УДК 159.9.019 13 страница

* Это поглощение и заброшенность проанализированы Хайдеггером в "Бытии и времени", в первую очередь, в том, что касается "они" (то есть, сплетен, любопытства и двумысленности), другими словами, относительно повседневного бытия в мире. Этот анализ расширен Хайдеггером в обзоре второй части "Философии символических форм" Э.Кассирера (Deutsche Literaturzeitimg, Neue Folge, 5. Jahrgang, 21, 1928, S. 1000-1012). Что делает это расширение важным в случае Лолы — замена подавления бытия, в смысле брошенности в "они", подавлением (мана), в смысле "предопределенности" мистического существования.

"неприметным", нося защитное пальто, позволявшее ему выглядеть безобидным и смешиваться с представителями высшего общества, то Лола стремилась защититься от мира, нарушающего ее душевное равновесие и чувство безопасности, посредством постоянного обращения с вопросами к "судьбе". Таким образом, все незнакомое или угрожающее держалось в отдалении или устранялось. Все это представляет собой попытки сохранить или защитить полностью несвободное (ибо раз и навсегда определенное) "идеальное" я от всего противоречащего. Следовательно, новое в случае Лолы заключается не в приземлении как таковом, то есть не в усиливающейся капитуляции перед подавляющей силой специфической картины мира и не в одержимости ею, а в том, что Лола ощущает угрозу со стороны существования, которое становится сверхъестественным [Verunheitnlicking].

Как мы видели, бытие Лолы в целом истощено попытками защититься от всего, что может вывести из равновесия ее существование и поставить его под вопрос. Она спокойна, только если может защитить себя от Сверхъестественного посредством определенных ритуалов, также, как Эллен Вест успокаивалась, только когда считала, что защитила себя, прибегнув к посту и очищению кишечника, а Юрг Цюнд с помощью своих пальто и своей показной безобидности¹. Там, где человеку не удается контролировать этот постоянно таящийся страх, это прохождение по канату, туго натянутому над пропастью существования, там существование падает в бездну, следуют приступы паники и тревоги. В этом случае Dasein погружается в тревогу, но не в свойственную ему или экзистенциальную тревогу, состоящую в погружении в ничто в качестве основы и окончательной проверки экзистенциальной зрелости, а в чуждую ему, производную тревогу, боязнь чего-то определенного, конкретной катастрофы*.

И все же мы должны осознавать, что формирование идеала как такового начинается уже со скрытой экзистенциальной тревоги, с необходимости принятия существования таким-то и таким-то. И поэтому, в связи с тем, что идеал уже возник в тревоге, угроза ему неизбежно ведет к приступу тревоги. Мы всегда должны иметь это в виду. Кьеркегор отметил, что желание не быть естественным (или, лучше, не быть самим собой) при одновременном упорном сохранении желания быть собой в смысле собственной личности, уже подразумевает отчаяние в смысле тревоги. (Следует помнить, что во всех этих случаях ранее уже произошло

* Позднее я покажу, каким образом мы все еще можем говорить об экзистенциальной тревоге на суеверной стадии.

отречение от любви, как от важной двойственной формы существования.) Однако в случае Лолы отчаяние —это не только отчаяние из-за необходимости пребывать в мире конкретным и никаким иным образом, как в других случаях; здесь это отчаяние из-за бытия в мире вообще!

