Америка

Макс Валлах родился в июле 1876 года и умер через семьдесят пять лет 31 декабря, прожив большую часть своей жизни не Мейер-Генох Мовшевичем Волах-Финкельштейном, а Максимом Максимовичем Литвиновым, прозванным в партии Папаша или, по-газетному, «сталинский знаменосец мира». Сын мелкого банковского служащего начал жить в исконно еврейской семье (город Белосток), выучился в хедере и достиг должности «бухгалтер-кассир»; всю жизнь помнил погромы, считал себя русским и, когда давил моль, приговаривал «пся крев!»; обожал маму, но никогда не вспоминал, потому что бросил ее, как и свое происхождение, оставив от прошлого только пачку писем родственников и любимое блюдо – жареную селедку, залитую яйцом, – жена убегала, затыкая нос.

Женился в сорок лет (смутно поминается несросшийся гражданский брак) на английской писательнице Айви Лоу, дочери полковника происхождением из венгерских евреев, племяннице Сиднея Д. Лоу, автора «Словаря английской истории», католичке, проповеднице свободной любви, женщине с лошадиным лицом.

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: …Все Уманского любили и все его звали Костя. Умен, остер и обаятелен. Он младшим входил в «литвиновскую плеяду» – Суриц, Штейн, Рубинин, Стомоняков, Уманский – все они смотрели на отца как на учителя, зная его честность и неподкупность.

…Костя скорее богема, чем чиновник, хотя во время войны в нем изменилось многое (кроме бурной личной жизни) и он стал больше чиновником.

…Жена его скучная и занудливая, сильно Костю ревновала, догадываясь об изменах, и постоянно ныла: то ей нужен рефрижератор, то витамины… Встречая нас в гостиной, предупреждала: будет просить денег – не давайте. Сам Костя мог пригласить позавтракать в ресторан, а в последний миг куда-то исчезал, и платить приходилось нам.

– Говорят, Уманский ухаживал за вами?

– За кем он только не ухаживал… Его обаяние распространялось на всех. Но романа у нас не было.

А вот каким увидел наркома иностранных дел на вершине (вот только что во Франции с размахом отгуляли юбилей – шестьдесят лет!) относительно пристрастный человек: «Максим Максимович в белейшем пиджаке и белейших брюках, сияющий, самодовольный, бодро и весело вышел из вагона-ресторана, оркестр оглушительно заиграл „Интернационал“». Так написал о М.М.Литвинове Ф.Ф.Раскольников, муж знаменитой барышни Рейснер, что командовал Балтийским флотом, вторгался в Персию… Один из баловней смуты – но мировая революция не пришла, и они отправились в могилы через малозначащие должности послов и директоров издательств. Раскольникова пригласили приехать из Болгарии в Империю отдохнуть для расстрела, и он бежал, и забрасывал императора письмами, и через два месяца после объявления вне закона умер в Ницце, не перенеся известия о заключении советско-германского пакта. (По другим версиям убит агентами НКВД, «выпал из окна».)

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Как-то папа говорил по «вертушке» со Сталиным, и Миша спросил:

– Пап, ты вождь и он вождь. Почему вы с ним на «вы»?

– Потому, что не ношу смазных сапог и не хожу на охоту.

Императору потребовалась Америка, и Литвинов ему ее доставил. За установление дипломатических отношений с США император отдал наркому дачу в Фирсановке – отделывал с любовью для жены, но жена застрелилась, император не пришел на похороны (на самом деле пришел и рыдал так, что трясся гроб).

«Ермака за покорение Сибири удостоили шубы с царского плеча. Меня же Сталин одарил Фирсановкой».

А жене Литвинов сказал: это моя «Святая Елена».

Татьяна Литвинова, Брайтон, Англия: Мама считала верхом гостеприимства приветствовать гостей: вот вам Бог, а вот порог! После приемов она жаловалась: у меня улыбка устала. Мама очень хотела, чтобы английский стал для нас родным, и мы пели на ночь английские песни. Хотя часто бойкотировали ее пожелания. Мы хотели быть как все. То, что у меня не было деревенской бабушки в платке и валенках, до сих пор воспринимается мною как лишение. Меня просили никому не рассказывать, что мы ездили в Париж и видели Эйфелеву башню. Но мы и так бы не рассказали.

