Русские. Будем строги к самим себе: это самый дешевый способ проделать жизненную программу

Будем строги к самим себе: это самый дешевый способ проделать жизненную программу, начертанную по воле рока для каждого человека и каждого народа. Снисходительное к себе отношение, а тем более самовлюбленность обходятся несравненно дороже. В таком разе другие приведут нас в христианскую веру, кровью выписав на нашей спине нашу истинную ценность.

Понаблюдайте внимательно за собою, своими близкими и знакомыми; если можете, мысленно расширьте свой кругозор еще шире, распространяя его на целые группы лиц и явлений; и вы придете к заключению, давно сделанному внимательными наблюдателями русской стихии. Вывод этот довольно печальный: мы, русские, носим в себе какое-то внутреннее противоречие. Мы (особенно остро это чувствуется со времени революции) не лишены патриотизма; мы любим Россию и рус-скость. Но мы не любим друг друга: по отношению к «ближнему своему» мы носим в душе некое отталкивание. Мы страдаем, когда долго не слышим русской речи, не видим русских лиц; мы как будто стремимся друг к другу; но соединяемся мы как будто только для того, чтобы начать бесконечные споры, которые немедленно переходят в распри. Сии последние приоткрывают какие-то тайные, но великие запасы злобы; и тогда — пошла писать губерния! Поэтому-то русская «общественная жизнь», в какой форме она ни проявлялась бы, представляет из себя постоянное нарождение различных соединений, у которых одно общее им всем свойство — эфемерность. Только что успев сотвориться, они сейчас же лопаются; впрочем, лопаются для того, чтобы немедленно вновь воскреснуть в такой же «пузырчатой форме».

Причина этого «разъединяющего начала» весьма, конечно, сложная. Но можно попытаться указать некоторые вехи в этом вопросе.

Как известно, каждая нация есть «собрание родственников», находящихся по отношению друг к другу в той или иной степени родства. Чем эта степень ниже, тем, можно предполагать, сила разъединяющих факторов слабее. Кто-то, говорят, высчитал, что французы находятся друг к другу в двадцать пятой степени родства. Никто не высчитывал родства русского, но оно несомненно дальше французского. Это не может быть иначе, принимая во внимание, что русские в нашу эпоху, то есть в XX веке, представляют из себя пеструю смесь самых разнообразных кровей. Эта разноплеменность на скорую руку объединена русским языком (имеющим, правда, великую, чарующую силу) и весьма непродолжительным общим прошлым. Сила русского языка и русского быта имеют в себе, несомненно, какую-то очень мощную и очень обманчивую приманчивость, приманчивость, доходящую до предательства: человек, вкусивший этого напитка, самым искренним образом считает себя настоящим русским; а между тем все в нем, решительно все, — не русское; и во всяком случае вопиет к небу, как нечто совершенно непохожее на других, тоже считающих себя русскими. И каков тип в настоящую эпоху «подлинного русского», этого ни один Соломон не угадает!

Некий устоявшийся образ русскости можно рисовать себе в москвичах эпохи Алексея Михаиловича, если не принимать во внимание солидной доли финской и татарской крови, влившейся в северян. Но история говорит нам, что другое действующее лицо этой же эпохи, гетман Богдан Хмельницкий, смотрел на себя и на своих как на истинных носителей русского начала.

Южане напоминали Государю Московскому, что древнее гнездо воссоединяемого русского народа есть Киев и вся вообще «Малая Русь». И если на одну минуту задуматься над тем поразительным сходством, которое являют внешние образы Руси Киевской и Руси Запорожской (военного ордена, воевавшего с Стамбулом, как дружины Рюриковичей воевали с Византией; морских корсаров, так же ходивших по Черному морю, в тех же самых челнах, в каких «Русь» с X века терроризировала Царь-город), — то надо признать, что этого рода русскость, то есть древнюю русскость, Юг стойко хранил.

