Той долгой ночью нам хотелось есть.

Уже минуло восемь суток, с тех пор, как ушел Монти. Беспокойство и тревога словно усадили меня на раскаленную сковороду. Я ходил из угла в угол, маячил у двери, вслушиваясь во все звуки.

Мой брат старше меня на семь лет, а мне уже без малого тринадцать. Но он не берет меня с собой на охоту. Просто боится за меня и говорит, что ему спокойнее, когда я в Доме.

Домом мы называли каменную землянку, присыпанную землей и скрытой толщей снега. Она приютила нас три месяца назад после долгих скитаний. Той морозной ночью позади нас распахнулась тяжелая дверь, откуда-то из земли повалил пар и аромат жареного мяса. Мы увидели перед собой дуло старого ружья и испуганное лицо беременной женщины.

Пальцы на моих ногах стали синюшными от обморожения, меня мучил жар, и я несколько дней пролежал на матрасе перед печью. Монти совершал вылазки — ловил редких белок, лис и зайцев, собирал замерзшие грибы и дрова. И это очень радовало людей, обитавших в тесной землянке.

Григорьич — тучный, вечно недовольный всем старик, беспрестанно жующий сосновую смолу. Ему за восемьдесят, он почти не вставал с койки, лишь изредка садясь на ее край. Виолетта — добрая женщина лет сорока, с наголо выбритой головой и низким голосом. Несчастная умудрилась забеременеть в это жуткое время. Ее муж Игорь потерял ноги до самых бедер за пару дней до нашего появления. Он мучился в жуткой агонии в дальнем от двери углу. У этого парня сильные руки и пудовые плечи, и судя по куче костей и лосиных рогов у землянки, он когда-то приносил в Дом хорошую добычу. Это подтверждали и слова старика, без умолка скулившего о том, что «совсем без Игоря худо стало, бывалого охотника, а от пришлых мальцов пользы совсем мало».

Проклятый старикан. Да если не Монти ты бы давно сдох! За то время, что мы здесь брат принес дюжину кроликов, пару белок, трех куропаток и несколько ведер грибов. Мы появились у дверей землянки весьма вовремя для ее обитателей. Все, что у них тогда оставалось — тушка вороны. Дела тогда были плохи, как и сейчас.

— Ты задрал уже маячить! Ходит и ходит, ходит и ходит, — Григорьич достал изо рта смолу, взглянул на нее и закинул обратно, — Твой бестолковый братец, похоже, кидок. Теперь тебе нужно будет ходить на охоту, если хочешь здесь жить.

— Лучше бы молчал, от самого никакой пользы, — вставила Виолетта.

— Ты тоже можешь проваливать к черту. И не забудь прихватить с собой калеку, — старик захохотал, скрюченными пальцами завел седые космы за уши и лег обратно.

— Дебил, — выпустила сквозь зубы Виолетта. Она накрыла Игоря одеялом и потянулась за ведром. Но я оказался проворнее.

— Я сам. Можно?

Женщина кивнула.

Я с огромным желанием покинул затхлое убежище, пропитанное запахом пота, мочи и безнадегой. Нам приходиться топить снег, чтобы добыть воду. Необходимость пару раз выходить наружу ничуть не угнетает меня. Есть возможность посмотреть туда, где в темноте растворился силуэт Монти несколько дней назад.

Монти, Монти… Где же ты сейчас?

Монти — его прозвище. Моего брата зовут Алексей. Для него я Лука. Эти прозвища дал нам отец. Мой брат увлекался автогонками, а я футболом. Андреа Монти и Лука Тони единственные спортсмены, которых знал отец. Так и получилось, что мы отвыкли от настоящих имен. Отец совсем не интересовался спортом. Играл на виолончели в оркестре и сходил с ума от джаза, до того как планету завернули в себя вечная тьма и холод.

Отца утащили волки. Эти твари вездесущи. Природные аномалии сделали их выносливыми и уродливыми — расплющили и увеличили челюсти. Поначалу казалось, что по лесам бегают стаи бесхвостых гигантских ящериц на высоких ногах. Их мясо отвратительно на вкус — наверное, что—то среднее между подметкой и автомобильной покрышкой.

