Вот таким связистом я потерял Ленина на сцене

Тогда Глазунов спросил:

– Чего это ты там такое делал, что тебе хлопали? – А его следующий выход, такая ревность актерская – потому что до этого в этом месте не было никаких аплодисментов. А я говорю:

– А я там сальто свертел.

Он:

– Что?! – и пошел на выход. Потом, видно, ему сказали, что я наврал, он вызвал меня:

– Ты что врешь! Когда тебя старший спрашивает, надо отвечать, а не врать.

Это мне запомнилось, потому что и до этого ко мне присматривался Борис Васильевич, а после этого случая он просто стал меня опекать. Ему очень понравилось, что живой человек на сцене, а не просто там ввели какой‑то эпизодик.

А потом, когда Плотников играл, то вокруг создавали атмосферу – «цс!..ти‑хо! сейчас Михал Сергеич выйдет, тихо, тихо!» А Щукин просто выходил, да играл.

Раза два я ходил к Щукину домой. Он меня позвал к себе, что‑то хотел со мной репетировать, отрывок какой‑то… И вот, когда я пришел к дверям Борис Васильевича в переулке Вахтанговском, – от кольца переулок, где дом вахтанговский, то я у двери волновался, прежде чем позвонить, и слышу, что он повторяет роль.

Ходит и все говорит:

– Шуро‑ок! – так широко, куда‑то далеко. Это из «Булычева» дочку зовет – там дом в разрезе, декорация. Я думаю, как же так, не по системе? Все‑таки старались по системе Станиславского: задача, свободные мышцы и так далее – такие азы. Как Константин Сергеич их учил, так они старались нас учить. Но, конечно, по‑своему. А тут меня поразило, что он вроде ищет интонацию, а ведь это нельзя по «системе». По системе‑то только от внутреннего надо выкарабкиваться.

Даже актеры дошли до того, что я говорю:

– Ты что, текста не знаешь?

– Ну, я в процессе работы, а то получается выученный текст, – нельзя, опять не по системе.

Поэтому по полгода и сидели за столом, все рассуждали, что хотел автор. Я потом стал говорить, что то, что автор хотел, он написал, а вы давайте воплощайте, что написано, а не занимайтесь болтологией.

И вот Щукин искал интонации. Это мне запомнилось, что не по системе. И Остужев в «Отелло»: думаю, как он странно играет! так не говорят – говорит он нараспев, странно, совершенно по‑другому, в другой манере, чем все артисты, а все в зале, затаив дыхание, слушают, плачут, мужчины плачут – что же это такое! Сколько лет прошло, я стал совсем другим, по‑другому смотрю на искусство и понимаю, какой я был дурак, что я не мог оценить гениального артиста. Я тогда постигал «систему» и считал, что я умней всех. И я просто не понял, что я недостаточно эстетически образован, и я не оценил ни его замысла тонкого, ни блестящей его техники, необыкновенной красоты голоса и огромного диапазона. Все это прошло мимо.

Там были Качалов, Пастернак, молодой совсем Гилельс – элита, цвет Москвы приветствовал его… Немирович‑Данченко кричал: «Браво, Остужев! Браво! Соло Остужев!» Ну, это был вообще замечательный человек – Остужев. Он, бедный, не мог играть советский репертуар и годами сидел без работы. Он вышел с двумя ролями: Отелло и Уриель Акоста – и действительно потряс Москву. Он был глухой, это было на старости лет. Вообще забавный был человек. Он любил токарное дело, у него был станок, он точил по дереву. И его пришли уплотнять – он один жил в двухкомнатной квартире, и его решили уплотнить. Пришли милиционер и дворник. Он в халате на голое тело точил там свои эти игрушки. И сказали:

– Вот мы вас, товарищ Остужев, будем уплотнять.

Он повернулся к ним спиной, задрал халат и сказал во весь свой «диапазон»:

– А это видели? – и снова стал точить. И его оставили, не уплотнили.

Дата добавления: 2015-08-20