Студия Художественного театра, Потоп Г. Бергера

Когда сдвинулся занавес после первого акта этой пьесы, я подумал:

-- Вчера около меня были люди, видевшие "Потоп" на генеральной репетиции. Как могли они не говорить восторженно о том, что птенцы МХТ вновь совершили великолепный подъем в поднебесье. Как могли они хладнокровно что-то упоминать о недочетах исполнения.

Потом я подумал:

-- Какое волшебное дитя эта Студия Художественного театра. Родиться и сразу начать совершать сказочные подвиги. Приковать всеобщее внимание, восхищать, радовать, чувствовать на своей голове венок, который так долго и большей частью напрасно ждут другие художники.

Полагаю, что после первого акта "Потопа" не один я, а большинство,-- если не все,-- думали эту же думу.

То, что происходило на сцене, было чудесно. И декорация, представляющая внутренность американского бара (настоящего, американского, так как действие происходит в Америке), и его завсегдатаи.

Среди них, с первого появления на сцене приковал к себе внимание г. Чехов. До сих пор г. Чехов играл в Студии несколько ролей, чуть ли не все старческие. Играл он хорошо, но мне казалось, что в отношении к молодому актеру со стороны прессы есть некоторое доброжелательное пристрастие: казалось, что нашей исключительной любви к большому Антону Павловичу Чехову хватает, чтобы отблеском ее озарить и его племянника, только обещающего быть большим, Михаила Чехова.

Но вот смотрел я Чехова в роли Фрэзера и весь вечер восхищался. Какой чудесный образ! Облезлый, разорившийся биржевой делец, содержатель притона, наглый и трусливо-трогательный мерзавец, считающий мерзавцами всех людей,-- Чехов создал этого человека совсем не теми приемами, которые преемственно выработала для изображения этого типа сцена.

Его интонации, позы, движения были так свежи, серьезно-комически. Он так полно влез в шкуру своего героя, что оставалось только не спускать глаз и радоваться. А кроме этого прекрасного Фрэзера был прекрасный адвокат О'Нейль -- г. Хмара, очень хороший биржевой делец -- г. Гейрот, и так же хороши были хозяин и слуга бара, и случайно забредшие в бар безработный актер и голодный изобретатель (г.г. Суш-кевич, Смышляев, Бондарев и Лазарев).

Это был не театр, а жизнь (это было бы весьма рискованной похвалой, если бы я не указывал этим только на отсутствие созданных театром шаблонов).

А самое действие этого акта заключается в том, что этих завсегдатаев бара, враждующих между собой, застигает страшное несчастье; одно из тех обычных в Америке наводнений, которые уничтожают целые города, чуть не штаты.

Стихийное бедствие надвигается. Настроение жути растет -- спасения нет. Запершиеся в подвале люди заперлись, насколько было возможно, и ждут смерти.

Как видите, театр ужасов. Но артисты внесли сюда жизнь, психологию, высшую простоту искусства.

После окончания акта подумалось еще:

-- А что, если бы этим и кончить? Пока великолепно, а что будет дальше -- неизвестно.

Опасения дальнейшего в значительной степени оправдались.

Второй акт -- все еще ожидание гибели. Люди хотят потопить панический ужас в веселье,-- создают пир во время чумы. Расчетливый хозяин льет, как воду, шампанское. Враждовавшие начинают перед лицом гибели сознавать тщетность вражды, необходимость общей любви. Тут и страничка романа: в бар забрела Лицци, погибшее, но милое создание, которую когда-то любил Вир.

Сейчас Вир должен жениться на миллионах, но надвинувшаяся катастрофа снова бросает их в объятья друг друга... Люди просветлели; говорят большие, но довольно шаблонные слова о всеобщей любви.

Начинает чувствоваться схематичность пьесы -- становится очевидным, что катастрофа минует и "альтруисты на несколько часов" снова превратятся в маленьких злых людишек.

Это со стороны пьесы. Со стороны исполнения второй акт тоже производит меньшее впечатление. Может быть, виноват автор: нельзя два длинных акта держать в напряжении ожидания. Только финал этого акта, когда гаснет электричество, и запертые люди в полумраке свечей пляшут танец веселья и отчаяния, снова поднимает настроение.

Третий акт, как по-писаному,-- и очень схематически,-- оправдывает догадку зрителя. Вода спала, животные, сделавшиеся на короткий срок людьми, снова обратились в животных.

Недостаточная художественность пьесы понизила и художественную ценность исполнения, но в нем было все-таки так много прекрасного, и здесь особенно хорош, безусловно хорош, все время хорош был г. Чехов.

Хотелось бы только, чтобы рожденный художественниками прекрасный театр гораздо строже относился к репертуару.

"Русское слово",

1915, 15 декабря.

Новая постановка Студии -- и новая победа. Радостно говорить о большом успехе премьеры. Признаться, меня, как думаю, и многих, тревожило одно опасение: а вдруг после того, что мы видели в "Сверчке",-- нас ждет на сегодня разочарование...

После прекрасных надежд, которые навеяны прошлым сезоном, разочарование было бы слишком тяжело! Но, к счастью, и после этого спектакля растет уверенность в том, что Студия -- эта маленькая сценическая лаборатория,-- настоящий большой театр. Театр огромной внутренней значительности, основывающий свое бытие на высоких принципах той "теории" Станиславского, которая положена в основание сценического воспитания молодежи, работающей в Студии.

Теория эта -- в утверждении глубокой правды внутренних переживаний.

[...] Я не знаю, можно ли оценивать то, что мы видели на этом спектакле, как актерскую "игру". "Игры" -- "актерства" -- того, что названо Станиславским "штампом", как раз и не было. Была на сцене человеческая жизнь. И порой не верилось, что она на сцене.

[...] Это было превосходное мастерство, тонкое и правдивое.

Среди зрителей этого прекрасного спектакля был и Станиславский.

Он смотрел на сцену с какой-то трогательной и любовной улыбкой.

Он казался счастливым, радуясь победе своих учеников.

И действительно -- это была победа.

Но она достигнута прежде всего тем, что Студия живет по заветам Станиславского.

Торжество учеников -- победа их учителя!

"Театр",

1915, 15 декабря.

Дата добавления: 2015-08-20