Все случилось, когда он отогревал спину у костра. Ножи, капканы, арбалет, бейсбольная бита — ничего не помогло. Потому-что мы попросту не успели даже взвизгнуть. Спустя полминуты я разрыдался от собственной беспомощности и бессилия.

Разумеется, Монти быстро пришел в себя и помчался следом. За ним и я. Потом долго думал, чтобы смог сделать с бейсбольной битой в руках. Мы так далеко ушли от костра, что потом не смогли найти дорогу обратно. Так мы остались без нашего скарба: сменной одежды, аптечки, посуды, настольной игры, игральных карт, соли.

Затем долго не могли топить снег — просто ели его, чтобы утолить жажду. Мечтали о хотя бы маленькой алюминиевой чашке. Слава богу, в кармане лежала зажигалка.

В лес из города мы перебрались за пару месяцев до гибели отца. Там, где стояли города, давно не осталось еды и нормальных людей. Во-первых, нам все труднее удавалось отбиваться от атак «семеек» — групп каннибалов, во-вторых, отец боялся, что и мы превратимся в нелюдей. Пожалуй, это закономерность человеческой природы — в жутких обстоятельствах, словно гнойник вскрывается все самое омерзительное, звериное и жестокое, что копилось в умах многих поколений. Почему добрые и хорошие мужчины на войне способны замучить военнопленного? Почему вместо того, чтобы организовать некое подобие власти, отстроить теплицы и выращивать овощи люди бросаются друг на друга? Люди те же звери, теряющие рассудок от страха, который заменяется парой наиболее важных инстинктов. Не умереть и раздобыть еды.

— Все нормально? Долго возишься, — голос Виолетты вытянул меня из воспоминаний.

— Уже иду, — я ладонью спрессовал снег. Условные четыре стука и двадцатиградусный мороз остался за толстой дверью.

— Да ты там, небось, целую цистерну набрал? — пробурчал Григорьич.

— Водопровод подвел. — Я повесил ведро над печью, выложенной из полевого камня.

— Ваша дерзость не к месту, юноша.

Я хотел ответить еще остроумнее.

— Не стоит, — Виолетта взяла меня за руку.

Сел у печи, завернувшись в ватник. Через несколько часов мне предстояло совершить более длительную вылазку за хворостом.

— Он обязательно вернется, он сильный. Твой брат не оставит тебя одного. — Виолетта положила руку мне на плечо.

— Ага, как же, вернется. — Старик вновь решил отличиться. — Перевариться у кого-нибудь в желудке и вернется.

— Не обращай внимания на старого пердуна. У него рак. Ему недолго осталось маяться. Месяц, другой. А без нас он не больше недели протянет, — сказала женщина.

— Вот, дрянь. А тебя не смущает то, что я все слышу, а? — Губы Григорьича дрожали.

— Ты бы заткнулся. У мальца хватит сил, чтобы запломбировать тебе очко смолой из твоего вонючего рта. Ты нарвешься. Он запросто накроет тебе лицо подушкой, — гневно отрезала Виолетта.

Я удостоился взгляда полного ненависти и страха. Старик шумно задышал, в движение пришли ноздри, словно меха кузнеца, вздулись вены на шее, заиграли желваки. Вулкан приготовился к извержению.

Но Григорьич отвернулся к стене, не сказав ни слова.

— Он не всегда был таким. Мы знакомы чуть меньше двадцати лет и в ублюдка он превратился совсем недавно, — шепотом проговорила женщина.

В углу простонал Игорь. Я сомневался, что Виолетте удастся вылечить парня, но всячески помогал ей и поддерживал.

Поправила подушку под головой мужа, и напоила его отваром из трав. Из тугого баула, подвешенного под потолком, она достала фотоальбом и снова села рядом со мной.

— Они работали вместе. Начальника лучше Петра Григорьевича и представить было трудно. Они с Игорем буквально жили на этих буровых. Одни из лучших нефтяников. — Виолетта зачерпнула из ведра кипятка. Щепотка сушеных трав вперемешку с заваркой и дымящаяся кружка оказалась в моих руках. Сделав пару глотков, я вернул ее. Такой порядок.

На фотографии не самого лучшего качества молодой, могучий Игорь приобнял Григорьича, совсем другого, улыбающегося, начисто выбритого, с аккуратно подстриженными волосами. Они сидели во главу скромно накрытого стола, рядом с такими же работягами в засаленных ватниках, вязаных свитерах с высокой горловиной. Позади на видавшем виды телевизоре стояла забавно наряженная саморезами, подшипниками и вырезками из журналов елка.