Но эта русскость, будем называть ее южной, отличается от Московской, которую будем называть северной. И поэтому недаром Петр Великий, коему предстояло использовать великое дело своего отца (направившего «Московию» с пути местно-московского на путь общерусский), недаром Петр Великий стремился найти новое гнездо для удвоившегося в своих возможностях народа. Москва для этого дела была тесна и провинциальна; она не могла импонировать русскости южной; ибо эта последняя традиционна, от времен Владимира и Ярослава, протягивала щупальцы на Запад и тянула в себя завоевания. культуры общечеловеческой. Из воссоединения двух братских племен, одинаково русских, но несколько разошедшихся в течение веков различной политической жизни, непременно должно было родиться «нечто третье», что не было бы ни древний Киев, находившийся в состоянии упадка, но хранивший варяжские традиции русского западничества; ни Москва, набравшаяся силы, но носившая на глазах повязку из чисто московских, «сепаратистических» от остального мира предрассудков; это третье гениальным вожаком обоих русскостей, северной и южной, было найдено; и нарекли ему имя... Санкт-Петербург.

Петербург, утвержденный на болоте Петром, что значит Камень, получил гранитное основание; при помощи прозревших «москвичей» и наследственно зрячих «киевлян» он стал тем котлом, где великолепно, можно сказать «блистательно», варилась каша из двух воссоединившихся племен русского народа.

Петербург поле под вишневыми садочками Полтавы превратил в ристалище, где разыгрался первый, со времен Владимира Мономаха, общерусский триумф. Петербург скромного хохла казака Григория Розума сделал супругом Императрицы Всероссийской — девицы Елисавет; Петербург осуществил давнюю мечту Киева «ногою твердой стать при море» — при теплом, южном, Черном море, с IX века называемого «русским»; Петербург бросил южнорусское казачество, хранившее варяжские традиции, на новые подвиги, показав ему ручкой Императрицы Екатерины II (ручкой, которую кузнец Вакула почитал не иначе, как сахарной) подножие Кавказа, именуемое Кубань. Петербург выковал новый русский язык, который был не московский и не киевский; который проходил выше того и другого, но стоял на этих двух местноречиях, как голова, вместилище развившегося разума, стоит на двух ногах. Петербург из двух русских племен варил сладкий мед, который обещал досыта накормить пищей животной и духовной огромные пространства Русской Империи. Возможности, отсюда проистекавшие, не давали жить соседям; и потому сначала шведы, потом поляки и, наконец, немцы поспешили в этот кипящий мед подбросить ложку дегтя, которая испортила бочку. Этим дегтем была украинская идея.

Украинская идея (идея распри, раздора, идея бифуркации единых русских крови, языка и культуры) задержала сваривание южно- и северно-русских особенностей в единый русский тип, то есть работу, над которой трудился Петрополь. С тех пор, как Петроград деградировал из ранга столицы, каковой опять стала Москва, история попятилась назад; а враждебные русскому народу силы стали неистово работать над его разделением. По счастью, оружие, которое для этого употреблено, — гнилое. Украинская идея, то есть утверждение, что южно-русский народ — не русский, долго не выдержит, ибо оно лживо и рассчитано на невежество. Самолюбие проснувшегося южно-русского народа не позволит, чтобы ему морочили голову польско-немецкими сказками, принимая его за дурачка-непомнящего. Малая Россия вспомнит, что она — Россия par excellence * и пошлет к так называемой mere de biss всех украинствующих вралей.

*В высшей мере (фр.).

Но... но «особенности» южно- и северно-русские, подновленные годами разделения, останутся. Южная Россия, даже приняв свое старое наименование Малой, то есть исконной Руси, некоторое время будет настроена сепаратистически; если не в смысле политическом, то в смысле культурном. Будут попытки строить две параллельные культуры (обе чисто русские): одну — севернорусскую, другую — южно-русскую. И пройдет, может быть, немало времени, пока обе половины России признают свои культуры местными и подчиненными; тогда, поднявшись над сими локальными изделиями, но взяв их за основание, они будут продолжать пряжу, начатую Петербургом, — пряжу единой, общерусской ткани.

Если я позволил себе довольно длительно остановиться на этом вопросе, то это по следующей причине. Существующее между великороссами и малороссиянами различие, очень неглубокое «для лота», имеет, однако, большое значение вследствие пространственного или численного своего объема. Дело идет о населении, которое исчисляется в сто миллионов, причем на каждых трех русских приходится два великоросса и один малороссиянин. При таком соотношении даже небольшие размолвки, вызываемые поверхностным различием типов, могут иметь серьезное значение; ибо число таких размолвок — громадно.

