Эдвард Морган Форстер

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ КОЛОНА

I

Не очень понятно, почему мистер Лукас заторопился и обогнал компанию. Быть может, для него уже наступал возраст, когда начинаешь дорожить независимостью, ибо вскоре неизбежно ее утратишь. Он устал от всеобщей заботы и предупредительности, приятно было удрать от молодых спутников, проехать немного одному и спешиться без посторонней помощи. И еще одно, может быть, даже более изысканное удовольствие: придется подождать с едой, пока не явятся остальные, и можно будет сказать им, что это совершенные пустяки.
И вот, полный ребяческого нетерпения, он забарабанил каблуками по бокам своего мула, заставил проводника взбодрить это животное дубинкой и стрекалом, и тряской рысцой пустился под гору по зарослям цветущих кустарников, по лужайкам, поросшим анемонами и асфоделями, и наконец услышал журчанье воды и увидел несколько платанов – здесь путникам предстояло перекусить.
Деревья эти даже в Англии поражали бы взор – такие огромные, так тесно сплелись ветвями, так пышно одела их трепетная листва. А здесь, в Греции, они были изумительны и неповторимы – единственный островок прохлады среди слепящих беспощадных пространств, уже выжженных жарким апрельским солнцем. Меж платанов укрылся "кхан" – крохотная деревенская гостиница, непрочный глинобитный домишко с большим дощатым крыльцом, на крыльце сидела старуха и пряла, а рядом с ней уплетал апельсиновую кожуру бурый поросенок. У крыльца, на корточках прямо на сырой земле, двое ребятишек тыкали друг в дружку пальцами, играя в какую-то первобытную игру; а в доме их мать, тоже с виду не слишком опрятная, что-то стряпала из риса. Как сказала бы миссис Формен, все это выглядело весьма по-гречески, и брезгливый мистер Лукас с облегчением подумал – хорошо, что они захватили с собой провизию и есть будут не в доме, а на свежем воздухе.
И все же он радовался, что уже приехал, – проводник помог ему слезть с мула, – радовался, что здесь нет сейчас миссис Формен, которая за него все это высказала бы, не дав ему раскрыть рот, и даже тому, что добрых полчаса не увидит Этель. Этель, его младшая дочь, до сих пор не замужем. Очень любящая, самоотверженная дочь, все так и считают, что она посвятила себя отцу, чтобы стать ему утешением на старости лет. Миссис Формен постоянно называет ее Антигоной, и мистер Лукас пытается войти в роль Эдипа – похоже, по мнению окружающих, ему ничего другого не остается.
С Эдипом у него только и есть общего, что он стареет. Это уже ясно даже ему самому. Чужие дела стали ему неинтересны, и он редко прислушивается к тому, что ему рассказывают. Он очень любит поговорить сам, но частенько забывает, что хотел сказать, а если и вспомнит, нередко выходит – зря старался. И фразы и жесты у него теперь какие-то неживые, деревянные, когда-то он блистал остроумием, но и остроты его стали пресны, и в его молчании так же мало смысла, как в его речах. А ведь он всегда был таким здоровым, таким деятельным, неутомимо работал, недурно зарабатывал, дал образование своим детям. Тут некого и не в чем упрекнуть; просто он стареет.
Сейчас он в Греции – сбылось одно из заветнейших его желаний. Сорок лет тому назад он страстно увлекся античностью и всю жизнь мечтал – вот бы побывать в этой стране, тогда можно будет сказать, что жил не напрасно. Но оказалось, в Афинах – пыльно, в Дельфах сыро, в Фермопилах скучно, и восторженные возгласы спутников вызывали у него лишь холодное недоумение. Греция совсем как Англия – человек стареет, и тогда совершенно все равно, Темза ли у него перед глазами или Эврот. В последний раз понадеялся он опровергнуть этот вывод из жизненного опыта – и вот надежда рушится.
А все же Греция на него подействовала, хоть он этого и не сознавал. Она пробудила в нем недовольство судьбой, а кто недоволен, в том еще жива душа. Он знал, что вовсе он не жертва вечного невезенья. Совершается какая-то страшная несправедливость, перед ним не просто случайный или заурядный противник. И за последний месяц им овладело странное желание умереть сражаясь.