Прежде чем перейти к экзистенциальному анализу случая Лолы, мы должны внимательнее сосредоточиться на конфликте между идеалом и сопротивлением со стороны безрадостного мира ("реальности"). Этот конфликт наиболее ясно и просто выражен в случае Эллен Вест; здесь идеалом служила стройность, а сопротивление проявлялось в форме голода. Таким образом, идеалу противоречила жизненно важная необходимость, непреодолимая сила, проистекающая из телесной сферы. Чем сильнее, ради идеала, подавлялась потребность, тем насущнее она становилась. Воздушный мир все больше и больше превращался в мрачный мир, мир безвыходного положения. Само по себе это разрастание и гипертрофия темы голода доказывает, что Dasein, вероятно, первоначально ощущало угрозу со стороны жизненной сферы, сферы тела, и что идеал (стройности) уже, должно быть, представляет дамбу, защиту от этой угрозы. Там, где дамба оказалась не совсем "непроницаема" или имела "бреши" (острое ощущение голода при виде искушающей пищи), там тревога свободно проникала через нее, и начинался ее приступ. Пост и очищение желудка были попытками заделать эти бреши. Но в конце концов возникла угроза разрушения всей дамбы и сведения существования к ненасытной алчности. Эллен Вест избежала этой опасности, покончив собой.

В другом случае, случае Юрга Цюнда, дело обстоит не так просто. Ранее говорилось, что выдвигает возражения и оказывает сопротивление идеалу мир окружающих людей. Против этого можно возразить, что окружающие Юрга Цюнда люди не причинили ему никакого вреда и что их "сопротивление", их презрение и критическое отношение существовали, главным образом, "в его воображении". Но Юрг Цюнд не только действительно страдал в детстве от презрения "улицы", и его страдания не только стали "навязчивыми" для него, кроме того, —и это важнее — сам мир окружающих людей представляет собой силу, которую ощущает всякое существование, независимо от того, как оно принимает его условия: страдая от него, или даже ломаясь под его гнетом, бросая ему вызов, игнорируя его или насмехаясь над ним. Это сила, с которой —в случае Юрга Цюнда —преимущественно связана тревога. Здесь идеал социального роста выступает

дамбой, предосторожностью против экзистенциальной тревоги, сфокусированной на мире окружающих людей. Чем плотнее дамба, окружающая существование, тем интенсивнее тревога, прорывающаяся через ее бреши. Но, в конечном счете, и здесь защиты дамбы оказывается недостаточно. Существование убегает от тревоги в пассивность, ментальную смерть. Юрг Цюнд уже больше не может прийти к соглашению с жизнью и истощается во все новых "последних усилиях". Снова идея должна капитулировать перед реальностью, перед тем антропологическим фактом, что существование не изолировано, а разделяет свое бытие с другими. Существование, которое всегда является сосуществованием, побеждает Экстравагантное желание избавиться от беспокойства со стороны окружающих и быть поглощенным только самим собой.

Предвосхищая возражение, что, в итоге Dasein одерживает победу в своей единичной, изолированной, "аутистичной" форме, следует отметить, что считать крайне аутистичное существование солипсическим —ошибочно; при полном аутизме Dasein больше уже не существует как solus ipse вообще; оно больше не существует как "я само"*. Когда Dasein отдаляется от мира окружающих людей, от того, что сосуществует с ним, оно забывает и себя или, скорее, отказывается от себя как самого себя. Это относится только к полному шизофреническому аутизму. Там, где человек просто отгораживается от мира, где он просто отступает в недовольстве и гневе, в подозрении или презрении, там он все еще существует — как недовольное, смеющееся, недоверчивое или презирающее я.

Именно такого рода размышления не просто позволяют нам увидеть в шизофреническом аутизме просто более высокую степень психологического свойства (например, интроверсии), но и помогают понять его с точки зрения аналитики Dasein как форму бытия, существенно отличную от любой психологической категории. Там, где Dasein больше уже не ориентируется в пространстве и времени, где оно перестает быть самим собой и общаться с другими, там оно больше не имеет "вот" (da), Ибо оно имеет свое "вот" только в трансцендентности [Ьberstieg] Заботы [Soige] —не говоря уже об экзальтации [Ьberschwang] Любви —или, выражаясь другими словами, в его доступности [Erschlossenheit], что является всего лишь исчерпывающим термином для обозначения ориентации во времени и пространстве, бытия самим собой и т.п. Это

* По этой причине термин аутизм (autos — сам) слишком психологистичен и вводит в заблуждение, во всяком случае в том, что касается конечных аутистичных состояний.