— Наследующий день после этих посиделок Игорь чуть не погиб. Рухнула стальная вышка и прижала его к кабине грузовика. Григорьич не мог в одиночку ее убрать. Почти час он то и дело приподнимал ее на считанные миллиметры, давая Игорю возможность подышать. Все обошлось парой переломанных ребер.

— Даже не верится, что все это о нем, — заметил я.

— Про него, про него. Он был жестким, принципиальным человеком, но порядочным и человечным.

— У него есть дети?

— Сын. Потерялся во время эвакуации. Сел с женой в другой автобус. Хотя и договаривались все вместе укрыться в лесном домике Григорьича.

— Это ты про эту хибару?

— Нет, здесь была его баня. Тут рядом стоял большой дом. Все было хорошо, пока в округе не появились люди в поисках убежища.

— И что случилось с домом?

— Мы хорошо держались. Отбивались двое суток, перебили половину банды, потом они сожгли дом.

— Их было так много? — кружка снова перешла ко мне.

— Шестнадцать человек. Мы могли откупиться. Дать еды, воды. Но Григорьич рассудил, что они вернутся снова. И был, по сути, прав. Некоторых из них мы знали, владелец аптеки, худрук из дворца культуры, хозяин мясной лавки Федор, другие мужчины. Они словно сошли с ума. Голод штука такая, начнешь громить и убивать, — Виолетта вернула альбом на место. — Дела наши плохи, если твой брат не вернется до завтрашнего утра, нам придется туго.

— Он вернется! — завопил я. — Обязательно вернется! Он сильный, кандидат в мастера спорта по айкидо. И ловкий!

— Послушай меня. Успокойся, — Виолетта сжала мою челюсть указательным и большим пальцем, как учительница, собравшаяся насильно вытащить изо рта двоечника жвачку. В детстве Монти делал на такой же манер из моих губ «рыбку», укладывал меня на пол и начинал издеваться, пуская из своего рта тягучую струйку слюны и втягивая обратно, когда до моего лица оставалась пара сантиметров.

— Я спокоен, — голос предательски дрожал.

— Нет, ты не спокоен, малыш. Ты вот-вот обосрешься. Тебе страшно, — Виолетта перешла на шепот. Григорьичу осталось немного. Игорю тоже. Мне скоро рожать. Меньше всего мне хочется, чтобы рядом находился такой размазня. Твой братец скорее всего заблудился, или даже погиб. Смирись и будь мужиком, или мы умрем. Тебе понятно.

— Угу.

Виолетта смачно поцеловала меня. Мне стало не по себе от ее улыбки. Появилось чувство неловкости из-за молниеносной эрекции. Я отстранился на полшага, съежился и потупил взгляд.

— Только не надо обижаться. Ты ведь уже почти стал мужчиной.

— Я не обижаюсь. Просто не нужно говорить плохо о моем брате. Он не мог меня бросить. Легче поверю в то, что его сожрали эти твари.

— Пусть будет так.

— И никак иначе.

Виолетта звонко рассмеялась.

В тягостном, даже тягучем как смола ожидании сжег восемь вязанок хвороста. Мне бы хотелось измерять время ночами и днями, сутками или часами. Но когда за стенами тесной землянки страшнее волков только всепожирающая тьма от такого отсчета запросто можно сойти с ума. Восемь вязанок выгорают примерно за четверо суток.

Если над головой нет крыши, не защищают четыре стены с ума сойти можно от чего угодно. Если на ногу упадет веточка, которую, забавляясь, швырнул ветер, или с крон деревьев на спину плюхнется ком снега.

Игорь умер десять часов назад, и пока я рыл могилу поводов свихнуться имелось предостаточно.

— Отмучался, родной, — проговорил Григорьич, когда несчастная женщина поняла, что ее муж не дышит и разрыдалась.

Она попрощалась с мужем коротко, без лишних эмоций. Поцеловала в лоб и накрыла его лицо платком.

После того как я засыпал неглубокую могилу, она бережно воткнула крест и поспешила в землянку.

Выпрямил ноющую спину и взглянул на небо. Все тот же снег, все те же звезды.