"Греция – край для молодых, – сказал он себе, стоя под платанами, – но я войду в этот край, я им завладею. И листва снова станет зеленой, вода – сладостной на вкус, небо – синим. Такими были они сорок лет назад, и я заново все это отвоюю. Мне противно быть стариком, и не стану я больше притворяться, будто мне все равно".
Он шагнул вперед раз, другой, и вдруг у щиколоток забурлила холодная вода.
"Откуда тут взялась вода? – спросил он себя. – Даже этого я не знаю".
Помнится, тут все горные склоны сухи, а меж тем по дороге вдруг заструились ручьи.
Изумленный, он застыл на месте.
– Вода течет из дерева, из дуплистого дерева? – сказал он. – Никогда ничего подобного не видал, даже и не думал, что так может быть.
Да, в могучем платане, осеняющем этот домишко, зияло огромное дупло, – его выжгли, добывая уголь, – и из живого ствола извергался дерзкий родник, одевая кору плющом и мохом, перебегал проселочную дорогу и питал за нею сочные луга. Простодушные сельские жители, благодарные этой тайне и красоте, как умели выразили свои чувства: внутри платана вырезано было что-то вроде алтаря и горела лампада перед скромным изображением девы Марии – ей по наследству досталась былая обитель наяд и дриад.
– В жизни не видал ничего чудесней, – сказал мистер Лукас. – Пожалуй, я даже войду в дупло, погляжу, откуда берется вода.
Минуту-другую он медлил, не решаясь осквернить маленький храм. Потом с улыбкой вспомнил свою недавнюю мысль: "Это место будет мое, я войду и завладею им" – и чуть ли не воинственно ступил на какой-то камень внутри ствола.
Вода неустанно, неслышно поднималась из пустотелых корней, из скрытых в дереве трещин, образовала дивной прелести янтарное озерцо и только потом переливалась через край дупла. Мистер Лукас попробовал ее – она была сладостной на вкус; он поднял глаза и наверху, в черной трубе выгоревшего ствола, увидел небо – оно было синее, и листву – она была зеленая, – и уже без улыбки вспомнил еще одну свою недавнюю мысль.
Здесь и до него бывали люди, в нем даже шевельнулось ощущение чьей-то дружеской близости. К коре прикреплены были скромные дары Высшей Силе – крохотные жестяные руки, ноги, глаза, наивно нелепые изображения мозга или сердца – в знак благодарности за исцеление, за возвращенное здоровье, разум или любовь. Природе неведомо уединение, ибо людская скорбь и радость проникают даже в сердцевину дерева. Старик распростер руки, оперся о мягкие обугленные стенки дупла, потом медленно откинулся назад и прислонился к стволу. Закрыл глаза, и его охватило странное чувство, будто он движется и вместе с тем отдыхает – так пловец, после долгой борьбы с бурными волнами, попадает наконец в течение, которое само несет его к цели.
Он полулежал, недвижимый, забыв обо всем, кроме воды, струящейся у ног, да ощущения, что все на свете тоже поток – поток, уносящий и его.
Наконец он очнулся, как от толчка – быть может, пораженный тем, что достиг цели, ибо, когда он открыл глаза, все вокруг осенила какая-то непостижимая, неуловимая ясность – и все стало понятно, просто и хорошо.
Исполнилась смыслом сутулость старухи, которая склонилась над своей работой, и тающий у нее под руками клубок шерсти, и проворные движения поросенка. По дороге, по струям воды, проехал, напевая, молодой парень верхом на муле – и в его посадке была красота, в его приветствии – сердечность. Не случаен был узор солнечных бликов на расходящихся вширь по земле корнях платана, некий замысел таился в зарослях кивающих асфоделей и в пении воды. И мистеру Лукасу, который за одно мгновенье открыл для себя не только Грецию, но и Англию, весь мир и всю жизнь, ничуть не показалось смешным желание повесить здесь, в дупле дерева, еще один дар божеству – крохотное изображение человека во всей его цельности.
– Смотрите-ка, вот он, папа, почувствовал себя Мерлином.