К различиям между собственно русскими надо прибавить (это особенно относится к культурному классу, понимая под ним аристократию, служилых и интеллигенцию) великое количество «расхождений» с людьми не русской крови, объединившихся, однако, под именем «русских». Естественно, что все эти очень далекие крови сильнейшим образом понижают родственную близость русских между собою, делая их уже не седьмой водой на киселе, а может быть, семьдесят седьмой. И вот эта «дальность родства» (сравнительно с другими нациями) и есть, на мой взгляд, причина, почему русские рядом с сильным влечением друг к другу испытывают тут же яркое взаимное отталкивание. Естественно, что последнее, без соответственного противовеса, очень обессиливает нашу «еще недоварившуюся» нацию.

Другая причина указанного «отталкивания» можно сказать — географически-провиденциальная. Русских издавна окружали с востока, юга и севера огромные девственные и полудевственные пространства, которые надо было так или иначе «возделывать». Но пословица говорит: «от хорошей жизни не полетишь». Взаимное отталкивание русских друг от друга создавало «плохую жизнь»; вызывало потребность в «полете» — вернее, отлете. И, действительно, русские очень легко отрывались от насиженных мест, которые становились для них нестерпимыми, в силу постоянного несогласия с окружающей средой. Сказав: «черт с вами», или «ну вас к Богу», такой неуживчик бежал на бесчисленные украины — южные, северные или восточные; там, сплотившись в особые организации, более отвечающие их психологии и носившие названия «казачьих войск», недавние сварливцы делали великое дело окультуривания «диких полей». При этом характерно для этого процесса то, что невзлюбив своих единоплеменников, то есть русских же, эти люди оказывались, однако, весьма привязанными к русскости, как таковой: они твердо держались веры, языка и быта, то есть не денационализировались.

* * *

Итак, взаимоотталкивание русских, при явно выраженной их же любви к русскости, есть для меня факт. Но факт этот должен иметь многоразличные последствия. В частности — и то, о чем я уже говорил: невозможность для русских совершать большие дела при помощи одной только самозарождающейся (из взаимного влечения) организованности. Ибо проявления этого рода организованности эфемериды; некие ракеты, вспыхивающие на миг и потухающие в тяжелых волнах взаимного недоброжелательства. Мы не пчелы и не муравьи. Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. Ибо сей вожак, избавляя каждого отдельного русского от необходимости сноситься со своими согражданами — «в бок» (на каковом пути, как мы видели, возникают сейчас же ссоры, споры, драки и скандалы), направляет их стремление как-то послужить единой и ценимой ими русскости — «вверх», то есть на себя. В нем, в вожаке, как в фокусе, собираются все эти действенные лучи, не парализованные взаимоотталкиванием. Ибо отношение к вожаку иное: оно не отравлено неизживаемыми даже перед лицом смертельной опасности, счетами между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем.

В этом зарыт секрет грандиозных дел, совершенных Российской монархией. Разумеется, времена меняются. В былое время достаточно было быть Царем, чтобы вбирать в себя все лучшие токи нации. Драки сами собой смолкали на ступенях трона; оставалось одно очищенное желание служить родине, — через Царя. Ныне мы живем в веке фашизма. Сейчас Государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен (то есть выловить из народа все творческое, отринув разрушительное), должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, исполняет царские функции.

Таким образом, наиболее выгодная для русских (по свойству их психологии) организация есть организация вожаческая. Причем — безразлично, какое «формальное наименование» к ней пришпиливать. При соответствующем вожаке русские могут быть очень сильны. Их лучшие качества складываются, будучи толкаемы в одном направлении; их нестерпимые недостатки (грызня, взаимное недоброжелательство) парализуются. Ведомые подлинным вожаком, русские могут с успехом конкурировать с другими народами во всех тех областях, где вожаческая организация вообще пригодна. Область ее применения, конечно, не безгранична, но значительно шире, чем об этом принято думать. Разительный пример этому — царствование сурового вожака Николая I. Царствование это было вместе с тем золотым веком русской литературы. И, конечно, этого расцвета русского слова Россия не увидела бы, если бы удался заговор декабристов; Государь был бы убит кинжалом, который

Рылеев подал для этой цели Каховскому *; вся Императорская фамилия была бы истреблена «до корня», на что по предложению Пестеля с превеликой пылкостью соглашался «Голицын»**; Петербург был бы реформирован при помощи «красного петуха», чернь грабила бы и убивала, о чем мечтал Якубович ***; а Щепин-Ростовский «резал бы и резал» ****, согласно своему желанию.