также объясняет, почему мы воспринимаем крайне артистичного шизофреника не как "подобного нам", а как автомат. Мы не считаем его таким же, как мы, человеком, отвечающим за свое поведение по отношению к нам, и обычно не ждем от него разумного [sinnvolle] ответа. Мы воспринимаем его как безответственное, безответное "просто существо". (Это, конечно же, не касается чисто гуманной медицинского отношения к пациенту, исходя из которого, мы продолжаем видеть в "существе" такого же человека, как мы.) Все сказанное иллюстрирует случай Лолы Восс, чей аутизм, хотя и не абсолютный, превосходит все другие случаи.

СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОСТЬ УЖАСНОГО/ Как и в предшествующих случаях, сведения о Лоле Восс с самого начала указывают на экзистенциальную тревогу. Ее исходное детское упрямство, очевидно, выражает не экзистенциальное богатство, а экзистенциальную слабость, страх быть подавленной "другими". В возрасте двенадцати лет Лола серьезно заболела брюшным тифом; именно тогда она впервые засомневалась в своей безопасности в собственном доме и убежала в дом бабушки. В свои двадцать два года Лола почувствовала тревогу по поводу одного платья и отказалась подниматься в нем на борт корабля. Постепенно фобия одежды Лолы развилась в преобладающий симптом. Но если психопатологию интересует генезис этой фобии, то экзистенциальный анализ занимается "картиной мира" такого существования, что всегда означает формой его бытия. Поэтому мы сразу же сосредоточимся на "мире", в котором Лола представляется нам уже как очень больной человек; мы будем делать это, абсолютно игнорируя определяющее биологическое суждение, объявляющее Лолу "больной".

Когда Лола поступила в санаторий, она уже полностью находилась во власти суеверной иллюзии (или иллюзорного суеверия), что с ней может случиться "нечто ужасное", нечто, от чего она должна защитить себя чисто суеверными действиями. Ее существование уже находилось в том состоянии, когда возможно жить далее, лишь балансируя на раскачивающейся над пропастью веревке. Любой "неверный шаг" означал неизбежное падение в "ужасную пучину" или, как назвал это Юрг Цюнд, "катастрофу". "Цивилизованный житель Запада", открыто стучащий по столу или стене или только восклицающий: "Стучу по дереву", — если кто-нибудь говорит о его хорошем здоровье или успехах в бизнесе, — надеется таким образом уговорить судьбу остаться благосклонной к нему.

Такое заклинание судьбы вызвано страхом от брошенного судьбе вызова в форме простого словесного подтверждения благополучия. Поэтому такое действие, в то же время, служит извинением за подобное заявление. Действие заклинания или выражение "стучу по дереву" представляют собой просьбу к судьбе не считать это заявление высокомерным, самонадеянным допущением [Ьbermut]. Человек, использующий формулу "постучи по дереву", ощущает присутствие силы судьбы и одновременно верит, что может воздействовать на нее в своих интересах. Такая вера в свою зависимость от судьбы, слепой и вместе с тем поддающейся воздействию или заклинанию, выдает "примитивность" современного "цивилизованного" человека или, на языке аналитики Dasein, "брешь" в его "построении" Bildung, его экзистенциальную слабость. Под экзистенциальной слабостью мы понимаем то, что человек пребывает в своем мире не автономно, что он отгораживается от основы своего существования, что он распоряжается своим существованием не самолично, а доверяется посторонним силам, что вместо себя он делает "ответственными" за свою судьбу посторонние силы. Все это в высшей степени применимо к случаю Лолы Восс.