Ловкий на язык Рузвельт убедил своих: с существованием русских следует смириться; с пьяными, безумными, узколобыми, земляными… поджигающими леса. Зачем он это… Зачем на равных распиливал землю с императором, англоязычным не понятно и по сию пору; что-то необъяснимое: оказался легковерен, вынудили немцы, легкомыслен и беззаботен, наивен и стремился к упрощениям; слишком уступчив, считал Сталина всего лишь подозрительным и надеялся его вовлечь в цивилизованную жизнь белых рубашек; ослабел накануне смерти и не смог противостоять напору красных… Как Рузвельт смог проглотить прошлое, разрывавшее всем глотки?.. Черчилль скулил, выл и не мог проглотить, маясь в кабине бомбардировщика, летя в Москву: «Я размышлял о своей миссии в этом угрюмом, зловещем большевистском государстве, которое настойчиво пытался сразу задушить при его рождении и которое считал… смертельным врагом свободы…» Только император знал, что делать с прошлым, но, как всегда, устами переводчика, указал в другую сторону: «Премьер Сталин говорит, что все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит Богу».

А кому принадлежало настоящее? Никто больше американцев не пострадал тогда, в начале, от безликости красных кирпичей; годами сидели в московских приемных и разглядывали комнатные растения в поисках одного хотя бы нормального, да попросту живого, способного услышать, понять вопрос, объяснить, что здесь происходит на самом деле, но – страшный сон – нескончаемо брели от худшего к худшему; император – «противоестественный человек», Литвинов – «упрямый в силу еврейского происхождения», «кажется, вообще лишен совести», Молотов «просто тупица» и «робот», Уманский «ходячее оскорбление», в Кремле заседает «главная банда». Американцам казалось, главное – люди. Американцы буквально с ума сходили от первого глотка русского воздуха: от чадящих примусов, исчезающих навсегда граждан с дипломатическими паспортами и ожидания разрешений; от продуктовых посылок, протыкаемых железными прутами на таможне, неработающей канализации, требования дешевых кредитов, не замечания законов и тысячелетних правил жизни народов с народами; от наружного наблюдения, от подкормки компартии США, от жестокости, от высокомерия и заготовки дров… Когда двенадцать американских дипломатов (с тремя собаками) покатили поездом Москва—Владивосток познакомиться с местом своего нового пребывания, они осатанели от бесконечности суши, от немытых тарелок, мисок и очередей, от завистливых взглядов на станциях и молчания неоткрывающейся земли; и люди правды бесстрастно подшивали страницы в историю их болезни: скучали, напился, напились, бросались из окна поезда, свалился с полки вместе со своей собакой на беременную жену воентехника первого ранга Каганова, а также «обнажив свои половые органы, произвел мочеиспускание, загрязнив купе в присутствии педагога младших классов М. Беленькой»… Они ехали, ехали, а эта беспросветная и непонятная действительность никак не кончалась, отношения с русскими непонятным образом унижали: «Не какая-то неосведомленность заставляет нас ломать голову над загадкой России. Мы просто неспособны понять правду о России, когда видим ее» – угадал много после один тамошний дипломат (по фамилии на К).

Вот об этом, должно быть, часто думал Рузвельт. Русских президент не понимал. Император (до поры мало думавший об Америке) заметил этот мозговой изъян, но не торопился включать освещение, этим, в конце концов, можно пользоваться, и, разговаривая с русскими, Рузвельт продолжал блуждать среди пугал, чучел и теней. За обедом в Ялте президент оглянулся, словно потревоженный чьим-то боковым тяжелым взглядом, и спросил: а кто сидит за обеденным столом напротив Громыко (Андрей Андреевич использовался только в качестве ориентира). Император пригляделся и опознал: «А-а… Вот этот? Как же вы не знаете. Это наш Гиммлер». Напротив Громыко обедал Лаврентий Берия.

Первые ходы фигурами. Президент двинул в красную Орду, на остров людоедов Уильяма Буллита. Император ответил Трояновским, «старым большевиком».