* Д. С. Мережковский. «14 декабря». Париж, 1921 г. Стр 144. ** Там же, стр. 84. *** Там же, стр. 133. **** Там же, стр. 103.

В этой катавасии, которую гвардейцы начала XIX века готовили России, конечно, погиб бы цвет нации: Жуковский, Пушкин, Грибоедов и Гоголь покончили бы свои дни на эшафоте, ничего не написав. Ведь на наших глазах в революции погибли все те, кто не успел вовремя унести ноги. А те, что унесли? Их талант не распустился в суровой прозе эмиграции «песнями и молитвами», которые так легко слагались под воркованье уютной вьюги села Михайловского или «в страданиях» ласковой ссылки на благословенный юг России. Истинный вожак, Государь Николай I, 14 декабря 1825 года спас русских от самих себя.

Евреи

Евреи обладают, как мы видели, таинственной способностью делать одно и то же дело, стремиться к одной и той же цели, без видимого руководства. Им не нужны внешние вожаки. Они или имеют тайных вожаков, которые их ведут так, что рядовое еврейство этого не знает и не замечает; или же обладают каким-то удивительным инстинктом, который служит им заместо вожаков олицетворенных, воплотившихся.

При этом примечательно то, что евреи не особенно ценят «еврейскость»; по крайней мере меньше, чем мы (в настоящее время) ценим свою «русскость».

Евреи привержены к своей религии, но только — до известной ступени умственного развития: перейдя ее, они очень легко впадают в едкий атеизм и яростный материализм.

Евреи совершенно не ценят своей родины — Палестины. Так называемый сионизм был сначала просто выдумкой мечтателей, коих еврейская гуща совершенно не поддерживала. Потом сей идеей завладели евреи-революционеры и орудовали ею всласть для своих революционных целей. Толща же еврейская была по-прежнему к Палестине совершенно равнодушна. И лучшее этому доказательство — ныне у всех перед глазами. Сейчас мечта сионизма выполнена: Палестинское государство существует; можно опять строить Храм Соломона. Но если его и выстроят заново, то в великолепном здании будет царствовать великолепное одиночество. Ибо уже ясно, что евреев в Палестину никакими коврижками не заманишь. И это несмотря на то, что сейчас в Советской России для евреев наступают грозные сроки; казалось бы, самое время подумать о том, не пора бы совершить исход из страны, которая грозит бедствиями, горшими, чем Неволя Египетская. Но евреи не только не хотят эвакуироваться, как они это сделали во времена Моисея, но просто приходят в бешенство, когда им это предлагают. И кто же ярится до потери всякого хладнокровия, памяти и рассудка? Да те самые, которые несколько лет тому назад распинались за сионизм и вдохновенно звали своих соплеменников в землю предков. Теперь они не только никого не зовут, но и сами не едут. Как подумаешь, сколько денег вытянули эти обманщики, просто досадно становится. Досадно за «дельцов», которые распоясывали свои кошельки ради явно «бездельного» дела.

Для многих евреев сейчас Сион — Россия. Одни не желают ее покидать, даже под страхом погромов, другие, сидя в эмиграции, мечтают вернуться в Россию, мечтают больше, чем иные русские.

Меня лично последнее обстоятельство вовсе не раздражает, а скорее трогает и даже роднит с такими евреями. Сквозь ненависть их к «самодержавию» и иным прочим жупелам я чувствую в таких евреях подлинную, невыдуманную привязанность к стране, которая стала их не второй, а тридцать третьей родиной. Но меня бесит тупое их непонимание того факта, что после дикого шума, поднятого по поводу сионизма, простое приличие требует какого-то публичного объяснения и извинения приблизительно в таких словах: «мы совершили ошибку, — когда осложняли ваше положение нашей сионистической авантюрой; мы виноваты перед вами: чтобы раскрасить нашу мечту, мы поносили вашу действительность; теперь мы видим, что истинная наша мечта — Россия, откуда нас выгнали, а не Палестина, куда нас усиленно приглашают; мы обещаем впредь быть умнее и скромнее».

Точно так же евреи не проявили особой привязанности к своему языку. Они его попросту потеряли. В России евреи считали своим языком «жаргон», но, как известно, сей диалект есть испорченный немецкий язык. Этот последний вынесен евреями из Германии, где они жили, пока при польском короле Казимире Великом, имевшем любовницу еврейку — Эстерку, двинулись в Польшу и Малороссию, вошедшую тогда в состав Речи Посполитой. Но в последнее время очень многие рус-ские евреи не владели жаргоном или — очень плохо. Для них родным языком стал русский. Можно без преувеличения сказать, что большинство еврейства, находящегося сейчас в эмиграции, не только говорит, но думает по-русски.