Ранее мы сравнивали Лолину форму существования с ходьбой по раскачивающейся веревке. Нас можно простить за употребление еще одной метафоры: существование Лолы можно сравнить с ходьбой по тонкому льду озера: она знает, что на каждом шагу лед может проломиться, и отчаянно хватается за любую "соломинку", оказывающуюся под рукой. Такие метафоры выразительнее, чем любое абстрактное описание. Они точнее поясняют фундаментальное значение часто употребляемой нами фразы: прочно стоять обеими ногами на земле. Она обозначает форму безопасного существования, уверенного в себе и в мире, не нуждающегося в какой-либо помощи или поддержке "извне"*. Существование нуждается в такой поддержке только там, где оно движется по раскачивающейся веревке или по тонкому льду. Мы называем ее поддержкой суеверия, независимо от того, в целом ли существование движется по тонкому льду (как в случае Лолы),

* Поэтому фраза "прочно стоять обеими ногами на земле" обозначает большее, чем фраза "стоять обеими ногами в реальности", ибо первая помимо прочего выражает уверенность в существовании как прочно обосновавшемся на земле. То, что мы называем "реальностью" в повседневной речи, а также в психологии и психопатологии, не должно употребляться в абсолютном смысле, ибо эта реальность — всего лишь частная картина мира, картина установившегося порядка, практического взаимодействия с людьми и вещами, и уверенности, на которой она основывается.

или оно попадает на тонкий лед только время от времени, как случается с большинством людей. Стоять на земле — означает бесспорную защиту существования от падения, погружения, провала в его пучину. Ходить по тонкой корке льда — означает пребывание в постоянном страхе такого падения, погружения и провала. У Эллен Вест "хождение по льду" выражается боязнью впасть в животную ненасытность; у Юрга Цюнда — страхом опуститься до пролетарского уровня и приобрести в глазах общества дурную славу; в случае Лолы мы имеем дело со страхом погрузиться в само Ужасное, в то, что мы называем "чистым ужасом"². Тот, кто прочно стоит обеими ногами на земле, не нуждается ни в какой опоре или внешней поддержке, но тот, кто шагает по тонкому льду, преимущественно существует в поисках какой-нибудь защиты. Для человека, стоящего на твердой земле, такое существование кажется странным и даже смехотворным; он не может понять его, а пытается объяснить себе на основе "слабой воли" или болезни. Однако мы намерены понять такое существование антропологически, то есть, в его экзистенциальной структуре.

Совершенно очевидно и следует из общего способа существования, что в случае Лолы Boca ее существование капитулировало и уступило посторонней силе в намного большей степени, чем в любом из упомянутых случаев. Оно уже не поддерживает себя, реализуя свои собственные подлинные возможности, а постоянно засасывается в водоворот неаутентичных возможностей бытия, то есть, не тех, что оно выбрало для себя, а тех, что были ему навязаны силой, чуждой я. Другими словами, оно существует как нечто "предопределенное", или в состоянии предопределенности. Но заброшенность — это все же часть существования. Поэтому "чуждую силу", хотя она и чужда я, нельзя рассматривать как чуждую существованию, как нечто, стоящее вне или выше него. Предопределенность скорее означает обольщение и временное утешение, отчуждение и запутанность существования в целом. В нашем случае она определенно отличается от предопределенности в смысле постоянной привязанности, привязанности к повседневной власти, которую представляют "они", к подчиненности ей. Если существование Юрга Цюнда находилось в полной власти сосуществования других, преобладающего общественного мнения и суждения, то существование Лолы подчиняется и подвергается воздействию совершенно иной, еще более анонимной, еще менее осязаемой сверхсилы, которая снова и снова обольщает существование, временно успокаивает его, все больше и больше отдаляет его от него самого и полностью

побеждает его. То, как существование "бросает из стороны в сторону" в этом случае, совершенно отличается от того, как его бросают из стороны в сторону "они". Здесь оно не поглощено "публичными сплетнями", любопытством и двусмысленностью простого мнения. Действительно, оно заинтересовано в утешении, но на этот раз это не кажущееся утешение, скрывающееся в непостижимости категории "они", а кажущееся успокоение, отыскиваемое в непостижимости сделок с "судьбой". Здесь другие не играют такой решающей роли, как "они"; решающую роль играет превосходящее, сверхъестественное, даже ужасное оно, перед лицом которого Dasein ощущает себя совершенно одиноким, покинутым другими (и даже в большей степени покинутым "ты") и брошенным на произвол судьбы.