Посла Буллита в Москве надули: с аэродрома волоком на банкет, в тепло-уют, на мягкие диваны, в кремлевскую квартиру маршала Ворошилова; закармливали, поили, его полюбил каждый, вечер и ночь его вращало и кружило розовым цветком посреди хоровода «главной банды»; ради него, американского гражданина, вдруг собрались все основные убийцы миллионов и особо отличившиеся маньяки мировой резни богатых, и все они до одного вдруг показались хмелеющему послу «умными, энергичными, опытными людьми», «удивительно проницательными», «с чувством юмора»; примечал он «красивые лбы», «чудесное самообладание» и «доброту», в хозяевах умилительно сквозила «забота о благосостоянии трудящихся»; ему подливали, из глубины сердца звучал следующий тост, и посол отчетливо понимал, упираясь затылком в ковер: он, именно он покорил собственным обаянием и обаянием американского процветания без исключения всех, и отныне ему предстоит взвешивать и определять судьбы мира вот с этими своими новыми друзьями, славными парнями, маршалами и наркомами, акционерами одной шестой… Он вдыхал и выдыхал радуясь – невероятно удачное начало! Но вдруг полыхнул свет: прямо к нему двигался, не касаясь земли, император, живой, осязаемый, нестерпимо настоящий, огненным куском плоти, шаровой молнией, зависшей посреди гостиной, обдавая отпрянувшие лица подземным жаром, и хлынули слова. «Я хочу, чтобы вы поняли: в любое время, днем и ночью, если пожелаете встретиться со мной, дайте знать – я приму вас тотчас», – произнесло Высшее Существо, для которого до этой минуты не существовало никаких послов никаких стран и никаких полномочий, но Буллит из США – существовал!

И не просто существовал – провожая гостя к дверям (не ради мертвых правил), император прошептал ему на ухо: что хочешь? что для тебя сделать? Да, я серьезно спрашиваю (прерывая ответные блеяния: да я не решаюсь… да я стесняюсь… вы и так слишком добры), давай! без стеснений! желание есть? может, мечта какая? ни одна душа на свете (при чем здесь дипломатия? обижаешь! мы же друзья!) не дорога мне, как твоя, сделай мне одолжение – попроси! И мировая история трехцветной кошкой грелась у Буллита на коленях, и (хотя что-то трепыхнулось, что-то по-зимнему тронуло затылок: не проси; что-то такое подвсплыло в памяти черной корягой, предостережения чьи-то, инструкции принимающей стороны) он жахнул: да, есть одна вещь, которую я хотел бы получить (точно так выразился американец – «я хотел бы получить») – дайте мне землю, пятнадцать акров земли на Воробьевых горах (намечали там храм Христа), а мы отстроим там посольство Америки (признаться, с президентом на пару намечтали такое, присев на дорожку), и поплывет оно величественно над вашей стороной кусочком Америки (в стиле особняка Джефферсона, автора Декларации), в любую погоду видное отовсюду, выше всех, навсегда – в небе, над Москвой и Советским Союзом. Мне эту землю… Дайте!

«Она ваша», – сказал мастер и хозяин времени и земли.

И внезапно отвел протянутую для прощального пожатия ладонь, схватил голову Буллита обеими руками, и поцеловал посла взасос, и не отпускал, пока не добился ответного лобзания, и – отпустил. И надутый шарик полетел – обмирая, блаженствуя, всхлипывая и выписывая пьяные кренделя, потея от тепла человеческих сердец, и с губ его слетало: «Невероятно… Невероятно!» Он так и ходил улицами, гостиничными коридорами, возился в постели, переворачивая подушку прохладной стороной, и не мог уснуть: вот все это только что произошло именно со мной, это я, я никогда не стану прежним, сверхприбыльное, фантастическое начало! – его распирала сила, он думал о равнинах Европы, его заботили Балканы, угрозы Японии, недолгая дружба Германии и Польши – Тихий океан! – овцеводы с нижнего Дуная (как выражался Бисмарк, но теперь другим великанам предстоит мирить цыган). Планету переполняло несделанное… Буллит разбудил секретаря: пиши! – и диктовал посреди ночи, прерывая собственные изумленные паузы: мой президент! Я только что из Кремля, добился поразительно многого, – и земля подрагивала под его ногами, шевелились волосы на макушке, и лампа до утра не гасла, словно в хижине первого миссионера, обожествленного туземцами владельца будильника и патефона.

Уильям Буллит, первый посол США, прожил в Империи еще три года. Больше тысячи дней.