Можно ли считать тринадцатилетнего юношу с кочергой в руке хорошо вооруженным охотником? Едва ли. Намерение вернуться в Дом с добычей гнала меня в холодную и страшную Тьму. Я не возлагал особых надежд на свое глупое изобретение. Григорьич назвал их «доспехами кретина». Несколько ремней с шипами надетые на всю длину рук, ног и мотоциклетный шлем. В старые добрые времена я бы нашел такое применение гвоздям и жестяным банкам исключительно от безделья, чтобы посмешить отца и Монти.

Интересно, что я смогу добыть, вооружившись кочергой? Задрать кошку? Может, наковырять сухой древесной коры?

Могучий лес — строй замерзших шишкинских «мачтовых» сосен, которые когда-то, казалось, упирались в небо. За годы без солнца снега выпало столько, что местами деревья можно потрепать за самые макушки.

Чувство тревоги давно вытеснили из памяти запах сосновой смолы, треск веток и шишек под ногами. Притупилось и чувство голода. Одну из лыж проглотил сугроб. Я провозился возмутительно долго, доставая ее и, конечно, привлек ненужное внимание.

Волки подкрались со спины. Я отскочил к стволу сосны. Выроненный факел вонзился в сугроб рукоятью, словно озаряя арену адского поединка.

Огромная пасть лязгнула торчащими, длинными зубами в пространстве, секунду назад которую занимала моя ладонь. Хлесткий замах и один из хищников, скуля, поспешил отойти. Еще одного волка постигла та же участь. Более крупный волк схватил за щиколотку и резко встряхивал головой, пытаясь прокусить жесть. Твари не уступали мне в изворотливости — из дюжины моих ударов по цели пришелся только один.

Клац, клац… Эти зубы предназначены, не для того чтобы жевать. Рвать на клочки, не иначе. В этом рыке не только ярость. Еще и отчаяние долгой, голодной ночи.

Отчаянно скуля, отбежали в сторону еще двое. Из носа каждого сочилась кровь. «Ну, как вам на вкус гвозди на восемьдесят, твари?!» — провопил я.

Остался один — тот, что пытался прокусить одну из жестяных банок, которой я завернул ногу и скрепил скобами. Но тут все проще. Один — не десять. Три хлестких удара, как учил отец, и голова хищника размозжена в кровавую кашу. Приходится снять рукавицы, чтобы разжать сомкнувшиеся в мертвой хватке челюсти.

Раненные не решались подойти снова. Рычали, склоняя головы к земле, и не спешили уходить. В какой-то момент зловещий полукруг начал сжиматься вокруг меня.

Пожалуй, это истерика. Смеяться, когда смерть, как расшатанной изгородью отгорожена от тебя несколькими мгновениями — это помешательство. Собственно, также как и размахивать гаснущим факелом перед десятком хищников.

Мелькание теней далеко в стороне явно не предвещало ничего хорошего. Поздравляю, подкрепление прибыло…

Погасший факел как команда для стаи, готовой к прыжку.

Я бросился бежать.

В каждое мгновение я ждал молниеносного броска, готовился к боли от впивающихся в плоть клыков. Волки не спешили набрасываться; то ли наученные горьким опытом, то ли затевая что-то.

Мне хватило смелости обернуться. Стая разрослась, меня преследовал не один десяток хищников.

Стал свидетелем того, как мир покатился к чертям, после того как солнце стало походить на дымящуюся пепельницу…

Отправил на тот свет не один десяток бандитов-людоедов…

… и съеден волками. Боже, разве такую судьбу ты мне уготовил?!

Вдалеке замаячила макушка обгоревшей сосны. Вот я и дома.

— Виолетта, открой две-е-ерь!!! — мой крик разносится по лесу.

В голову пришла удачная мысль. Я дал небольшой круг и пробежал по тонкому стволу березы, мостиком рухнувшей над оврагом. Стая дружно плюхнулась в снежные барханы. Я же юркнул в снежный туннель (он напоминал мне подземку), ведущий к двери Дома.

Виолетта опешила. Не дав ей опомниться, втолкнул ее внутрь и захлопнул дверь, которая тут же сотряслась от гулких ударов. Глупые твари, ведомые инерцией, сбились у дверей. Возможно, инстинкт самосохранения прижал нас спинами к самой дальней стене.

Волки скреблись у порога.

