Как напечатать свою книгу

Всю жизнь я был андерграундным писателем, а потому знавал очень странных редакторов, но самым странным был Г. Р. Маллох – и его супруга Жимолость. Маллох, бывший уголовник и гальянщик, редактировал журнал «Кончина». Я начал отправлять ему стихи, последовала переписка. Он уверял меня, будто моя поэзия отбила у него вкус к любым другим стихам; я отвечал, что у меня тоже. Г. Р. начал заговаривать о книжке моих стихов, и я ответил, мол, ладно, валяй, выпускай, нормально. Он снова написал: дескать, гонорары платить не могу, мы бедны как церковная мышь. Я ответил в том смысле, что ладно, это нормально, к черту гонорары, я беден, как иссохшая сиська церковной мыши. Он ответил: секундочку, большинство писателей, ну, мол, он с ними знаком, и они полнейшие козлы и люди просто ужасные. Я написал: ты прав, я полнейший козел и просто ужасный людь. Ладно, ответил он, мы с Жимолостью едем в Л. А. на тебя посмотреть.

Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков – мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история.

Я сел с Мари в машину, и мы поехали – для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее – бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался.

– Чинаски?

– Ну,- ответил я,- а это Мари, моя женщина.

– Ни один мужчина,- сказал он,- не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем.

– Ну,- сказал я,- наверно, так лучше всего.

Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством.

– Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих.

– Ничего вроде местечко,- сказал я.

Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече.

– Томас Вулф,- произнес попугай,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Вулф умер,- сказал я.- Ваш попугай ошибается.

– Он старый,- сказал Г. Р.- Он у нас уже давно.

– А вы сколько с Жимолостью вместе?

– Тридцать лет.

– Ненадолго позаимствовал?

– Похоже на то.

Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом – трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос:

– Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил.

– Чего думаешь о современной литературе? – спросил Г. Р.

– Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне:

– Ха, я так и думал!

– Слушай,- сказал я,- ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой.

– Нет,- ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро,- но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо.

– Вот как?

– Да.

Девчонки бухали себя не помня.

– Я своих собачек просто обожаю,- сказала Жимолость.- Ты собак любишь? – обратилась она ко мне.

– Даже не знаю, люблю я их или нет.

– Себя он любит,- заметила Мари.

– У Мари очень проницательный ум,- сказал я.

– Мне нравится, как ты пишешь,- сказал Г. Р.- Многое можешь сказать без выкрутасов.

– Гениальность, вероятно,- это способность говорить глубокое просто.

– Это чего? – спросил Г. Р.

Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски.

– Это надо записать,- сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе.

Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо.

– Вот как мило,- сказала Жимолость.

– Джеймс Тёрбер,- изрекла птица,- величайший писатель в мире из ныне живущих.

– Тупая тварь,- сообщил я птице.

И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.

День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость – на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.

– Не говори больше такого,- сказал я ему.- Очень раздражает, когда ты такое говоришь.

– Блядина ебаная,- сказал попугай.

Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.

Наутро Г. Р. Маллох объявил:

– Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.

– Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?

– Нет,- ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.

– Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?

– Ода.

– Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?

– Так глупо, что не хочу об этом.

Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке.

– Теперь ты к нам приезжай,- сказал Г. Р.- Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты – они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные.

– Ты ничего,- сказала Жимолость.- Собачкам понравился.

– И попугаю,- добавил Г. Р.

Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.

– Это Мама Стэффорд,- представил ее Г. Р.- Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.

– Правда? – уточнила Мама Стэффорд.

– Из ныне живущих,- уточнил я.

– А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.

Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…

На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.

– Терпеть не могу летать,- сказал он.- Ужасно боюсь.

Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.

– Он приятный человек,- сказала Мари.

– Голубушка,- ответил я,- по-моему, у него на тебя встал.

– Ревнуешь?

– Я всегда ревную.

– Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.

– Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.

Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.

Паук

Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно.

– Что такое, Макс?

– Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад.

– Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива.

– Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года.

Я тянул пиво дальше.

– Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся…

– Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…

– Рассказывай.

– В общем, в дверь позвонили, открываю – а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да,- а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно,- впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.

– Смазливая? – спросил я.

– Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал “Раскрашенную птицу”,- говорю.- Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель»,- отвечает.

Макс сидел и думал – наверное, про Косинского.

– И больше ничего не было? – спросил я.

– Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!»

– А он нагадил?

– Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский – паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин».

– Разговор что надо.

– Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте»,- говорю я.

– Можно мне еще пива, Макс?

– Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал:

– Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? – говорю.- Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются»,- отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту.

– По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть,- сказал я.

– Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа,- говорит,- был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».

– О.

– Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».

– И что ты на это сказал? – спросил я.

– Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» – спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».

– И ты что?

– Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра – черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился – которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.

– Ты ей так и рассказал?

– Так и рассказал.

– А она что?

– Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой»,- закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.

– А что сказала про поцелуй?

– Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену – добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.

– И что ты на это?

– Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.

– Такое правда было?

– Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает.

Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка»,- сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».

– Этим ребятам много пизды перепадает.

– Да уж,- ответил Макс- В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись»,- сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня»,-говорю. «Макс,- ответила она,- вам бы только в игрушки играть. А я вам – безразлична». «Зато я себе не безразличен»,- ответил я. «Не будь вы таким великим писателем,- сказала она,- с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться»,- сказал я. А она взяла сумочку и ушла.

– И на этом все? – спросил я.

– Все,- ответил Макс- Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.

– Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.

– Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?

– Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол – или, точнее, не лежит на спине.

– И как мне научиться?

– Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь.

– А что она мне на самом деле говорила?

– Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс.

– Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю.

– Она вот теперь сообразила.

– Что?

– Что ты, Макс, тупой осел.

– А я тупой осел?

– Все писатели – тупые ослы. Поэтому они всё и записывают.

– В смысле – «поэтому они всё и записывают»?

– В смысле, они всё записывают, потому что ни шиша ни в чем не соображают.

– Я много чего записываю,- печально сказал Макс.

– Помню, в детстве я читал книжку Хемингуэя. Там один парень все ложился в постель с женщиной и ложился, но у него ничего не получалось, хотя эту женщину он любил, а та любила его. Господи боже мой, думал я, какая великолепная книжка. Столько веков прошло, а про этот аспект никто не написал. Мне казалось, что парень этот – слишком блаженный осел, потому у него и не выходит. А под конец книжки я прочел, что ему в войну просто яйца отстрелили. Вот подстава.

– Думаешь, она вернется? – спросил Макс- Ты бы видел ее фигуру, это лицо, эти глаза.

– Не вернется,- ответил я и встал.

– Но что же мне делать? – спросил Макс.

– Кропай и дальше свои жалкие стишки, рассказики и романчики…

Я оставил его сидеть и спустился по лестнице. Мне больше нечего было ему сказать. На часах 7.45 вечера, а я еще не ужинал. Я сел в машину и поехал к «Макдоналдсу»: взять, что ли, жареных креветок?

Дата добавления: 2015-08-17