Не проявляют евреи и особой привязанности к своему еврейскому имени. Любой русский еврей, которого вы спросите, какой он национальности, никогда не ответит, что он еврей: всегда говорит: «я русский». Это обстоятельство, между прочим, очень сердит многих русских в эмиграции. Они говорят: «почему поляки, грузины и другие не выдают себя за русских, а только евреи?» Но сия претензия, по-моему, неосновательна. Не только евреи, но и энное количество других национальностей, населявших Россию и обрусевших, называют себя русскими в том смысле, что они бывшие русские подданные и что они ценят это обстоятельство. Поляки же и иные грузины потому не называют себя русскими, что они русского подданства не ценят и от «русскости» отрекаются.

Поведение евреев в этом пункте скорее должно нам нравиться; особенно теперь, когда оно выражает, можно сказать, чисто платоническую любовь к России. Ибо какой же материальный профит исповедание русскости может приносить в эмиграции?

Но, говорят недовольные, «они выдают себя за русских, и поэтому иностранцы начинают приписывать русским такие свойства, которых русские вовсе не имеют». Ну, с этим ничего не поделаешь; евреи были лишены некоторых прав в России; но право русского гражданства или подданства они имели; и поэтому они имеют право считать себя русскими, поскольку это понятие выражает не расовую, а государственную принадлежность.

* * *

Но с другой стороны неоспоримо, что легкость, с какой евреи «заделываются» под другие нации, указывает, что они не особенно прочно привязаны к своему национальному имени. Но это же подтверждает и следующее обстоятельство: евреи допустили, чтобы их национальное имя «иудей» или «жид» стало ругательным словом. Трудно себе представить, чтобы слово «русь» стало когда-нибудь для русских ругательным: русские, я думаю, всегда «подымут перчатку». Если их будут называть русскими с желанием оскорбить, то они, я думаю, не оскорбляясь, а гордясь своим именем, заткнут глотку поносящим. Будущие судьбы, впрочем, неисповедимы; может быть, рок готовит нам и это испытание; может быть, мы тоже будем когда-нибудь приходить в ярость от слова «русь», как иудеи приходят в бешенство от слова «жид». Но это будет доказывать, что мы в то время не будем гордиться своим национальным именем, как не гордятся своим евреи.

* * *

Это обстоятельство подмечается и в другом русле явлений: евреи с поразительной легкостью отрекаются не только от своего национального имени, но и от своих личных имен и фамилий, выдающих их еврейское происхождение. Возьмем хотя бы для примера бесконечный список «псевдонимов», которыми евреи расцветили большевизм *. Почему все эти евреи отреклись от своих прирожденных имен?

* См. в отделе приложений. ПРИЛОЖЕНИЕ № 10.

Потому, говорят, что во времена «царизма» они, как революционеры, должны были скрываться; и но этой причине меняли фамилии. Пусть так. Но почему они не меняли еврейские фамилии на еврейские же? Ведь русские революционеры тоже меняли свои фамилии, но меняли их на русские же имена. Ульянов ведь назвался Лениным, а не... Танкелевичем *.

* Дедом В. И. Ленина по матери был еврей Израиль Бланк. (Ред.)

Это же наблюдение можно сделать относительно так называемого еврейского быта. Этот быт существует, можно сказать, только там, где еще свежи отзвуки еврейского средневекового гетто. Еврей же, вылезший из гетто, просто не имеет собственного быта; он, как губка, всасывает быт окружающей, не еврейской, среды. В этом отношении у евреев чисто обезьяньи подражательные способности; они часто похожи на «мещан во дворянстве». И это странно: казалось бы, древняя еврейская раса, имеющая родословную, с которой трудно тягаться любому народу, — Сама могла бы держать себя «с гордостью дворянства»; могла бы вести яркую линию своего быта и культуры. Но на поверку выходит, что собственной внешней культуры евреи не имеют. Они имеют лишь ярко выраженные внутренние особенности. Внешнюю же культуру они жадно хватают у тех народов, среди которых живут; они только несколько перефасонивают ее, внося часто смешную, иногда калечащую, модификацию. Сами евреи это чувствуют; и вот почему они так не любят, когда смеются над их акцентом, манерами и прочими атрибутами. Наоборот, еврей доволен, когда он настолько усвоил внешнее обличье страны, в которой он живет, что его даже нельзя и принять за еврея.