Он и не заметил, как они подъехали – Этель, миссис Формен, мистер Грэм и проводник, владеющий английским. Мистер Лукас из своего укрытия подозрительно к ним присматривался. Вдруг показалось – перед ним чужие люди и в каждом их слове, в каждом движении – пошлость и притворство.
– Позвольте, я вам помогу, – сказал Грэм, молодой человек, неизменно почтительный со старшими.
– Спасибо, я и сам прекрасно справлюсь, – с досадой отозвался мистер Лукас.
Он вышел из дупла, оступился и промочил ноги.
– Ох, папа мой, папа! Что же ты делаешь? – сказала Этель. – Слава богу, я захватила для тебя смену.
Она захлопотала, подала ему чистые носки и сухие ботинки, заботливо усадила на ковер возле корзины с провизией и пошла вместе с остальными осматривать рощу.
Вернулись они в восторге, и мистер Лукас попытался было его разделить. Но нет, подумал он, эти люди несносны. Их восхищение – поверхностное, пошлое и неискреннее. Им не понять красоты, что разлита вокруг и все собою пронизывает. Наконец он попробовал высказать свои чувства – и сказал так:
– Я весьма доволен здешним видом. Он производит самое приятное впечатление. Деревья великолепны, для Греции просто великолепны, и в этом прозрачном ручейке есть что-то очень поэтичное. И здешние жители, видимо, добры и учтивы. Определенно очень приятный уголок.
Миссис Формен пожурила его за столь вялую похвалу.
– Да это же самое прелестное местечко на свете! – воскликнула она. – Я рада бы здесь жить до самой смерти! Право, я бы здесь осталась, так жаль, что мне необходимо вернуться в Афины! Это прямо настоящий Колон – помните, у Софокла?
– Ну, а я непременно должна тут побыть, непременно, – сказала Этель.
– Да-да, конечно! Вместе с папой! Антигона с Эдипом. Конечно же, вам надо побыть в Колоне!
Мистер Лукас едва не задохнулся от волнения. Пока он стоял внутри платана, ему казалось, что охватившее его счастье уже не покинет его, где бы он ни был. Но в этом коротком разговоре ему открылась истина. Он уже не может полагаться на себя, только начни странствовать по свету, только выйди из тени платана, где звучит песнь родника, – и вновь окажешься в плену прежних мыслей и прежней усталости. Остаться на ночлег в этом кхане, среди радушных поселян с кроткими глазами, смотреть, как проносятся под куполом ветвей летучие мыши и как золотые узоры лунного света становятся серебряными... одна такая ночь исцелит его, и он навсегда утвердится во вновь обретенном царстве. Но он только и сумел выговорить:
– Я охотно задержался бы тут на ночь.
– Нет, папа, на неделю! Отдать этому месту меньше недели просто святотатство.
– Неделю так неделю, – выговорил он, досадуя, что его поправили, а сердце так и заколотилось от радости.
За все время завтрака он больше никому не сказал ни слова, только оглядывал этот уголок, который он скоро узнает как дом родной, и людей, которые скоро станут его соседями и друзьями. Тут в кхане жили только старуха, женщина средних лет, молодой парень да двое детей, мистер Лукас ни с кем из них еще словом не перемолвился, но всех полюбил, как полюбил все, что двигалось, дышало, жило в благодатной тени этих могучих платанов.
– En route! – раздался пронзительный голос миссис Формен. – Этель! Мистер Грэм! Хорошенького понемножку!
"Сегодня в дупле-часовенке зажгут лампаду, – думал мистер Лукас, – и мы посидим на крыльце, и, может быть, мне расскажут, какой из тех даров кто принес".
– Извините, мистер Лукас, – сказал Грэм, – дамы просят свернуть ковер, на котором вы сидите.
Мистер Лукас поднялся.
"Этель ляжет спать, – сказал он себе, – и тогда я попробую рассказать им, какой дар хочу принести я, ведь я непременно должен это сделать. Наверно, они поймут, когда я останусь с ними один".
Этель погладила его по щеке.
– Папа! Я уже три раза тебя звала. Мулы поданы.
– Мулы? Какие мулы?
– Наши. Мы все ждем. Мистер Грэм, помогите, пожалуйста, папе сесть в седло.
– Не понимаю, о чем. ты говоришь, Этель,