После той первой ночи его ни разу не приглашали в Кремль. Он ни разу не говорил с императором (даже по телефону). Ни разу не видел его, и даже издали, даже на общем приеме – ни разу. Ни маршала Ворошилова. Ни «президента СССР» Михаила Калинина. И вообще – ни одного из своих новых друзей. Его забыли. Жизнь Буллита в Империи потеряла смысл, он не отражался в зеркалах, сквозь него проходили взгляды… Он стыдился первого своего ночного восторга, несовершившейся своей жизни и порой, я уверен, задумывался: а взаправду ли все это случилось с ним? Ведь ни зарубки на дереве… Ни воронки от взрыва… Только надиктованное пьяными словами письмо. Буллит страдал. Он маялся. Невероятными усилиями он останавливал на себе свинцовые очи мелких служащих, и вознелюбил русских, и жил скучной жизнью клеточного попугая, кастрированного кота. Спасаясь от надвигающегося безумия, обучал красных кавалеристов игре в поло – обучение закончилось, как только командиру засветили мячом в башку. Раз в год на пятнадцать минут его принимал Молотов и зачитывал, еще глубже погружая рассудок посла во мрак, позапрошлогоднее «коммюнике», буква в букву. Посол приходил небритым. Внезапно взмахивал рукой, передвигал на столе не принадлежащие ему предметы. Душно расстегивал пуговицы, пытаясь прорвать пелену собственного несуществования, и, наконец, как-то выпалил, едва не заплакав: «Наше сотрудничество – маленькое и слабое растение, не надо мочиться на него». Молотов дочитал свое и – не подняв лобастой головы: «До свиданья».

Трояновскому же выпали в Америке тихие годы: взаимное возбуждение прошло, кредитов не будет, говорить не о чем, – но нужной Инстанции сверхпроводимости посол не показал: ему постоянно без разрешения что-то казалось, он не к месту употреблял «я думаю, что…» и отсылал искренние письма, сохраняя в физиономии некоторую неповторимость; он нравился Рузвельту и советовался с водителем-негром, как распутать американо-советские затруднения (если не вранье, если не отголоски легенды о Рузвельте – будто бы тот оттачивал речи на простом маляре, подновлявшем Белый дом). Литвинову хотелось отправить в Америку из «плеяды», своего – и они с Трояновским сразились, как сражались в империи все – лицом к императору.

Литвинов: «…это не первый случай недисциплинированности Трояновского и игнорирования директив… Если Трояновскому вовремя не будет сделано внушение, то мы не ограждены от дальнейших крупных неприятностей с Америкой».

Трояновский кипящей смолой, с рассчитанной долей яда, с доимперской прямотой, уже подзабытой императором: «Я знаю, что этот человек зол на меня до последних крайностей за то, что ЦК не согласился с его позицией по кандидатурам для полпредства. Свою злобу он теперь вымещает на мне. У него достаточно мелочности, чтобы доходить до обвинений… Вынужден ставить вопрос о моем отзыве отсюда… ибо я отдаю себе отчет, что Литвинова снять невозможно». Человек, который мог все, подчеркнул слова после «ибо», приказал: Литвинову не показывайте, а Трояновского я хочу послушать.

Полгода Трояновского слушали в Москве (единственную фразу: «надо искать точки соприкосновения») и отпустили слепым. Самолеты, океанские пароходы… посол шарил вокруг себя и шептал ближнему – советнику Сквирскому, как съездил, как принимали, ослеп, не вижу, что же дальше со мной… Сквирский не слушал, растерянно сказал: «А меня отзывают… На повышение. Полпредом в Афганистан», – и Трояновский наконец-то увидел махонький проблеск, что-то прорезывалось сквозь… Он уставился в пустоту, на место, очищенное от Сквирского, и не отрываясь смотрел, пока там не начали проступать буквы «К…» – Константин Уманский, неизвестный ответ на вопрос, носимый в сердце каждым железным: гожусь ли я дальше жить?

Сквирский тоже заразился слепотой, все не мог успокоиться и наконец из Кабула написал старшим: знаете, я пятнадцать лет отработал в Америке, меня все так полюбили, знаете, как меня «беспрецедентно» (три раза употребил это умное слово) провожали: прием на пятьсот гостей, торжественные завтраки в мою честь, передовицы в нью-йоркских газетах, вы разве не читали телеграммы ТАСС о «проявлении неслыханной теплоты» (не молчите!!!)? Через полтора года его арестовали и расстреляли в начале войны, припомнив эсеровские корни; прожил пятьдесят четыре года, пухом ему земля.

Сквирского вычеркиваем – вводим Уманского. Рузвельт болезненно щурился на застеночное копошение и пересменку мутных фигур в русских сумерках и, уже раздражаясь от бессилия мозга, приказал: «Узнайте о нем побольше. Нам не следует оставаться пассивными». И почтовые голуби донесли: ответственный за ошейники из колючей проволоки для иностранной прессы, «золотые клыки», мы его ненавидим – вот кем пошел император.

«Мое назначение встречено поразительно хорошо, – доложил Уманский. – Я не ожидал. Опасался, что недруги напомнят о моих грехах по линии цензуры». Ачто другое он мог написать?

Трояновскому его смена, победитель показался человеком способным, но неглубоким.

Дата добавления: 2015-08-17