы играть на рояле, и иностранной валютой в кармане — сцапали и его; потом пришла Е.П. Богословская, также попавшая в ловушку; наконец, во 2-м часу ночи, М.М. Богословский явился узнать, что сделалось с его женой, и был схвачен засадой”²³. За Степаном Борисовичем пришел сын Всеволод. Отец и сын провели неделю в Бутырской тюрьме, а затем были освобождены.

Самый же серьезный удар по исторической науке и ее автономии был нанесен почти через десять лет после окончания Гражданской войны. В конце 1929 — первой половине 1930 года С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачёв, М.К. Любавский, Ю.В. Готье, А.И. Яковлев, С.В. Бахрушин, М.Д. Приселков, А.Н. Насонов, И.А. Голубцов и многие другие ученые, составлявшие цвет отечественной исторической науки, оказались в тюремных камерах по делу “группы буржуазных историков”, сфабрикованному ОГПУ при активной поддержке М.Н. Покровского²⁴. Никаких свидетельств об аресте С.Б. Веселовского в этот период к настоящему моменту не обнаружено²⁵, и часто приводимые в литературе сведения о тогдашнем аресте ученого²⁶ пока не имеют фактического подтверждения.

В целом же “академическое дело” стало поворотным пунктом подчинения ученых-историков, после чего масштабные манипуляции профессиональными знаниями стали вменяться в обязанность академическим специалистам, а объектом тотального контроля стала еще одна отрасль гуманитарного знания. Веселовский был едва ли не единственным историком своего поколения, не маскировавшимся в те десятилетия под марксиста — ни в жизни, ни в творчестве. Еще в 1929 году на страницах “Правды” Покровский язвительно замечал о нововышедшей книге Веселовского “Происхождение вотчинного режима”: “Перед человеком груда марксистских и полумарксистских работ по русской истории. До всего этого ему нет никакого дела. Как отцы и деды исследовали, так и я буду исследовать. И молодежь учить исследовать… А до разных там ересей мне дела нет”²⁷. На самом деле методологический прогресс работ Веселовского являлся существенным приращением исследовательских разработок русской средневековой истории по сравнению с достижениями предреволюционной науки. Но его новации не имели ничего общего с поверхностным заимствованием схем и штампов официального марксизма.

Главными областями собственных исследований с 1920-х годов для Веселовского были следующие:

1. Изучение форм и типов феодального землевладения — а не способов эксплуатации или путей “классовой борьбы”, согласно М.Н. Покровскому. Продолжая традиции “юридической школы” русской историографии, Веселовский вместе с тем подходил к изучению экономической истории русского средневековья путем репрезентативного анализа эволюции крупных хозяйств и путей их формирования, а не только через рассмотрение специфики налогообложения, системы государственного фиска и т.д. (как это делали ранее А.С. Лаппо-Данилевский, П.Н. Милюков или он сам в ранней книге о сошном письме). В отличие от Н.П. Павлова-Сильванского и С.Ф. Платонова, Веселовский основывал свои выводы на огромном массиве актового материала (его сплошном просмотре), чаще всего им же и вводившегося в научный оборот. При этом он не замыкался, подобно многим дореволюционным историкам только на юридических аспектах феодального права, а рассматривал повседневность бытия русской средне-вековой вотчины в целом. Тем более, Веселовский был далек от социологических обобщений Н.А. Рожкова и М.Н. Покровского. Свои выводы он основывал на конкретных примерах, изложив историю крупных боярских вотчин, тщательно реконструируя их размеры, топографию и судьбу.

2. Вместо преимущественного изучения низов и низших податных сословий, как того требовал марксистский канон, Веселовский наибольшее внимание уделял истории феодального класса в России XIV—XVII вв. При этом историк в 1930—1940-е годы приходил к выводам, принципи-ально расходящимся с официальными постулатами об исконной реакци-онности и сепаратизме боярского сословия: “Боярство, во-первых, было одним из важнейших элементов социально-экономического строя русско-го феодализма, а во-вторых, большой политической силой, на основе и при помощи которой московские государи добились великокняжеской власти, а затем ликвидировали раздробленность Руси и объединили ее в мощное великорусское государство”²⁸. Основной ячейкой класса служилых земле владельцев были именно роды, силу и значение которых С.Б. Веселовский демонстрировал также на основании анализа социального состава Боярской думы за полтора столетия — от Ивана III до Смуты. Здесь он продолжал известную работу Ключевского о Боярской думе, но все же разошелся с представлениями Ключевского и Платонова о противостоянии дворянства и боярства, особенно при анализе опричнины (см. ниже).

3. Наконец, важным средством анализа прошлого (в том числе эволюции хозяйства и состава высшего слоя Московского государства) для Веселовского стали новые самостоятельные изыскания в области генеалогии, ономастики, топонимики, исторической географии и т.д. Многосторонность использования Веселовским принципиально разных методов и средств реконструкции прошлого, а также интерес к “субъективной” его стороне отсылают нас для сравнения к близким по времени (и совершенно иным) поискам Марка Блока в области французской и европейской средневековой истории²⁹. Веселовский в своих трудах советского времени дал объемную, построенную на громадном корпусе источников, картину социального и политического развития Руси—России XIV—XVII веков. Такое сложное и многомерное видение качественно отличалось не только от вульгарных клише Покровского — о роли классовой борьбы или “торговом капитализме”, — но и от последующих, довольно утонченных объяснительных схем, более или менее ловко соединявших исходные марксистские тезисы о развитии феодализма с тщательно подобранными построениями историков старой школы (а ведь именно эти схемы с конца 1930-х легли в основу всех вузовских и школьных учебников по отечественной истории XIV—XVII веков, вплоть до наших дней).