– Папа, милый, пора ехать. Ты же знаешь, нам надо сегодня добраться до Олимпии.
– Очень жаль, что ты всегда все забываешь и путаешь, Этель, – уверенно, с важностью произнес мистер Лукас. – Ты же прекрасно знаешь, мы остаемся здесь на неделю. Ты сама это предложила.
Тут изумленной дочери даже изменила почтительность:
– Что за глупости! Неужели ты не понял, что я просто пошутила! То есть я хотела сказать – хорошо, если б мы могли здесь побыть подольше.
– Ах, если бы мы могли делать только то, что хочется! – вздохнула миссис Формен, она уже сидела на своем муле.
– Уж наверно ты не подумал, что я говорила серьезно, – немного спокойнее продолжала Этель.
– Безусловно, я именно так и подумал. Я строил все свои планы в расчете, что мы тут остаемся, и мне в высшей степени неудобно, да нет, просто невозможно сейчас ехать дальше.
Он сказал это тоном глубочайшего убеждения, и миссис Формен и Грэму пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку.
– Прости, что я так неосторожно сболтнула, виновата. Но ты же понимаешь, мы не можем нарушить компанию, и если задержаться тут хотя бы на одну ночь, мы опоздаем на пароход в Патрах.
– Просто поразительно, как Этель умеет справляться с отцом, – негромко заметила миссис Формен Грэму.
– Меня не интересует пароход в Патрах. Ты сказала, что хорошо бы остаться здесь, вот мы и остаемся.
Похоже, обитатели кхана каким-то непостижимым образом догадались, что эти пререкания касаются их тоже. Старуха перестала прясть, молодой парень и двое детей остановились позади мистера Лукаса, словно подкрепление.
А он не слушал ни уговоров, ни просьб. Он почти не возражал, но оставался непреклонен, ибо впервые увидел свое повседневное существование в истинном свете. Для чего ему возвращаться в Англию? Кому он там нужен? Друзья – кто уже умер, кто охладел к нему. Этель по-своему его любит, но у нее есть и другие интересы, и это только справедливо. С другими своими детьми он почти не видится. Из родни осталась только еще сестра Джулия, но он всегда ее терпеть не мог да и побаивался. И сейчас нетрудно было вступить в борьбу. Дурак и трус он будет, если уедет отсюда, ведь здесь он нашел радость и покой.
Наконец Этель, чтобы его ублажить, а заодно освежить свои познания в новогреческом, пошла с удивленным проводником в кхан посмотреть, каковы там комнаты. Хозяйка встретила их шумным радушием, а парень, пользуясь минутой, когда никто не смотрел в ту сторону, повел было мула мистера Лукаса к сараю.
– Стой, разбойник! – закричал Грэм.
Он всегда уверял, что иностранцы, когда хотят, отлично понимают по-английски. И в самом деле, парень послушно остановился, и теперь все ждали возвращения Этель.
Наконец она вышла, брезгливо подобрав юбки; за нею следовал проводник, в руках он нес купленного по дешевке поросенка.
– Папа, дорогой мой, я для тебя на все готова, но ночевать в этом постоялом дворе – нет, уволь.
– Там что, блохи? – спросила миссис Формен. Этель дала понять, что "блохи" – еще мягко сказано.
– Что ж, боюсь, это решает дело, – сказала миссис Формен. – Я ведь знаю, как мистер Лукас любит чистоту.
– Ничего это не решает, – возразил Лукас. – Можешь ехать, Этель. Обойдусь без тебя. Не понимаю, почему вообще я тебя спрашивал. Я останусь тут один.
– Что за чепуха! – вышла из терпенья Этель. – Как можно тебя в твои годы оставить одного? Как ты будешь питаться и мыться? В Патрах тебя ждут письма. И на пароход опоздаешь. А значит, пропустишь начало сезона в лондонской опере, и сорвутся все встречи, о которых ты условился на этот месяц. И вообще ты не можешь путешествовать один!
– Как бы вас тут не зарезали! – вставил словечко Грэм.