Здесь существование других — это всего лишь основной повод для беспокойства, для превращения существования в сверхъестественное, с одним единственным исключением в лице врага. Он, по крайней мере до некоторой степени, выступает той опорой, за которую держится существование, когда его кружит в водовороте. От него оно ожидает помощи и защиты, что служит свидетельством того, что некоторые личностные отношения все еще возможны.

Так как в этом случае существование полностью капитулировало перед Сверхъестественным и Ужасным, оно уже не может осознавать того факта, что Ужасное появляется из него самого, из его собственного основания. Поэтому от такого страха нет спасения; охваченный страхом человек смотрит на неизбежное, и все его счастье и боль теперь зависят исключительно от возможности воздействовать на Ужасное с помощью заклинания. Единственное желание, остающееся у человека, заключается в том, чтобы как можно ближе узнать Страшное, Ужасное, Сверхъестественное и приспособиться к нему. Он видит две возможности; первая состоит в том, чтобы с помощью слов и игры слов "уловить" Ужасное и предвосхитить его "намерения"; вторая, в большей степени затрагивающая образ жизни и жизнь, заключается в пространственном отдалении от себя предметов и лиц, пораженных Страшным проклятием.

Оракул игры слов. Первый тип защиты Лолы производит впечатление крайне несерьезного. Он представляется нам очень тонкой сетью*.

* Так или иначе благодаря этой тонкости Лола в состоянии получить ответ от судьбы, будь он положительным или отрицательным. Об этой сети мы можем

Современный человек, который, несмотря на свою предполагаемую культуру, стучит по столу или довольствуется восклицанием "стучу по дереву", во многом поступает подобно Лоле, за исключением того, что он удовлетворяется одной единственной формулой защиты против "зависти" и непостоянства "судьбы". Во всяком случае, его "построение" (Bildung) обнаруживает брешь, известную нам по "структуре" Лолы. Как мы помним, важным и характерным для суеверной формы бытия в мире является вера во всемогущество слов. Этим доказывается только то, что в состоянии суеверной предопределенности все существующее и каким-либо образом обнаруживающееся имеет экзистенциальный характер сверхсилы (или "маны", в мистическом представлении). Ибо, будучи зависимым от Непреодолимого и отданным в его власть, Dasein становится "одержимым" ним и поэтому, как показал Хайдеггер, может воспринимать себя только как принадлежащее ему и связанное с ним. Поэтому все существующее и каким-либо образом обнаруживающееся имеет экзистенциальный характер Непреодолимого. В то время как слова представляют собой область, которой всегда и везде отдается предпочтение, они являются всего лишь одной формой того, что есть.

"Табу ". В вопросах, обращаемых к оракулу судьбы, мы имеем дело с "сетью условий", составленной самим спрашивающим и гарантирующей ответ в любом случае; но как только в нее вовлекаются предметы и люди, сеть становится навязанной. Ячеи сети образует заражение предмета посредством контакта или просто пространственной близости с ним человека или вещи, которые уже избегаются как табу. Пространственная близость вытесняет всякую психологическую мотивацию или объективную логику. Комплексный и многоуровневый контекст отношения к миру низводится до категории пространственного расположения ря-

сказатьто, что Фрейд сказал относительно одного из своих фобических пациентов (и что, между прочим, остается справедливым по отношению к любой фобической системе): "Сеть условий была раскинута достаточно широко, чтобы в любом случае поймать жертву; а затем она уже сама решала, хочет она се затягивать или нет" ("Totem und Tabu", Gesammelte Schriften, X, 118), с помощью которой Лола пытается защитить себя от натиска Ужасного и стремится угадать его намерения. В оракуле слогов Лола ищет указания на то, что делать и чего не делать; ибо и то, и другое уже не подчиняется ее решению, а зависит от констелляций во внешнем мире, определяется объектами и словами. В том, как Лола в своих толкованиях обращается к различным языкам, составу слогов и перестановке букв, проявляются основные отличительные черты всех суеверий: фиксация на самых незаметных, незначительных и безобидных деталях и возвышение их до сферы решающего величия судьбы.