Человек резкого и принципиального характера, Веселовский не желал мириться с идеологическими условиями научной работы советского времени. Сам он не ссылался в своих работах на произведения классиков марксизма (уникальный случай!) и предлагал новому руководству Археографической комиссии (лично С.Г. Томсинскому — историку-марксисту, расстрелянному в 1937 г.) предпослать публикации Троицких актов “идеологическое освещение изложенных в моем введении фактов и следующих за ним актов”³⁰. Не мог смириться ученый и с новым отношением к научному труду как к отработанной повинности, итог которой принадлежит руководителю коллектива. В письме от 6 мая 1934 г. он, подводя итоги своего разговора с С.Г. Томсинским, уже не сдерживая своего возмущения, пишет своему коллеге — историку Б. Грекову, которому мог доверять: “Все это мерзостно в совершенно достаточной даже для моего терпения степени. <...> Во всяком случае эту внеэкономическую феодальную эксплуатацию моих познаний и труда следует прекратить. <...> Давать советы и делиться своими познаниями в порядке научной работы я считал всегда своим долгом, но совершенно не намерен позволять себя эксплуатировать в коммерческом предприятии С.Г. [Томсинского] и К°... Ну об этом довольно. Оставим всякие иллюзии и будем искать средств существования в халтуре”³¹.

Имя Бориса Дмитриевича Грекова (1882—1953) тут возникает далеко не случайно — его биографию начиная с 1930-х годов можно во многом считать зеркально противоположной пути его ровесника и друга Веселовского. Ученик Петрушевского и отчасти Платонова и Преснякова, Греков в молодости занимался хозяйственным развитием новгородских земель в XVI—XVII веках и в целом был далек от радикальных политических или методологических воззрений. Для Покровского в конце 1920-х годов он был компромиссной фигурой в числе немногих представителей “стихийного марксизма” в академическом цехе. В послереволюционной биографии Грекова было и публичное приветствие войск Врангеля на банкете преподавателей Таврического университета в 1919 году, и недолгое заключение по “академическому делу” десять лет спустя. Но примерно с 1933 года его карьера делает резкий поворот: после ликвидации высшего исторического образования и академических институтов исторического профиля (с 1929 года они были в ведении Комакадемии) центром развития науки о прошлом становится Государственная академия истории материальной культуры (ГАИМК). Именно в ее недрах в 1933—1934 годах и зародилась так называемая марксистско-ленинская теория общественно-экономических формаций, знаменитая “пятичленка”, к созданию которой молодые партийные руководители ГАИМК М.М. Цвибак (1899—1937) и А.Г. Пригожин (1896—1937) привлекли ряд лояльных ученых старой школы (наряду с Грековым также В.В. Струве и недавно опального С.А. Жебелева)³². Именно тогда Греков переключается на занятия историей Киевской Руси, эволюцией крестьянства, быстро перескакивает ступеньки академической иерархии (член-корреспондент АН СССР в 1934 году, академик в 1935-м) и после гибели во время Большого террора недавних “комиссаров” и покровителей, вроде Томсинского, становится почти до самой смерти Сталина во главе советской исторической науки: он руководит тремя институтами (Институтом истории — с 1937 года (!), Институтом славяноведения и Институтом истории материальной культуры) и занимает пост академика-секретаря Отделения истории и философии Академии наук после войны³³. Генеральной линией развития исторической науки в Советском Союзе на десятилетия становится уточнение и спецификация этой “пятичленной” схемы или (редкая и осторожная) коррекция ее на основе изучения фактического материала. Все вышесказанное не должно привести читателя к заключению о ничтожности историографии советского периода и тем более к выводу об отсутствии исторической науки в СССР. Наука, стесненная догматическими рамками, развивалась тогда вопреки, а не благодаря постулатам, официально объявленным марксистскими³⁴. Именно подобный схематизм, часто диктующий утилитарное и селективное отношение к источникам, нужным в основном для обоснования предзаданного вывода, был абсолютно недопустимым для историков типа Веселовского, ибо противоречил всем их навыкам и подходам к изучению истории.

Как уже было сказано выше, основной темой исследований С.Б. Веселовского в 1920—1930-е годы становится феодальное землевладение, его генезис, формы, юридические нормы, колонизационные процессы и типы сельских поселений, история класса феодалов. Работы С.Б. Веселовского по истории феодального землевладения (“К вопросу о происхождении вотчинного режима”, 1929 г.; “Из истории закрепощения крестьян (Отмена Юрьева дня)”, 1928 г.; “Село и деревня в Северо-Восточной Руси XIV—XVI вв.”, 1936 г.) базировались на огромном количестве актового материала, впервые введенного исследователем в научный оборот. Изменение в тематике исследований ученого связано с работой С.Б. Веселовского по обследованию провинциальных и особенно монастырских архивов.

Интерес к феодальному землевладению побудил Веселовского к изучению генеалогии служилого сословия XIV—XVII вв. — к науке, оказавшейся тогда вне закона, само присутствие элементов которой в исторических трудах воспринималось как “враждебная вылазка” “остатков эксплуататорских классов”. Результатом его исследований стали двадцать восемь монографических очерков по истории отдельных боярских родов (в разной степени завершенности), пять очерков по истории московского боярства в целом и огромное количество подготовительных материалов — родословные таблицы, родословные росписи, списки думных чинов, списки служилых людей по городам, указатели к писцовым книгам, вкладной книге Троице-Сергиева монастыря и другим документам³⁵. В этих работах ученый не только освещает многие сложнейшие вопросы социально-политической истории XIII—XVII вв., феодального землевладения, государевой службы, местничества, но и воссоздает самосознание деятелей той эпохи. В очерках по истории московского боярства ученый не скрывает своей симпатии к людям русского Средневековья. Поступательный, устойчивый ход государственной жизни, общественных и семейных отношений Московской Руси был для Веселовского привлекательнее блестящего, но саморазрушительного периода конца XVII — XVIII веков. Веселовскому доставляло удовлетворение жить системой отношений и представлений, царивших в Московском государстве, что отражалось и в своеобразной архаизированой стилистике его работ.