Греки молчали, но всякий раз, как мистер Лукас смотрел в их сторону, знаками подзывали его к кхану. Дети даже пытались тянуть его за полы пиджака, а старуха на крыльце отложила почти уже готовую пряжу и устремила на него загадочный умоляющий взгляд. Он боролся – и предмет спора обретал исполинские размеры, и Лукасу уже казалось: надо остаться не оттого лишь, что здесь к нему вернулась молодость и он увидел красоту и нашел счастье, – нет, здесь, среди этих людей его ждет нечто бесконечно важное, событие, которое преобразит весь мир. Настало решающее мгновенье в его жизни, и он отказался от бесполезных слов и доводов и всецело положился на своих могучих тайных союзников: на этих безмолвных людей, на журчащие струи, на шелест ветвей. Ибо всё вокруг в один голос взывало к нему, и этот голос был ему внятен, а болтовня его противников с каждой минутой становилась бессмысленней и нелепей. Скоро они и сами устанут, и, стрекоча без умолку, отправятся по жаре прочь, и оставят его прохладной роще и лунному свету, и судьбе, которую он уже провидит.
Миссис Формен с проводником и впрямь уже отъехали, с ними удалялся пронзительный визг поросенка, а спор длился бы нескончаемо, но тут Этель обратилась за поддержкой к Грэму.
– Помогите мне, – шепнула она. – С ним никакого сладу нет!
– Уговаривать не умею... но если могу вам помочь любым другим способом... – И, гордый своим атлетическим сложением, он самодовольно расправил плечи.
Этель мгновенье поколебалась. Потом сказала:
– Помогите хоть как-нибудь. В конце концов мы это делаем ради его же блага.
– Тогда надо к нему сзади подвести мула.
И вот мистер Лукас, который уже считал себя победителем, вдруг почувствовал, что его оторвали от земли, боком взгромоздили в седло, и тотчас мул рысцой побежал по дороге. Лукас ничего не сказал, что уж тут было говорить, и даже на лице его почти не отразилось волнение, когда тень и прохлада остались позади и смолкло журчанье ручья. Грэм с шляпой в руке бежал рядом и твердил извинения:
– Ну конечно, я не имел права так поступать, ради бога простите, мне ужасно совестно. Но, надеюсь, когда-нибудь вы и сами поймете, что я был... а, черт!
В спину ему угодил камень, брошенный мальчиком из кхана, – мальчик гнался за ними по дороге. Следом бежала его сестренка и тоже кидалась камнями.
Этель закричала, зовя проводника, который вместе с миссис Формен уехал вперед; но не успел он вернуться, как объявился еще один противник. Дорогу им преградил молодой грек, бросился к мулу мистера Лукаса и уже хотел схватиться за поводья. По счастью, Грэм был опытный боксер, он в два счета одолел юнца, и тот с разбитыми в кровь губами повалился в асфодели. Когда подъехал проводник, дети, испуганные участью брата, уже отказались от военных действий, и спасательный отряд – если считать его таковым – в беспорядке отступил к платанам.
– Ну и чертенята! – торжествующе засмеялся Грэм. – Вот они, современные греки. Если б ваш отец тут остался, они бы на нем заработали – и теперь воображают, что мы их грабим.
– Ох, они ужасны... сущие дикари! Прямо не знаю, как вас благодарить. Вы спасли моего отца.
– Надеюсь, вы не подумали, что я грубое животное?
– Нет, – вздохнула Этель, – силой я восхищаюсь.
Меж тем они присоединились к своим спутникам, и мистера Лукаса, который, как выразилась миссис Формен, мужественно переносил разочарование, поудобнее усадили в седло. Опасаясь нового нападения, кавалькада поспешила подняться по склону горы напротив, и лишь когда место происшествия осталось далеко позади, Этель улучила минуту и извинилась перед отцом за то, как она с ним обошлась.
– Ты был просто на себя не похож, папочка, ты так меня напугал. Теперь, мне кажется, ты пришел в себя.
Он не ответил – оскорблен и обижен, решила дочь, что ж, этого следовало ожидать.
По прихоти извилистой горной дороги внизу вдруг снова показался уголок, откуда они выехали час назад. Кхана не видно было под куполом листвы, но на площадке перед ним всё еще стояли трое, и в тишине слабо донеслись крики – то ли дерзкий вызов, то ли прощанье.
Мистер Лукас нерешительно остановил мула, выронил поводья.
– Едем, папочка, – мягко сказала Этель.
Он повиновался, и через минуту опасное место навсегда скрылось из глаз за горным отрогом.

