Анне Каландадзе

Как мило всё было, как странно.

Луна восходила, и Анна

печалилась и говорила:

– Как странно всё это, как мило. –

В деревьях вблизи ипподрома –

случайная сень ресторана.

Веселье людей. И природа:

луна, и деревья, и Анна.

Вот мы – соучастники сборищ.

Вот Анна – сообщник природы,

всего, с чем вовеки не споришь,

лишь смотришь – мгновенья и годы.

У трав, у луны, у тумана

и малого нет недостатка.

И я понимаю, что Анна –

явленье того же порядка.

Но если вблизи ипподрома,

но если в саду ресторана

и Анна, хотя и продрогла,

смеётся так мило и странно,

я стану резвей и развязней

и вымолвлю тост неизбежный:

– Ах, Анна, я прелести вашей

такой почитатель прилежный.

Позвольте спросить вас: а разве

ваш стих – не такая ж загадка,

как встреча Куры и Арагви

близ Мцхета во время заката?

Как эти прекрасные реки

слились для иного значенья,

так вашей единственной речи

нерасторжимы теченья.

В ней чудно слова уцелели,

сколь есть их у Грузии милой,

и раньше – до Свети‑Цховели,

и дальше – за нашей могилой.

Но, Анна, вот сад ресторана,

веселье вблизи ипподрома,

и слышно, как ржет неустанно

коней неусыпная дрема.

Вы, Анна, – ребенок и витязь,

вы – маленький стебель бесстрашный,

но, Анна, клянитесь, клянитесь,

что прежде вы не были в хашной! –

И Анна клялась и смеялась,

смеялась и клятву давала:

– Зарей, затевающей алость,

клянусь, что еще не бывала! –

О жизнь, я люблю твою сущность:

луну, и деревья, и Анну,

и Анны смятенье и ужас,

когда подступали к духану.

Слагала душа потаенно

свой шелест, в награду за это

присутствие Галактиона

равнялось избытку рассвета,

не то чтобы видимо зренью,

но очевидно для сердца,

и слышалось: – Есмь я и рею

вот здесь, у открытого среза

скалы и домов, что нависли

над бездной Куры близ Метехи.

Люблю ваши детские мысли

и ваши простые утехи. –

И я помышляла: покуда

соседом той тени не стану,

дай, жизнь, отслужить твоё чудо,

ту ночь, и то утро, и Анну…

1975

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертва

иль думала, что умираю,

что я безгрешный лист мараю,

когда пишу на нём слова.

Меня терзали жизнь, нужда,

страх поутру, что всё сначала.

Но Грузия меня всегда

звала к себе и выручала.

До чудных слёз любви в зрачках

и по причине неизвестной,

о, как, когда б вы знали, – как

меня любил тот край прелестный.

Тифлис, не знаю, невдомёк –

каким родителем суровым

я брошена на твой порог

подкидышем большеголовым?

Тифлис, ты мне не объяснял,

и я ни разу не спросила:

за что дарами осыпал

и мне же говорил «спасибо»?

Какую жизнь ни сотворю

из дней грядущих, из тумана, –

чтоб отслужить любовь твою,

всё будет тщетно или мало…

1975

Тифлис

Отару и Тамазу Чиладзе

Как любила я жизнь! – О любимая, длись! –

я вослед Тициану твердила.

Я такая живучая, старый Тифлис,

твоё сердце во мне невредимо.

Как мацонщик, чей ослик любим, как никто,

возвещаю восход и мацони.

Коль кинто не придёт, я приду, как кинто,

веселить вас, гуляки и сони.

Ничего мне не жалко для ваших услад.

Я – любовь ваша, слухи и басни.

Я нырну в огнедышащий маленький ад

за стихом, как за хлебом – хабази.

Жил во мне соловей, всё о вас он звенел,

и не то ль меня сблизило с вами,

что на вас я взирала глазами зверей

той породы, что знал Пиросмани.

Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь.

Есть такие края неужели,

где бы я преминула, Отар и Тамаз,

вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели?

А когда остановит дыханье и речь

та, последняя в жизни превратность,

я успею подумать: позволь умереть

за тебя, мой Тифлис, моя радость!

1978

Роза

Александру Кушнеру

Вид рынка в Гагре душу веселит.

На злато дыни медный грош промотан.

Не есть ли я ленивый властелин,

чей взор пресыщен пурпуром и мёдом?

Вздыхает нега, бодрствует расчёт,

лоснится благоденствие Кавказа.

Торговли огнедышащий зрачок

разнежен сном и узок от коварства.

Где, визирь мой, цветочные ряды?

С пристрастьем станем выбирать наложниц.

Хвалю твои беспечные труды,

владелец сада и садовых ножниц.

Знай, я полушки ломаной не дам

за бледность черт, чья быстротечна участь.

Я красоту люблю, как всякий дар,

за прочный позвоночник, за живучесть.

Я алчно озираюсь. Наконец,

как старый царь – невольницу младую,

влеку я розу в бедный мой дворец

и на свои седины негодую.

Эй вы, плавней, кто тянет паланкин!

Моих два локтя понукаю, то есть –

хранить её, пока меж половин

всего, что в нём, расплющил нас автобус.

В беспамятстве, в росе ещё живой,

спи, жизнь моя, твой обморок не вечен.

Как соразмерно мощный стебель твой

прелестно малой головой увенчан.

Уф, отдышусь. Вот дом, в чей бок тавро

впечатано: «Дом творчества». Как просто!

Есть дом у нас, чтоб сотворить твоё

бессмертие на белом свете, роза!

Пока юлит перед тобой глагол,

твой гений сразу обретает навык

дышать водой, опередив глоток

сестёр твоих – прислужниц и чернавок.

Прости, дитя, что, из родимых кущ

изъяв тебя, томлю тебя беседой.

Лишь для того мой разум всемогущ,

чтоб стала ты пусть мёртвой, но воспетой.

Что розе этот вздор? Уныл и дряхл

хвалёный ум, и всяк эпитет скуден.

Он бесполезней и скучнее драхм

её красе, что занята искусством

растеньем быть, а не предметом для

хвалы моей. О, как светает грозно.

Я говорю при первом свете дня:

– Как ты прекрасна, розовая роза!

Та роза ныне – слабый призрак, вздох.

Но у неё заступник есть в природе.

Как беспощадно он взимает долг

с немой души, робеющей при розе.

1977

Дата добавления: 2015-08-20