Первый очерк из данной серии — “Род и предки А.С. Пушкина в истории”. Работа готовилась к пушкинскому юбилею 1937 г., но была завершена ученым в конце 1940-х гг., а увидела свет только в 1969 г.: сначала на страницах журнала “Новый мир”, затем в сборнике “Исследования по истории класса служилых землевладельцев”³⁶. С предложением сотрудничества, по воспоминаниям А.С. Веселовской, ученый обратился в ташкентской эвакуации к Д.Д. Благому и В.М. Жирмунскому, однако дальнейшего хода эта инициатива не имела.

В очерке о роде Пушкиных наиболее четко проявилось новое направление, данное С.Б. Веселовским генеалогическим изысканиям. Опираясь на источники по русской генеалогии, сведения о земельных владениях Пушкиных и данные ономастики, Веселовский дает портрет целого рода, в котором проявляются как индивидуальные характеры его представителей, так и общие черты. Огромное количество впервые введенных в оборот архивных материалов в сочетании с мастерски нарисованной широкой панорамой делает эту работу Веселовского значимой не только для русской генеалогии и пушкиноведения. Веселовский восстановил в очерке картину жизни людей XIII—XVII вв., сочетая изложение с глубоким анализом общегосударственных событий сквозь призму биографического материала. Именно широта проблем, затронутых ученым в генеалогическом исследовании, их сочетание с универсальностью применяемых выводов являются крупнейшим вкладом С.Б. Веселовского в русскую генеалогию. По-новому трактуя задачи генеалогических исследований³⁷, Веселовский резко отзывался о трудах большинства дореволюционных генеалогов, упрекая их в узости и дилетантизме. Неоднократно ученый отвергает мифы, нелепые предрассудки, историографические казусы, идеологические установки в истории известнейших родов Русского государства, раскрывает трафаретные формы средневековых документов, поясняет нормы жизни людей той эпохи³⁸.

Важно подчеркнуть, что, противопоставляя свою работу умышленному обезличиванию исторического повествования, характерному для марксистского историописания, Веселовский также осознавал и бедность источников, не позволяющую ярко обрисовывать некоторые личности русского Средневековья. Ученый предостерегал от увлечения крайностями в работе историка, отмечая, что у современных ему исследователей “фантастика произвольных психологических характеристик оказывается на деле замененной фантастикой общих фраз, столь же неубедительных и ни для кого не обязательных, как и психологические портреты времени кн. Щербатова и Н.М. Карамзина”³⁹. Он открыто оспаривал основы марксистского подхода к историческому повествованию, повторяя азбучную истину: от истории “без живых людей” один шаг до “принципиального обоснования преимущества или даже исключительного права на существование безличной истории классов, сословий, “слоев”, “широких масс””⁴⁰. Стилю мышления и письма Веселовского были органически чужды полупародийно описываемые Е.В. Тарле в первые послевоенные годы обязательные принципы советского историографического канона:

Сначала Вы должны хоть на 10 листах делать обобщения, социологические объяснения etc. — полностью. Затем — приступить к концу повествования уже чисто нарративно. Exempli gratia: “Ришелье был на рубеже феодализма, абсолютизма, новой прослойки etc. еtc., назревало что-то, переходный период etc. еtc.”, а затем: “В 1639 и сл[едующие] годы наделал таких-то пакостей, успешно вел такие-то переговоры, ссорился с теми-то, мирился с такими-то, интриговал так и так, затем заболел и околел”. (И подробно, обстоятельно, рассказывательно.) И точка. И уж никаких литаний о том, что он был продуктом etc....А уж потом, проведя две жирные черты и с новой страницы и с особым названием “Тезисы” и что Вам угодно ⁴¹.

Замена характеристик личностей такими широкими отвлеченными понятиями, как “слои” и “классы”, требует от историков, писал исследователь, знания гораздо большего количества фактографического материала и одновременно предъявляет “очень высокие требования логической выправки в умозаключениях и обобщениях”. В этом историки часто оказывались “не на высоте своего положения и стоящих перед ними задач”. К тому же “от предшествовавших стадий развития исторической науки остались скверные замашки к широким обобщениям и разрешающим все сомнения читателя стройным концепциям”⁴². В этом Веселовский видел одну из причин беззастенчивой апологетики Грозного с конца 1930-х годов, которая заняла прочные позиции как в научной и популярной литературе, так и в кино, театре, литературе художественной. Подводя итоги этому явлению, Веселовский с необычной для ситуации тех лет откровенностью писал: “Итак, реабилитация личности и государственной деятельности Ивана IV есть новость, последнее слово и большое достижение советской исторической науки. Но верно ли это? Можно ли поверить, что историки самых разнообразных направлений, в том числе и марксистского, 200 лет только и делали, что заблуждались и искажали прошлое своей родины...” И хотя попытки реабилитировать тиранию Грозного предпринимались и ранее, “новостью является только то, что наставлять историков на путь истины “сравнительно недавно” взялись литераторы, драматурги, театральные критики и кинорежиссеры”. Каков же выход из этого порочного круга? “...Сказать что-либо новое в исторической науке не так легко... для этого необходим большой и добросовестный труд над первоисточниками, новый фактический материал и совершенно недостаточно вдохновения, хотя бы и самого благожелательного”. Приводя в пример несколько своих исследований по истории опричнины, как опубликованных к тому времени, так и остававшихся в рукописи, Веселовский заключал: “Так монографические исследования частных вопросов по первоисточникам выбивают камень за камнем из фундаментов воздушных замков старых концепций”⁴³.