II

Был час завтрака, но из-за густого тумана пришлось зажечь фонарь. Мистер Лукас длинно рассказывал, как дурно он провел ночь. Этель слушала, облокотясь на стол; через какой-нибудь месяц ей предстояло выйти замуж.
– Сперва кто-то позвонил у дверей, потом ты вернулась из театра. Потом лаяла собака, после собаки орала кошка. А в три часа ночи мимо шел какой-то молодой хулиган и пел. Да, и еще в трубе у меня над головой шумела вода.
– Наверное, это просто спускали воду из ванны, – сказала Этель, лицо у нее было усталое.
– Ну, а я терпеть не могу, когда течет вода. В этом доме невозможно уснуть. Я не намерен тут оставаться. Я намерен предупредить, что в будущем квартале съеду. Так и скажу хозяину: я выезжаю из этого дома, потому что здесь невозможно уснуть. И если он скажет... скажет... а что, спрашивается, он может сказать?
– Еще поджаренного хлеба, папа?
– Спасибо, моя милая.
Он стал жевать, наступила передышка. Но скоро он опять принялся за свое:
– И напрасно соседи воображают, что я буду покорно переносить эти вечные гаммы. Я уже написал им и предупредил – я ведь писал, да?
– Да, – сказала Этель (она позаботилась о том, чтобы письмо не дошло по адресу). – Я говорила с гувернанткой, и она обещала это уладить. Тетя Джулия тоже не выносит шума. Так что, конечно, все будет в порядке.
Ее тетушка, единственная одинокая родственница, переедет сюда вести хозяйство и присматривать за отцом, когда она его покинет. Не слишком приятное напоминание – мистер Лукас смолчал, но принялся тяжко вздыхать и вздыхал, пока не принесли почту.
– Вот так посылка! – воскликнула Этель. – Это мне! Что же там такое? Из Греции. Подумать только!
В посылке оказались луковицы асфоделей для оранжереи, их прислала из Афин миссис Формен.
– Сразу перед глазами наше путешествие, правда, папа? Помнишь те асфодели? И все завернуто в греческие газеты. Интересно, я еще не разучилась читать по-гречески? Я ведь когда-то неплохо читала.
Она трещала без умолку, пытаясь заглушить смех соседских детей – излюбленный повод для отцова брюзжанья в час завтрака.
– Вот послушай! "Несчастье в сельской местности". О, тут что-то печальное. Ну, ничего. "В минувший вторник в селении Платаны, провинция Мессения, разыгралась ужасная трагедия. Огромное дерево... правда, я недурно разбираюсь?.. вечером рухнуло и... одну минуту... о господи!.. раздавило насмерть пятерых жителей маленького кхана, которые, видимо, сидели на крыльце. Трупы престарелой Марии Ромадес, хозяйки кхана, и ее дочери, сорока шести лет, удалось опознать без труда, но тело ее внука..." Ох, дальше все ужасно; напрасно я взялась это читать, и знаешь, название Платаны мне почему-то знакомо. Мы случайно не останавливались там весной?
– Мы там завтракали, – сказал мистер Лукас, и по его безучастному лицу прошла тень беспокойства. – Кажется, это там проводник купил поросенка.
– Да, конечно, – дрожащим голосом подхватила Этель. – Проводник купил там поросенка. Какой ужас!
– Правда, ужас, – отозвался отец; его внимание уже снова отвлекли шумливые соседские дети.
Этель вдруг вскочила, охваченная неподдельным волнением.
– Боже милостивый! – воскликнула она. – А ведь газета старая! Это случилось не теперь, а в апреле... вечером во вторник восемнадцатого числа... и мы... должно быть, мы там были в тот самый день.
– Да, верно, – сказал мистер Лукас.
Дочь прижала руку к сердцу, выговорила через силу:
– Папа, милый, извини, но я скажу... ты ведь хотел там остаться. Эти люди, эти несчастные дикари старались тебя удержать, и они все погибли. В газете говорится, там все разрушено и даже ручей переменил русло. Папочка, если бы не я и если бы Артур мне не помог, тебя бы там тоже убило.
Мистер Лукас досадливо отмахнулся.
– С этой гувернанткой говорить никакого толку, я напишу домовладельцу, я ему напишу: вот причины, по которым я выезжаю из вашего дома, – тут лает собака, соседские дети невыносимы, и я терпеть не могу, когда течет вода.
Этель не мешала ему ворчать. Ошеломленная – ведь он бы там неминуемо погиб! – она долго не могла вымолвить ни слова. Наконец сказала:
– После такого чудесного спасения как не уверовать в промысл Господень.
Мистер Лукас не ответил, он все еще мысленно сочинял письмо к домовладельцу.

ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКАТОРА

* Эврот – река, на которой стоит Спарта; названа именем легендарного древнего царя, будто бы создавшего её искусственно, отведя воду из заболоченной местности.

* Легендарный кельтский маг Мерлин, по одному из преданий, был заточён волшебницей Морганой в ствол огромного дерева.

* Согласно трагедии Софокла "Эдип в Колоне", престарелый Эдип в сопровождении Антигоны останавливается в священной роще в местечке Колон близ Афин и выражает желание умереть в ней, предрекая, что место его упокоения будет благословенно; сыновья Эдипа силой и уговорами пытаются вернуть его на родину в Фивы, но безуспешно: афинский царь Тесей защищает Эдипа, и тот умирает, не то вознесенный на небо, не то поглощенный землей, а Фивы гибнут в братоубийственной войне.

* En route – в дорогу (франц.).

* Патры – портовый город на севере Пелопоннесского полуострова.

Дата добавления: 2015-08-20