дом друг с другом, что, конечно же, предполагает и категорию

одновременности.

Пространственно-временная близость является ключом к распространению несчастья, опасности, Ужасного, побудительных причин тревоги. Иногда преобладает смежность или совпадение во времени, как в том случае, когда Лола верила, что с ее другом что-то случится, если она напишет ему письмо, одетая в определенное платье (здесь свою роль могла играть пространственная близость платья и письменных принадлежностей); или когда ее отец купил новый зонтик, вслед за чем она встретила горбунью. В этом случае значение si [да] слова "зонтик" посредством обратной связи подтверждает представляемое горбуньей значение невезения. Но если что-то однажды приобретало значение невезения, то после этого оно могло распространять неудачу до бесконечности. К пространственно-временному контакту добавляется сходство, превратившее зонтик медсестры Эмми в символ катастрофы. Все это относится только к самой сети. Но в связи с тем, что она раскинута так широко, что может удовлетворять почти всем условиям, мы должны проследить, где и когда пациентка затягивает ее, чтобы поймать свою жертву. Учитывая "мальчишеский" характер Лолы, можно не удивляться, что в качестве жертвы она выбирает самую симпатичную и привлекательную из всех медсестер! Затягивание сети, главным образом, определяется специфическими побудительными мотивами по отношению к миру [weltliche Motive]. Но это относится к сфере психопатологии. Здесь же нас интересует образ мира, лежащий в основе такой "патологии табу" (Фрейд).

Так как в картине мира Лолы доминирующей является капитуляция перед чем-то непреодолимым, нас не должно удивлять, что такие "поверхностные" категории, как пространственно-временной контакт и подобие — настолько значимы в ней. что часто повторяющаяся последовательность встречи с горбуньей и "невезения" становится основой принудительного процесса индукции, или что даже такие психические факты, как воспоминания, вызывают контагиозное действие ("входят в новые вещи"), результат которого никогда не ослабевает.

Скорее мы должны удивляться тому, что категории и выводы вообще еще используются, так как одержимость непреодолимым Ужасным означает "специфическое гонение вокруг", которое само по себе повсюду открыто новому и потому может быть блокировано чем угодно и всем, так же, как устанавливать связи между чем угодно и всем.

"Отдача чему-то", "нахождение во власти", "капитуляция", "заброшенность" — в отношении времени все эти выражения подразумевают голое неаутентичное настоящее; "голое" — поскольку это настоящее не формируется во времени из будущего и прошлого как подлинное настоящее. Голое настоящее, в противоположность реальному моменту, может означать только непребывание [ Unvei-weilen], отсутствие местонахождения. Там, где, как в случае Лолы, существование капитулировало перед Непреодолимым в такой значительной степени, оно остается полностью закрытым для себя. Оно снова и снова успокаивается на мгновение лишь для того, чтобы его "гоняли по кругу", беспокоили и изматывали вновь.

Тут мы снова, как и в случае Юрга Цюнда, затрагиваем Неотложное и Неожиданное, "отрицание временной непрерывности". Кьеркегор формулирует это следующим образом:

"В какой-то один момент времени оно есть, а в следующий его уже нет, и тогда, когда его нет, оно снова целиком и полностью присутствует. Его нельзя ни включить в непрерывность, ни прийти через него к таковой".

Выражаясь словами Хайдеггера, это "выражение несвободы", "пребывания во власти мира" или, как называем это мы, "приземления" существования. Вернемся снова к Кьеркегору:

'"В суеверии объективности даруется способность Медузы превращать субъективность в камень, и несвобода не хочет нарушать эту магию"³.