Еще в первой половине 1930-х годов, когда ученый начал заниматься историей высших сословных представителей, он пришел к выводу о несостоятельности концепции борьбы боярства и дворянства, предложенной В.О. Ключевским и развитой С.Ф. Платоновым⁴⁴. Именно в этом противоречии С.Ф. Платонов видел движущую силу опричнины: боярство, по его мнению, выступало против самодержавной власти; в борьбе с ним Грозный опирался на дворянство, поддерживавшее единовластие царя. С.Б. Веселовский относился с большим уважением к С.Ф. Платонову и ценил его исследования по истории Смуты, но для опровержения его построений относительно времени Ивана Грозного прибег к весьма резким выражениям. “Никакое остроумие не может заменить или возместить незнание фактов… — писал ученый. — В истории есть вопросы, по которым источников так мало, что исследователю по необходимости приходится восполнять рассуждениями недостаток фактов. На нет и суда нет. Но совершенно иначе должны были бы отнестись к историку, когда источников много, и только недосуг, самонадеянность или просто исследовательская лень порождают у историка соблазн отделаться остроумными и эффектными обобщениями”⁴⁵. И далее: “...Платонов хорошо понимал, насколько безнадежна попытка реабилитировать Ивана как человека. Поэтому он пустил в ход все свое остроумие, чтобы превознести Ивана как государственного деятеля, осмыслить его действия во что бы то ни стало”⁴⁶. Критиковалась, как видим, и марксистская и либеральная школа русской историографии. Согласно Веселовскому, ученый должен избегать моралистической риторики и пустословия, строя на основе фактов картину жизни людей прошлого, но при этом не может и не должен уклоняться от этической, ценностной характеристики их действий. В те годы Веселовский не был единственным честным историком, но он был одним из тех немногих, чья научная и творческая биография свершилась, оставив полновесный и впечатляющий результат. С.Б. Веселовский имел мужество не только игнорировать “достижения” советской исторической науки, но и открыто выступить против кампании по прославлению тирании Ивана Грозного.

Интерес ученого к эпохе Ивана Грозного основывался именно на исследованиях в области истории класса феодалов и феодального землевладения. Веселовский не создал завершенного исследования о социально-политической истории России XVI в., но написал несколько отдельных очерков, центральной темой которых является опричнина. Изучив синодик опальных, “Тысячную книгу” и “Дворовую тетрадь” (документы, связанные с военной службой высшего слоя дворянства — государева двора), С.Б. Веселовский пришел к нескольким важнейшим выводам. Во-первых, опричнина не имела целью разрушить княжеское землевладение; во-вторых, основными жертвами опричнины являлись вовсе не бояре и крупные феодалы, а рядовые провинциальные дети боярские, низшие слои класса служилых землевладельцев; в-третьих, опричники вовсе не были худородными людьми и “мужиками” — историки, приписывавшие Грозному не-свойственный ему демократизм, глубоко ошибались — опричный двор по своему составу не отличался от старого государева двора. Более того, психологические характеристики рядовых опричников у Веселовского не в меньшей степени заданы его размышлениями периода 1930-х годов, чем кропотливым изучением источников:

До опричнины или в начале ее стимулами (стремиться в особый двор царя. — Д.С, С.Ш.) были честолюбие, соображения карьеры или корыстолюбие. К этим стимулам позже присоединилось гораздо более распространенное свойство человеческой натуры — инстинкт самосохранения, и в обстановке террора — животный страх за жизнь, семьи и имущество. Чтобы не стать наковальней, всякий стремился занять позицию молота; чтобы не быть раздавленным событиями, каждый спешил присоединиться к тем, кто имел возможность давить… Таким образом, личный состав опричнины обогатился новым элементом — людьми, которые из страха за свою шкуру готовы были исполнять любые приказы и не уступали в своем служебном рвении отъявленным негодяям⁴⁷.

Исследовав состав территорий, вошедших в опричнину, Веселовский пришел к выводу, что на них не было следов ни удельного, ни крупного вотчинного землевладения⁴⁸. Следовательно, опричнина не была ни “прогрессивной в конечном счете” социальной и политической реформой, ни истреблением всего боярства как “олигархического” слоя противников централизаторских преобразований — она действовала против отдельных лиц, а не против сложившегося порядка. Таким образом, мы имеем дело не с борьбой классов или логическим социальным шагом, а с безумной тиранической идеей⁴⁹. Ученый обратил внимание, что пресловутая концепция борьбы старого “боярства” и нарождавшегося “дворянства” основана изначально на посланиях самого грозного царя, изобилующих сетованиями на “измену боярскую”.

Веселовский не ставил перед собой цель написать историю опричнины. Однако его частные выводы с удивительной наглядностью демонстрируют сходство механизмов государственного террора в разные исторические периоды. Анализируя социальный состав Синодика опальных, ученый приходит к выводу, что “на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоев населения” и что были казнены “около четвертой части приказных дьяков того времени”⁵⁰— то есть репрессии касались как высших государственных чиновников, так и людей самого разного социального статуса, лично прогневавших царя. Опричнина была направлена против лиц, а не против системы (в этом С.Б. Веселовский солидарен с позицией В.О. Ключевского).

Веселовский излагал результаты своих исследований, противоречившие реабилитации тирании Грозного, не только в научных работах⁵¹. В 1942 году, находясь в эвакуации в Ташкенте, ученый выступил с отзывом о пьесе А.Н. Толстого “Иван Грозный” во время обсуждения, состоявшегося сразу после чтения пьесы. По свидетельству жены историка Ольги Александровны, Веселовского еще более, чем сама пьеса, возмутил “общий дифирамбный, гимновосторженный хор реверансов, каким была встречена эта пьеса историками”. “Я только рада, что в своем беспощадно прямом, ясном, но вполне и безупречно корректном отзыве Ст[епан] Бор[исович] не повысил голоса и не делал жестов. М[ожет] б[ыть,] корректность формы, спокойствие и ровность голоса и были еще более убийственны и действенны для автора”, — писала О.А. Веселовская⁵². Об этом выступлении Степана Борисовича вспоминает С.О. Шмидт: “Суждение Веселовского выделялось среди хвалебных и учтиво-неопределенных речей. Не похожим на других был и его внешний “старомодный” облик: черная визитка, серые брюки в полоску, ботинки на более высоких каблуках, чем носили в предвоенные годы... Замечаний было много — и общего характера, и особенно об исторических неточностях и несуразностях; причем, кажется, в последовательности, соответствующей сценам пьесы”. А.Н. Толстой был раздражен и плохо пытался скрыть свое раздражение, а на одно из замечаний воскликнул: “А Вам не все ли равно!”⁵³