* * *

В частности, русские интеллигентные евреи с головой ушли в русскую внешнюю культуру. Если они иногда ее подкалечивают, то делают это невольно, сохраняя к ней всяческий пиэтет. Многие из них совершенно овладели русским литературным языком; а некоторые свободно пишут «пушкинским» стихом. Одновременно они отошли от быта-культуры еврейской, если таковая существует.

* * *

Все это я говорю к тому, чтобы показать: евреи, в противоположность многим другим национальностям, весьма мало дорожат своей еврейскостью.

Даже слова такого, собственно говоря, не существует. Надо бы сказать «иудаизм», но это вовсе не одно и то же. Вот слово «польскость» существует и звучит. Легко себе представить раздражительных поляков, которые (вроде русских) желчно поносят друг друга; но трудно вообразить себе поляка, который не кичился бы своей польскостью или «ляхизмом». Евреев же, гордящихся иудаизмом, что-то не видно на поверхности. Может быть, они существуют в «масонских глубинах», но, как было изложено выше, у нас пока что нет водолазов, которые могли бы толково исследовать эти субмаринные области.

Но зато у евреев в высшей степени выражена другая особенность, которая с избытком пополняет вышеизложенный «национальный дефектизм».

Не дорожа «еврейскостью», понятием отвлеченным, евреи в высшей степени дорожат... живыми евреями. Выражение «он из наших» очень метко подмечено. Евреи, так легко принимающие физическую и духовную личину «под окружающую среду», в глубине существа своего хранят глубокую привязанность к своим единоплеменникам. Если у русских «кровь говорит» очень редко (да сие и понятно, потому что кровь-то уж очень мешанная), у евреев она кричит, взывает и глаголет. Евреи друг другу гораздо более близкие родственники, чем русские русским. По крайней мере русские (да и ни один из европейских народов) не имеют таких ярко выраженных «особенностей», как евреи. Что это значит? Это значит, что все евреи близки к какому-то общему собирательному типу еврея. Другими словами — евреи очень похожи один на другого. И вот по этой-то причине они так легко, без слов, понимают друг друга. А если понимают, то и действуют согласно. В этой схожести евреев между собой; в проистекающих из кровной близости взаимном понимании и родственной любви, может быть, надо искать причину загадочной еврейской солидарности. Настолько загадочной, что для объяснения ее выдвинута гипотеза о тайном еврейском правительстве. Но, во всяком случае, без вышеизложенной природной еврейской спайки оно, тайное правительство, не имеющее мер принуждения, не могло бы управлять еврейскими душами.

Утверждают, будто бы у некоторых животных есть «коллективная душа». Будто, например, был сделан такой опыт. Загипнотизировали одну лошадь. Лошадь весьма кровную, принадлежащую к определенному лошадиному клану. Сей лошади, пребывающей в гипнотическом сне, внушено было проделать определенные конские эволюции, то есть движения тем или иным аллюром в различных направлениях. И вот произошло нечто фантастическое. Все другие лошади сего клана оказались тоже загипнотизированными; по крайней мере они одновременно с той лошадью, непосредственно усыпленной, проделали с видом автоматов все эволюции, ей приказанные. И это, несмотря на то, что Атлантический океан разделял непосредственно усыпленную коняку от ее родичей, связанных с ней сугубо таинственными нитями.

Вот нечто подобное мы наблюдаем у евреев. У них, кроме душ индивидуальных, есть какая-то коллективная душа, удивительно функционирующая. Старинная польская поговорка, остро это подметившая, говорит: «Если в Варшаве жид чихнет, то краковские жиды немедленно отвечают — на здоровьечко».

Так это или не так, но вот что факт: евреям неизмеримо легче, чем русским, действовать согласованно — без всякой видимой организации. Последнюю заменяют связи невидимые, причем безразлично: существуют ли эти связи в образе тайного еврейского правительства, которым бредят нынче многие; или же в виде некоего сродства еврейских душ, явления еще более таинственного; или же еще в каких-нибудь иных образах и формах, уже абсолютно нам неизвестных.

Дата добавления: 2015-08-20