Поскольку последовательность равноценна свободе, существованию или формированию подлинного я [Selbstigung] и поэтому равносильна и общению (без которого подлинное существование невозможно), отрицание последовательности означает несвободу, пребывание во власти непреодолимого Неожиданного и, в то же время, отсутствие независимости и общения. Действительно, "отданное" во власть сверхъестественности существование обречено быть изолированным. То, что Лола все же смогла до некоторой степени открыться второму врачу, и то, что она так долго с любовью держалась за своего жениха, демонстрирует лишь тот факт, что в состоянии ее существования еще не совсем отсутствует я [entselbstet], существование еще не полностью капитулировало перед Сверхъестественным и Ужасным. Однако подлинное общение уже невозможно. Между ней и врачом, и даже в большей степени между ней и ее женихом, постоянно вставали "стены" табу-подобных страхов и запретов, воздвигаемые Непреодолимым.

Ориентация в пространстве "мира" Лолы по обыкновению определялась ориентацией во времени. Натиску неожиданного, неугомонности и отсутствию местоположения соответствует прерывистый, порывистый, меняющийся характер ориентации в пространстве и ее зависимость от соответствующего источника "заражения". Границы пространства, в котором протекает Dasein, крайне непостоянны. Они не определяются ни "ориентированным", ни географическим, ни гармонизированным [gestimmten] пространством⁴, а соответствуют лишь пространству, определяемому соответствующими носителями Маны, Ужасного. Если выражаться конкретнее, это пространство устанавливается на основе предела видимости и тактильной близости. Его можно искусственно увеличить, закрыв глаза (избегание видения). Но и здесь такой процесс еще больше сужает жизненное пространство и ведет к тому, что все выходы на сцену жизни занимаются "вооруженными стражами" (Эллен Вест), и к тревожному блужданию на ощупь в подземелье. Здесь также все меньше и меньше движения, и ничего нового больше не происходит. Все вращается вокруг старого, хорошо известного — и вместе с тем такого неизвестного — Сверхъестественного, что априори превращает любую ситуацию в ситуацию, вызывающую тревогу, и предвосхищает возможность вхождения в нее и понимания ее в соответствии с ее собственным значением. Утверждение "Больше уже ничто не двигается" — это всего лишь еще одно выражением для описания явления, состоящего в том, что все, однажды появившееся, уже не уходит из существования, а — имея своим источником экзистенциальную тревогу — остается фиксированным; поэтому нет ничего страшнее, чем быть обремененным "воспоминаниями". Таким образом, Лолино окружение, мир окружающих людей и ее собственный мир [Umwelt, Mitwelt, Eigenwelt] в равной мере управляются Маной, так что их разделение утрачивает свое значение; их смысл — это Мана! И поскольку уже не существует разграничения между воспоминанием об объекте и самим объектом, бремя воспоминания оказывается таким же ограничивающим и гнетущим, как и близость самих соответствующих объектов. Воспоминания блокируют дорогу в будущее, будущее здесь означает бытие впереди себя, так же, как соответствующие объекты блокируют "пространство". Вместо того, чтобы подчинить себе воспоминания, избавиться от них или проработать их экзистенциально ради возвращения свободы, пораженные предметы как таковые должны исчезнуть (их следует продать, отдать, сжечь или снять с них проклятие). Место экзистен-

циального прогресса или созревания, обретения собственного я [Selbstgewinnung] давно занято земной [weltliche] заменой, вследствие чего существование стало verweltlicht. Долина форма существования, как можно ясно видеть, отличается намного более глубокой и полной отдачей "миру", чем у Эллен Вест или Юрга Цюнда. Мы нигде не обнаруживаем никаких следов таких экзистенциальных явлений, как стыд, чувство вины, совесть и тревога, обусловленная совестью; повсюду преобладают угрозы и притеснения внутреннего мира и направленные против них усилия защиты. То, что могло быть вопросом существования, становится вопросом земной заботы. Это будет вновь проиллюстрировано в связи с анализом суеверного опрашивания оракула и подчинения его ответам, как если бы это были ответы судьбы.

Дата добавления: 2015-08-26