В 1945 году, по-видимому, в связи с выходом драматической повести А.Н. Толстого “Иван Грозный” отдельной книгой С.Б. Веселовский дополнил отзыв 1942 года. В новом отзыве ученый указывал на многочисленные искажения исторической действительности (появление по ходу действия “выходцев с того света”; ошибки, неточности в изложении событий и фактов, известных из школьных учебников; грубое, карикатурное изображение не только персонажей, но и важнейших событий (собор 1566 года); очернение жертв опричных казней и т.д.). Вспоминал Веселовский и о реплике, вырвавшейся у А.Н. Толстого во время обсуждения в Ташкенте в 1942 году: “…некоторые историки решились заметить А.Н. Толстому о нежелательности пользоваться так свободно историческими именами, на что Толстой возразил: а не все ли вам равно? Я в своем выступлении отвечал, что мне совершенно безразлично, какие имена употребит автор в романе или драме из жизни Вампуки, невесты африканской, но что мне, как и прочим историкам, далеко не все равно, как обращается автор художественного произведения на исторические темы с историческими именами”⁵⁴.

Резкое осуждение вызвала сама конъюнктурная повесть и беспринципное обращение с историческим наследием в угоду времени, а не отрицательное отношение ко всякому использованию исторических тем в художественной литературе. Повести А.Н. Толстого ученый противопоставлял произведения уважаемого им А.К. Толстого:

…Сравнивая произведения Алексея Константиновича и Алексея Николаевича Толстых, можно сказать, что первый автор допустил несущественные отступления от первоисточников и мастерски использовал епистолию Курбского и в результате дал живые и весьма правдоподобные образы далекого прошлого. Алексей Николаевич в данной картине, как и в других частях своей повести, обращается с исторической правдой с непозволительной “свободой”, немотивированно, без всякой необходимости сочиняет то, чего не было и не могло быть, и в результате его повесть оказывается переполненной не живыми людьми, а куклами с этикетками исторических имен⁵⁵.

“Для всякого, кто знает славную литературную карьеру А.Н. Толстого, — писал в заключение С.Б. Веселовский, — его драматическая повесть об Иване Грозном будет представляться загадкой: то ли он, как прославленный писатель, решил, что ему “все можно”, то ли он в конце своей карьеры утратил всякое уважение к читателю и писал свою лебединую песнь в убеждении, что советскому читателю “все равно”, лишь бы было занимательно”⁵⁶.

Резкой критике ученый подверг не только драматическую повесть А.Н. Толстого, но и роман В.И. Костылева “Иван Грозный”, столь же идеологически предвзятый. Костылев, писатель из города Горького, еще накануне войны со страниц “Правды” порицал за искажение образа Ивана Грозного — собирателя могучего государства — не только своих коллег-литераторов, но и историков⁵⁷. В отзыве на роман Веселовский еще раз подчеркнул, что “историкам давно пора заняться черным трудом отыскания и разработки новых источников, а таковых еще много, и до времени отказаться от плохо продуманных концепций и смелого решения еще не исследованных вопросов”. Опираясь на документы, ученый показал несостоятельность апологетических характеристик Ивана Грозного в романе Костылева и резко отозвался о языке писателя, неудачно стремившегося стилизовать повествование под XVI век⁵⁸.

Несомненно, С.Б. Веселовский хорошо знал, кто стоит за кампанией по восхвалению Грозного; он был знаком и с работами коллег, С.В. Бахрушина и Р.Ю. Виппера, включивших свои голоса в общий хор, воспевающий деяния царя Ивана⁵⁹. Тем большее уважение вызывает мужество историка, бросившего вызов власти и собратьям по науке, отступившим от принципов истины. По мнению В.Б. Кобрина, осуждение С.Б. Веселовского официальными инстанциями и научной общественностью конца 1940-х годов было местью именно за его отношение к опричнине⁶⁰.

Ученый всегда сознавал диаметральную противоположность своих взглядов и методологии воцарившимся представлениям “марксистско-ленинской школы” во главе с М.Н. Покровским. Опубликованная ГАИМК в 1936 году работа Веселовского “Село и деревня в Северо-Восточной Руси XIV—XVI вв.” сопровождалась идеологически выдержанным предисловием И.И. Смирнова, осуждавшего с позиций марксистского учения главные выводы работы Веселовского, но указывавшего на ценность приводимых фактических данных. Сходным, даже более благожелательным, было анонимное предисловие и к первому тому итоговой книги ученого “Феодальное землевладение Северо-Восточной Руси” (1947)⁶¹, написанное Л.В. Черепниным. Но тот же И.И. Смирнов в рецензии, само название которой говорит за себя — “С позиций буржуазной историографии”, — подверг эту работу С.Б. Веселовского не критическому анализу, а настоящему разгрому, завершив ее обвинением ученого в пропаганде немарксистских взглядов⁶². Единственный публичный положительный отзыв, по воспоминаниям А.С. Веселовской, был услышан Степаном Борисовичем в зарубежном эфире, но и он принес больше тревоги, чем радости. Результат многолетних трудов ученого был при его жизни встречен резкой критикой, порой бранью и обвинениями. Разоблачительные статьи на страницах ведущих газет (“Литературная газета”, “Культура и жизнь”) звучали как приговор: “Читая книгу С.Б. Веселовского, трудно поверить, что автор ее — советский ученый”⁶³. Удар достиг цели — работы С.Б. Веселовского, и до этого выходившие редко, вовсе перестали печатать. Только в 1951 году вышла подготовленная С.Б. Веселовским публикация документов по истории России конца XVII в., а в 1952-м (через несколько месяцев после кончины ученого) — подготовленный им сборник актов Троице-Сергиева монастыря. Ни звание академика (1946), ни полученный тогда же орден Ленина не стали для престарелого историка “охранной грамотой” и не спасли Веселовского от травли и запрета на публикации.