— Славная охота, сопляк, — пробурчал вскочивший на ноги старик. Он прикрывал себя подушкой как щитом, в другой руке держал нож. — Малолетний полудурок! Теперь мы не сможем даже выйти на улицу!

Осознание ужаса произошедшего пришло от пронзительного, терзающего рассудок воя.

Вот так я запер нас в каменном мешке и стер ключ в мелкую пыль.

— Они уйдут… Уйдут, — в своем голосе я не смог изобразить ни утвердительной, ни вопросительной интонации.

— Ага, уйдут, как же, — отозвался Григорьич. Он глубоко дышал и трясся всем телом. Раскашлялся и рухнул бы на пол, если не я. — Они не уйдут.

И старик оказался прав — волки не уходили. Осада растянулась на долгие часы с изматывающей психологической атакой. Волки сменяли друг друга на двух поприщах: одни скреблись под дверью, другие выли, затягивая сонаты и беря такие ноты, что позавидовали бы мэтры Ла-Скалы. Виолетта с Григорьичем переносили все мужественно, я же метался как цыпленок в собачьей конуре.

Успокоиться удалось через сутки. Голод сделал меня бессильным и слабым. Голова болела так, что я боялся шевельнуть ей. Лежал глядя на потолок. Так проходил час за часом. Я обсосал манжеты и пуговицы рубашки, набил желудок глиной. Но все оказалось бесполезным перед жутким чувством, с которым я столкнулся. Страшную силу, которого познал в полной мере.

Голод.

Виолетта еще ходила, иногда прикладывая пальцы к моей шее, дабы пощупать пульс. Она давала мне листья, которые жевала сама, но меня рвало от них. В редкие минуты, когда агония отпускала меня, женщина незаметно для старика пыталась что-то объяснить мне на пальцах.

И я смог понять замысел, только когда в полумраке Дома блеснула лезвие ножа, рукоять которого она сжимала обеими руками.

Мог ли я помешать ей? Если только вяло постанывая и мотая заполненной свинцом головой.

Женщина вознесла нож. Проснувшийся в последний момент старик накрыл свое лицо подушкой.

Я смог выдавить из себя лишь жалкое подобие крика, скатившееся до мычания. Вцепился в брючину и тут же получил болезненный пинок в переносицу. Нож резко опустился вниз и как в масло вошел в шею старика. В горле заклокотала кровь. Еще один удар. Бедолага дернулся несколько раз и все закончилось. Я закрыл лицо руками, тут же расплакался.

Проклятая сука! Что же ты творишь!

Верно, ты сошла с ума!

Боже, боже!..

Женщина подкинула хвороста в печь. Мой правый бок тут же обдало жаром.

Я медленно уходил в пустоту, лишался чувств, за что возблагодарил небеса. Последнее, что увидел — разделочную доску и блеск наточенного топора.

Ужасный запах жареной человеческой плоти, этот остервенелый вой тварей, почувствовавших запах крови и омерзительно чавкающая женщина. Если земля не поглотит Дом, то с ума сойду я.

Что? Что я вижу сквозь пелену?

Эта женщина предлагает мне поесть?

«Да пошла ты, тварь! Убийца! Людоед! Убийца!!!» — то ли кричу, то ли просто такая мысль кипит в моей голове.

Нет, нет, нет!

Не для этого мы с братом и отцом выжили в жуткой резне, развернувшейся на двух главных проспектах Елабуги, сумели сбежать из контейнеров-коптилен и перенес столько мытарств. Пройти такой путь, чтобы так нелепо растерять последние осколки человечности. Не этому нас учил отец. Да если хотели, мы бы уже стали нелюдями, тогда, три года назад, просто встав по ту сторону баррикады, где соседских детей насаживали на вилы и арматуры, как поросят.

Боже, боже…

Я слышу голоса. Несколько мужчин. Тут же хлопки выстрелов.

— Не просто так они тут околачивались! — раздался хриплый голос.

— Конечно. Вон, смотри, похоже на дверь. Нам сегодня везет, — кто-то гораздо моложе ехидно рассмеялся. В дверь постучали.

— Тук-тук-тук, козлятушки. Ваша мама пришла, молочка принесла!