Круг сужался. И прежде одинокий, историк теперь сам был живой историей. 20 января 1944 года он сделал итоговую запись в хранимом дневнике — но не о скорой победе в войне:

К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий и коричневый фашизм — против красного. Омерзительная форма фашизма — в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма. Миллиона два белоэмигрантов в недоумении. Осоюзиться с опломбированным вагоном? И Ст.? никогда! (Фраза не до конца разобрана и замарана синими чернилами. — А.Ю.). До такой низости белоэмиграция не дошла и к чести ее — не дойдет.

Все карты спутаны, над всем царит волевой авантюрист-проходимец без вчерашнего дня и без будущего. Рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом для авантюристов всех мастей. Куда идти дальше? Плебисциты? Но они оплеваны и втоптаны в грязь. Наполеон III показал, что такое плебисцит. Ему, или его делу (перевороту), не поверили. А ведь то, что мы переживаем, есть продолжение плебисцита Наполеона. В Италии — Муссолини, в Германии — Гитлер, у нас... тов. Ленин и т.д. (Слова замараны синими чернилами. — А.Ю.)⁶⁴.

Поразительные по своей безжалостности слова, полные отчаяния и сознания безысходности. И снова единственное, что дает временное удовлетворение историку, — любимые штудии. Новой темой, увлекшей С.Б. Веселовского в 1940-е годы, является история Подмосковья. Ученым было на-писано несколько вариантов исследования “Окрестности Москвы. XIV— XVI вв. Историко-географический очерк”. В этой работе Веселовский, как и раньше, стремится к возможно более объемному изображению средне-вековой жизни региона, проявляя себя тонким знатоком бытовых, экономических, юридических реалий, проясняет немало темных, запутанных вопросов, опровергает установившиеся идеологические схемы. Исследование было, конечно, несозвучным советской эпохе. Признание Веселовским выдающейся роли в хозяйственном освоении Московского края как за феодалами, так и за крестьянством могло быть понято в качестве столь же откровенного вызова утвердившимся представлениям о русском Средневековье, что и противостояние Веселовского апологетике Грозного. Только после смерти ученого ряд его очерков по истории Подмосковья в сокращенном и исправленном виде вошли в коллективную монографию⁶⁵.

Последние годы жизни историка не были легки и спокойны, Веселовский упрямо отстаивал свою правоту. “Вокруг отца существовал какой-то вакуум, отсутствие друзей, коллег, среды”, — вспоминает А.С. Веселовская. Степан Борисович Веселовский скончался 23 января 1952 года в Москве и похоронен на Введенском (Немецком) кладбище. Эпитафией на его памятнике избраны слова из пушкинского “Бориса Годунова”: “Закончен труд, завещанный от Бога”.

Отношение к происходящему в стране после революции, мировоззренческая близость и даже определенное стилистическое сходство роднят Веселовского с Буниным. Непродолжительное знакомство ученого и писателя было на удивление плодотворным. Несмотря на обычную внутреннюю закрытость и Бунина и Веселовского, между ними сразу образовалось взаимное доверие и понимание. Сын Всеволод, описавший приходы Бунина в дом Веселовских, предполагает профессиональный интерес писателя к собиравшемуся кругу профессоров как к сверхинтеллигентам (выражение Бунина)⁶⁶. “Завтракал с И.А. Буниным в “Праге”. Мы с ним очень во многом сходимся, и у нас сразу, еще при первом знакомстве, установились очень простые и естественные отношения”, — записал Степан Борисович 13 января 1917 года⁶⁷. Бунинская бескомпромиссность помогает нам понять личность московского историка, всегда шедшего против течения. То обстоятельство, что ученый, не разделявший позиций марксисткой науки, а в 1940-е годы выступавший против официального возвеличивания тирании Грозного, дворянин, землевладелец (С.Б. Веселовскому принадлежали имения в Серпуховском уезде Московской губернии и в Саратовской губернии⁶⁸), с действительной связью с белой эмиграцией, не арестовывался на длительный срок и не подвергался “суду” и ссылкам, в тогдашних условиях можно считать скорее счастливым исключением. Трудно сказать, что спасало ученого — возможно, некоторая отстраненность от академических и университетских кругов, о которой уже говорилось выше.

Но что же, в конечном счете, обеспечило несгибаемую твердость и бескомпромиссность Веселовского в защите своего призвания и ценностей подлинного исторического знания в труднейшие для гуманитарной науки годы? Можно ли объяснить их только уникальными личными и биографическими особенностями формирования Веселовского-историка, его исходными “стародворянскими” установками (с известным скепсисом по поводу либеральных надежд и явной неприязнью к любым радикальным утопиям) в духе Бунина? Одна лишь верность дореволюционной академической традиции⁶⁹ не могла, на наш взгляд, быть “защитой” научной деятельности в советских условиях. Некоторый методологический и особенно идейный консерватизм отнюдь не помешал близким по “пассеистским” установкам коллегам Веселовского вроде С.В. Бахрушина или В.В. Виноградова разделять установки сталинской политики второй половины 1940-х годов⁷⁰. Борьба с космополитизмом (главной ее мишенью среди специалистов по российской истории стал Н.Л. Рубинштейн и его книга “Русская историография”, 1941) была частью общей кампании по усилению “идеологической бдительности”. Она включала и проработки сторонников “объективистского подхода” среди старых специалистов, в первую очередь — именно С.Б. Веселовского⁷¹.

Но “старорежимный” Веселовский всегда оставался непобежденным одиночкой, верным самому себе. Характерен приводимый Кобриным рассказ о престарелом ученом: “Один из собеседников Веселовского, причем совсем не принадлежавший к числу близких знакомых ученого, около 1946 года рассказывал по свежим следам о примерно таких словах Степана Борисовича: вот были люди, которые говорили, что они марксисты, и утверждали, что в прошлом в России ничего хорошего не было. Потом пришли другие люди, и тоже называют себя марксистами, и говорят, что в прошлом в России все было прекрасно. Так если сами марксисты не могут понять, в чем марксизм, что же делать нам, немарксистам?”⁷²

Веселовский не принадлежал к определенной исторической школе и не оставил после себя учеников в общепринятом смысле слова: большую часть советской эпохи он проработал не в университетских, а в академических структурах (в известной изоляции от историков следующих поколений). Однако сам пример научной и интеллектуальной независимости ученого был в особенности важен для его младших коллег и современников. Сам Веселовский писал: “Мысль бессмертна — не только “материя” и то, что называют силой или энергией. Написанная и высказанная мысль входит в голову читателя и слушателя, преломляется в их сознании, иногда против воли субъекта, и перерождается в цепи других мыслей”⁷³. Продолжателями исследовательских начинаний Веселовского в 1960—1980-е годы были крупнейшые историки России XIV—XVII веков Александр Александрович Зимин (1920—1980) и Владимир Борисович Кобрин (1930— 1990). Не будучи его учениками в прямом смысле, они обратились к темам и сюжетам Веселовского: истории отдельных крупных хозяйств на общем фоне экономической динамики, переплетению социальной и политической истории времен Ивана Грозного, тщательному анализу причин и последствий опричнины⁷⁴. Отмеченные Веселовским факты — важнейшее значение Синодика опальных для истории опричнины, социальная близость опричного войска к старому “двору”, тесная связь между опричной политикой и глубочайшим социально-экономическим кризисом последней четверти XVI в. и последовавшей за этим Смутой — доказаны трудами его последователей. Едва ли какое-либо исследование по социально-политической истории России XIV—XVII вв. обойдется без указаний на выводы и наблюдения, сделанные Веселовским, или на выявленные им факты и опубликованные историком документы. Важнейшее значение имеет не только расширение Веселовским диапазона исследований и предложенные им новые подходы, но также и серьезное источниковое обоснование всех выводов, отказ от любых произвольных характеристик, которые не находят подкрепления в источниках. Труды Веселовского демонстрировали высочайшее качество исследовательской работы, которое заставляло и его последователей стремиться к этому уровню.

Дело было не только в преемственности научных интересов — фигура Веселовского важна как один из достойных примеров сохранения исследовательского профессионализма. Именно Зимин опубликовал в начале 1970-х годов острые критические заметки Веселовского о реабилитации Грозного в 1940-е годы⁷⁵, а Кобрин написал свою книгу об “историке” уже в эпоху перестройки и часто обращался к наследию С.Б. Веселовского в публицистических выступлениях того периода.

Итоговое суждение Кобрина об ответственности своей “опасной профессии” могло быть сформулировано и как личное кредо Веселовского: “Изгоняя мораль из истории, мы неизбежно изгоняем ее и из современности”⁷⁶. Случай Веселовского значим как один из примеров последовательного и сознательного отстаивания достоинства науки и права ученого на собственную позицию. Редко принимавшая форму академического диссидентства⁷⁷ и прямого идеологического вызова властям, традиция свободомыслия — и профессионализма! — в гуманитарной науке советского времени питалась именно опытом одиночек, а не коллективным наследием корпорации.

1) Новый мир. 1970. № 7. С. 271—274.

2) Работа “Синодик опальных царя Ивана Грозного как исторический источник” была помечена историком 1937 г., что вызвало протесты и нарекания родственников и благоволивших коллег, но не изменило воли ученого.

3) Цит. по: С.Б. Веселовский в письмах, мемуарах, дневниках / Подгот. А.М. Дубровский // Отечественная культура и историческая мысль XVIII—XX веков. Брянск, 2004. С. 555—556.

4) См. посвященный его памяти сборник и биографическую работу: История и генеалогия. С.Б. Веселовский и проблемы историко-генеалогических исследований / Отв. ред. Н.И. Павленко. М., 1977; Кобрин В.Б., Аверьянов К.А. Степан Борисович Веселовский. Жизнь. Деятельность. Личность. М., 1989. Изучение наследия Веселовского продолжается и в наши дни. См.: Переписка С.Б. Веселовского с отечественными историками. М., 2001; Юрганов А.Л. “Все это ушло далеко в вечность”: дневник и жизнь С.Б. Веселовского // Интеллектуальный форум. 2001. № 7. С. 85—113 (сокращенный вариант статьи: Знание—сила. 2001. № 11. С. 115—127); Переписка С.Б. Веселовского и Б.Д. Грекова (май 1929 — декабрь 1930 гг.) / Подгот. Д.Б. Споров // Археографический ежегодник за 2001 год. М., 2002. С. 420—444; Веселовский С.Б. Из истории Московского государства в XVII в. М., 2005; Он же. Царь Иван Грозный в работах писателей и историков / Сост. А.Г. Макаров, С.Э. Макарова. М., 1999.

5) РГАДА. Ф. 337. Оп. 1. Д. 923. Л. 10.

6) Веселовский С.Б. Первые воспоминания детства // Московский журнал. № 3. 1997. С. 51; Веселовский С.Б. Воспоминания // Московский журнал. № 5. 1997. С. 54—58.

7) См.: Шокарев С.Ю. Воспоминания С.Б. Веселовского о В.О. Ключевском и Д.Я. Самоквасове // В.О. Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии. Материалы научной конференции Пенза, 25—26 июня 2001 года. Книга I. М., 2005. С. 444.

8) Эта книга увидела свет только в начале 1980-х годов: Приходно-расходные книги московских приказов. 1619— 1621 гг. / Сост. С.Б. Веселовский. М., 1983. Весьма положительно были встречены специалистами и другие документальные публикации Веселовского тех лет: Ниже-городские платежницы 7116 и 71120 гг. / Подгот. к печ. С.Б. Веселовский. М., 1910; Акты Подмосковного ополчения и Земского собора 1611—1613 гг. / Сост., ред., авт. предисл. С.Б. Веселовский. М., 1911; Сметы военных сил Московского государства. 1661—1663 гг. М., 1911; Акты писцового дела: Материалы для истории кадастра и прямого обложения в Московском государстве. Т. I. Акты 1587—1627 гг. / Сост. С.Б. Веселовский. М., 1913, и др.