Еще несколько сильных стуков. Должно быть прикладом прошлись по петлям, проверяя их на прочность. Виолетта схватила топор и затаилась у двери. Собрав последние силы, я встал с другой стороны. В моей руке нож, с высохшей кровью старика.

Монотонно и неспешно, делая перерывы и пошло шутя, принялись выбивать дверь. Я различил треск костра. Представил себе разделанные туши волков, томящиеся над раскаленными углями.

Также с ножами мы стояли у дверей квартиры, когда началась суматоха и анархия укрепилась в силе не меньше, чем тьма. После того как солнце накрыло невесть откуда взявшееся гигантское облако газа, порядок и спокойствие продержались трое суток. Солнце превратилось в тлеющую угольную глыбу. Редких вспышек хватало, чтобы снег не шел круглогодично. Возможно, солнце еще оживет. По крайней мере, за последние месяцы вспышки стали частыми, и стало светлее. Но если светило станет прежним, то люди уже никогда.

Нет сомнений, солнце оживет. На смену нынешним людям придут другие поколения, с кристально чистым разумом. И счастье плотным одеялом накроет бренную, многострадальную планету. Надеюсь, для этого не понадобятся миллионы лет.

С потолка посыпался песок. Дверь поддавалась. Удары стали частыми.

Два выстрела и все стихло. Я слышал, как под чьими-то ногами скрипел снег.

Стук дверь. Еще один. И еще один. После недолгой паузы еще. Да это же… Да, условный стук!

Монти вернулся!

Я рухнул как мешок с картошкой. Силы окончательно покинули меня. Пришедшая в чувство Виолетта открыла дверь. Я видел, как расстилаясь по полу, в Дом ворвался его величество Холод. Видел, как на пороге появился он. Брат!..

Этот запах, этот чудесный запах. Он, верно, раздобыл мясо. Монти всегда любил натереть мясо приправами и пряностями. Даже изнывая от голода, он мог заниматься этим методично и тщательно.

— Очнулся… Ну-ка, выпей, — брат приподнял мне голову и поднес к губам мятую алюминиевую кружку.

Чай! Пусть и без сахара, так ли это важно. Зато очень крепкий.

— Старик, Монти, тот старик… — проговорил я, заикаясь визгливым, нервным фальцетом.

— Тсс, я все знаю. Все нормально, не переживай. Ты большой молодец, ты не сдался, все как учил отец. Пей чай. Скоро приготовиться мясо, я нашел перец и несколько разных приправ.

— Где ты был так долго?

— Я снова попался к тем бандитам, которые держали нас тогда в гараже.

— Снова? Но как?

— Попал в капкан. Видел бы ты тех людей. Сто, двести, может больше. Нас всех держали в портовых контейнерах. Когда эти сволочи хотели есть, жгли покрышки от колес, и краном подвешивали контейнер сверху. По одному в три дня, — брат глотнул чая и отложил кружку. На пламя аккуратно легли два сырых полена — Монти не хотел, чтобы на почти готовое мясо села зола.

— Как тебе удалось убежать?

— В моем контейнере из двенадцати человек остался в живых только я. Они не стали проверять, просто вывалили всех. Я свалил по-тихому, пока они пытались сжечь эту кучу.

— Здорово, что у тебя получилось, — я был готов расплакаться.

— Смотри, что у меня есть для тебя, — Монти расстегнул нагрудный карман и достал одеревеневший пряник. Половина мне, другая Виолетте.

И даже тут я умудрился облажаться. Поперхнулся и раскашлялся.

Солидный кусок мяса вращался на вертеле, брызгая жиром. А этот пряный запах… Человек не может быть счастливым на голодный желудок.

— Нам нужно поговорить о серьезных вещах, брат. Ты уже взрослый, и надеюсь, поймешь все так, как надо. Солнце понемногу оживает. Уже полыхает так, что днем светло, как в сумерках раньше. Нам нужно продержаться год, может два. Там под дверью большая гора волчьих костей, и два человеческих трупа. Живности почти не осталось. Ни зайцев, ни белок, даже крысы передохли. Виола сказала, что волки просидели под дверью не один день. Их оставалось там четверо. Сильные особи съели своих слабых сородичей прямо под дверью. От природы ничего не осталось и такие вещи — неизбежность. Настанут другие времена. Ну, а пока я вряд ли смогу раздобыть другого мяса…

Дата добавления: 2015-08-20