9) За эту работу Московский университет присвоил в 1917 г. Веселовскому ученую степень доктора истории и права honoris causa (без защиты), а Академия наук преподнесла премию имени А.С. Уварова (золотую медаль и 1500 руб.).

10) Веселовский С.Б. Дневники 1915—1923, 1944 годов / Подгот. А.Л. Юрганов, А.Г. Макаров // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 108 (запись от 14.04.1916).

11) Веселовский С.Б. Приказной строй управления Московского государства // Русская история в очерках и статьях / Под ред. М.В. Довнар-Запольского. Т. III. Киев. 1912. С. 197, 198.

12) Веселовский С.Б. Дневники… // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 100. (Запись от 01.01.1916).

13) Анализ дневника Веселовского см. в обстоятельной статье А.Л. Юрганова “Все это ушло далеко в вечность…”.

14) Письмо Б.Б. Веселовского С.Б. Веселовскому от 21. 02. 1907 // Семейный архив Веселовских (объединенное название для документов, хранящихся в различных семьях потомков и родственников С.Б. Веселовского, — в дальнейшем — САВ).

15) Веселовский С.Б. Дневники… // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 92.

16) Переписка С.Б. Веселовского… С. 188.

17) Веселовский С.Б. Дневники… // Вопросы истории. 2000. № 6. С. 99.

18) Веселовский С.Б. Дневники… // Вопросы истории. 2000. № 3. С. 86, 87, 91.

19) Особенно показательны в этом смысле опубликованные лишь в 1990-е годы дневники Готье, записи петроградского архивиста и историка Г.А. Князева, свидетельства М.К. Любавского, бывшего ректором Московского университета в предреволюционные годы. См.: Готье Ю.В. Мои заметки. М., 1997; Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915—1922 гг. // Русское прошлое. Историко-документальный альманах. Кн. 2, 4, 5. СПб., 1991—1994; Академик М.К. Любавский и Московский университет. М., 2005. С. 194—207.

20) Веселовский С.Б. Разгром Московского Университета в 1919—20 годах // Московский журнал. № 12. 1996. С. 20—25. См. также статьи М.М. Новикова (“Московский университет в первый период большевистского режима”) и В.В. Стратонова (“Потеря Московским Университетом свободы”) в сборнике: Московский Университет. 1755—1930 гг. Юбилейный сборник под редакцией профессоров В.Б. Ельяшевича, А.А. Кизеветтера и М.М. Новикова. Париж: “Современные Записки”, 1930.

21) Веселовский С.Б. Дневники… // Вопросы истории. 2000. № 3. С. 105 (запись от 27. 02. 1918).

22) Веселовский не оставлял мысли осуществить серию изданий материалов, подготовленных им по тем же принципам, что и дореволюционные публикации, однако лишь после смерти ученого были изданы проработанные им фундаментальные сборники: “Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси”, “Акты Русского государства”, “Акты писцового дела”, “Документы печатного приказа” и др.

23) Готье Ю.В. Мои заметки. С. 308.

24) Академическое дело 1929—1931 гг. Вып. I. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб., 1993. С. V— LXII; Вып. 2. Дело по обвинению академика Е.В. Тарле. СПб., 1998. Ч. 1. С. XIX— LXIV См. также: Брачев В.С. “Дело историков”. 1929—1931 гг. СПб., 1998. В феврале (по другим сведениям, в мае) 1930 г. был арестован брат С.Б. Веселовского — Борис Борисович — видный деятель Центрального бюро краеведения.

25) Подробнее об этом см.: Переписка С.Б. Веселовского и Б.Д. Грекова… С. 421.

26) Об аресте Веселовского см.: Перченок Ф.Ф. Академия наук на “великом переломе” // Звенья. Исторический альманах. Вып. 1. М., 1991. С. 222; Он же. К истории Академии наук: снова имена и судьбы…// In memoriam. Исторический сборник памяти Ф.Ф. Перченка. М.; СПб., 1995. С. 154.; Ананьич Б.В., Панеях В.М. Следствие в Москве по Академическому делу // Русский исторический журнал. Лето 1999. № 3. Т. 3. С. 96; Хорхордина Т.И. История Отечества и архивы (1917 — 1980-е гг.). М., 1994. С. 222.

27) Покровский М.Н. О научно-исследовательской работе историков // Правда. 1929. 17 марта. С. 2.

28) Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 465.

29) В первую очередь это относится к книге Блока, впервые изданной в 1931 году (русское изд.: Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. М., 1957).

30) Письмо С.Б. Веселовского Б.Д. Грекову от 24 сентября 1931 г. // САВ.

31) Письмо С.Б. Веселовского Б.Д. Грекову от 6 мая 1934 г. // САВ.

32) См. подробнее очень интересное исследование А.А. Формозова о роли и месте ГАИМК в советской исторической науке: Формозов А.А. Русские археологи в период тоталитаризма: Историографические очерки. М., 2004. С. 165—186. Формозов резонно пишет, что Веселовский отказался бы играть при Пригожине и Цвибаке ту роль, которой позднее так успешно овладел Греков (с. 176).

33) О биографии Грекова см.: Горская Н.А. Борис Дмитриевич Греков. М., 1999.

34) Подробнее см.: Шмидт С.О. Размышления об “историографии историографии” // Исторические записки. М., 2005. Т. 8 (126).

35) Архив РАН. Ф. 620. Д. 19, 48, 54, 56, 57, 67, 68, 69.

36) Только в 1990 г. работа “Род и предки А.С. Пушкина” вышла в полном виде отдельной книгой, которую подготовил и сверил с рукописью К.А. Аверьянов. См. подробнее: Аверьянов К.А. Предисловие // Веселовский С.Б. Род и предки А.С. Пушкина в истории. М., 1990. С. 4—7.

Дата добавления: 2015-08-27